Текст книги "Тени незабытых предков"

Юрий Соломин: «В театре нужно играть долго»

В дни, когда в Малом театре идет поставленная Сергеем Женовачем в ноябре 2000 года пьеса Грибоедова «Горе от ума», – сплошные аншлаги.

Прекрасный актерский ансамбль, открытие новых звезд, нестандартное прочтение классической комедии, оригинальная работа художника А.Д. Боровского – этого ли недостаточно, чтобы объявить постановку хитом сезона? И, как следствие, привлечь к театру новых зрителей? И, тоже как следствие, представить в 2002 году кандидатуру исполнителя одной из главных ролей Юрия Соломина на Государственную премию России, а сам спектакль и все того же Соломина номинировать на театральную премию «Золотая маска»? Так получилось, что, несмотря на интересные работы молодых актеров, занятых в «Горе от ума», все-таки именно роль Фамусова (Соломина) оказалась тогда самой свежей, самой неординарной, самой яркой. И, как ни странно, самой центральной.

Чтобы подтвердить это свое впечатление, через год я еще раз пошла на ту же постановку. Все осталось на своих местах: так же переполнен был зал, так же хорош спектакль и интересны трактовки образов… Хотя кое-что в спектакле (живой ведь организм) изменилось: непостижимым образом за короткий срок он приобрел легкий, но все же налет академичности. А может, тому причина – сами стены академического театра? Больше свои ощущения я проверкам не подвергала, но достаточно сказать, что спектакль игрался на той же сцене и в 2019 году: он все так же пользовался успехом у публики и каждый раз на сцену выходил неизменный Фамусов-Соломин.

Тогда, в 2002 году, вышагивая вслед за провожатым по длинным-предлинным и для непосвященного человека запутанным коридорам Малого театра на встречу с Соломиным, я автоматически отмечала царящий везде порядок и чистоту. А войдя в кабинет художественного руководителя театра, и вовсе восхитилась интерьером, старинными часами, лепниной…

– Юрий Мефодьевич, – говорю, – у вас здесь такое великолепие, такие длинные коридоры, такое огромное хозяйство! Как театр в нынешних условиях выживает?

– Вот так и выживает!

– ?

– За счет традиций. В нашем доме, а это наш дом, традиционно берегут все, что было сюда принесено или подарено, или куплено 200 лет назад. Вы могли убедиться, как мы это все сохраняем.

– Только за счет того, чтобы сохранять, можно ли в сегодняшнее время выжить?

– Если речь о том, что мы и поныне сохраняем творческие традиции Малого театра и стараемся играть классику без неоправданных, хотя и эффектных трюков и новомодных приемов, то это действительно так и есть. Кто-то ведь должен заниматься сохранением традиций! И даже если пьеса классическая, но на актуальную сегодня тему и напоминает наши сегодняшние будни, мы играем ее тоже по школе Малого театра. Так, как если бы она ставилась тогда. Никогда не держим кукиш в кармане. Тот, кто хочет понять, обязательно поймет.

А если Вы спрашиваете, можно ли существовать на те дотации, которые театр получает… я считаю, что все было бы возможно, если бы дотации давались вовремя и если бы те люди, от которых это зависит, относились к своей работе ответственно. И тогда мы могли бы свои расходы планировать. А сейчас у нас 2002 год и третий месяц задержка с финансированием. Нам говорят: «Понимаете, мы стали работать по-новому…» Но мы-то работаем по-старому. Если мы так долго будем репетировать каждый очередной спектакль, то вылетим в трубу.

– В вашем театре актеры, как правило, играют долго. Вспомнить хотя бы Яблочкину, Гоголеву, Анненкова… Они играли, играли и все никак не наигрывались. Я разговаривала с Николаем Александровичем Анненковым накануне его 100-летия. Когда договаривалась о встрече по телефону, голос у него был такой потухший, что я подумала: все это грустный обман, ни в каких спектаклях он уже играть не может. А когда пришла к нему домой, он передо мной разыграл такие сцены, голос его так рокотал, такую обрел звучность! Интонации, модуляции, тембровые оттенки – все опять стало очень знакомым и… характерным для романтической актерской школы. Он пел мне арии, читал стихи, проигрывал сценки. Словом, я поняла: ему ничего не нужно, только играть. Неужели актер никогда не устает от своей работы?

– О какой можно говорить усталости в работе творческой?! В театре нужно играть долго. А Вы знаете, насколько артист раним, насколько он наивен, насколько он по-детски доверчив во взаимоотношениях с другими людьми? Да, в нашем театре актеры играют долго, и это замечательно. Вот Анненков 100 лет отметил на сцене. Шестого апреля будем отмечать 90-летие Евгения Валериановича Самойлова (годы жизни 1912–2006. – И.Т.)

– Известно, что именно Самойлову будет вручена премия «Золотая маска» в номинации «За честь и достоинство».

– Слава Богу, что догадались. Анненков, к сожалению, не получил. А Татьяна Александровна Еремеева, а Татьяна Петровна Панкова и еще, и еще… Они никогда не говорят: «Ой, я себя плохо чувствую, ой, я сегодня играть не могу!» В театр приходят всегда в форме. И только потом, когда они уходят, мы понимаем, что человек болен был.

– Это как бы в русской театральной традиции…

– Да. И это хорошо.

– По Станиславскому, в актерском искусстве наиболее сложными становятся сотый, трехсотый и пятисотый спектакли. Вы успели на себе это испытать?

– Ну, до сотого нужно дожить. Мне самому об этом трудно судить. Но у нас очень много долгожителей, именно у них, а не у меня нужно искать ответ на этот вопрос. У нас в театре почти тридцать лет идет «Царь Федор», двадцать лет идет «Вишневый сад», «Недоросль», детские спектакли. Актеры меняются. Спектакли остаются. Иногда мы сто спектаклей играем три сезона, ведь у нас более двадцати названий в репертуаре. Поэтому так называемый репертуарный театр не дает того износа, как на Западе, где, скажем, актеры заключают контракт на три месяца и все дни, за исключением выходного, играют один и тот же спектакль, одну и ту же роль. Мне кажется, что это совершенно не во благо актерской профессии. Происходит выхолащивание смысла, актер все-таки человек, у него есть нервная система, сердечная боль, радости, неприятности. Мы играем один и тот же спектакль десятки лет, но мы его играем два-три раза в месяц. Посчитайте: десять месяцев – это тридцать раз всего.

Как-то давно, когда я сыграл роль царя Федора, меня пригласили на ту же роль в чешском спектакле. Я приехал в Прагу, а мне говорят: «У Вас спектакли 3, 4, 5, 6, 7-го… Я отвечаю: «Стоп, стоп, а мне отдохнуть надо». – «Как?!» «Ну, – говорю, – два спектакля сыграю и дайте день передохнуть». «Как?! Это же деньги!..» – «Я понимаю, что деньги, но я не могу».

– Каковы, на Ваш взгляд, должны быть взаимоотношения актера и режиссера? Когда вы еще не взялись за режиссуру, у Вас была знаменательная встреча с Акирой Куросавой и была роль в его фильме «Дерсу Узала». Остались какие-то особые воспоминания?

– Особые воспоминания такие: это был потрясающий человек, он был велик как художник и он был велик как человек. Почти тридцать лет мы с ним дружили. Каким образом? Мы не могли переговариваться по телефону: он знал лишь несколько слов по-русски, а я – по-японски. И ежегодно к Новому году от него приходила поздравительная открытка, сделанная по его рисунку. Он ведь был замечательным художником. Куросава писал по-русски: «Соломин-сан – Куросава-сан!» И я понимал, что Соломина поздравляет Куросава. А когда я приезжал в Японию, что случалось довольно часто, мы обязательно встречались. Дважды театр гастролировал в Японии, в первые наши гастроли был выпущен буклет со вступительным словом Акиры Куросавы, потому что он знал Малый театр и меня знал как артиста этого театра. Это уже потом, после съемок в его картине, я получил свой нынешний пост.

– А режиссером как стали?

– Исключительно благодаря Куросаве. Еще в 1979 году, когда мы были с театром в Болгарии, меня вдруг режиссер и актеры одного театра из города Толбухина принялись уговаривать поставить у них спектакль. Я говорю: «Ну что вы, я никогда и не думал ставить спектакли! Откуда вы это взяли?» «Как, – говорят, – откуда? Из интервью Куросавы».

Оказывается, Куросава заявил, что ему кажется, что «у Соломин-сан есть способности заниматься режиссурой». Я, правда, в то время уже преподавал в театральном училище, но никакого «захвата власти» в качестве режиссера и в мыслях не имел. А потом все же поставил в Болгарии спектакль «Лес», и он там пользовался успехом.

– Судьбоносное, словом, было интервью…

– Совершенно верно. Для меня Куросава, считайте, сэнсэй, что по-японски означает учитель. Я с ним около двух лет работал и много лет дружил. Когда он снимал свою последнюю картину, мы вместе с директором нашего театра поехали в Японию договариваться по поводу предстоящих гастролей. Знакомый режиссер, помощник Куросавы, сказал, что сэнсэй хочет со мной встретиться, но, к сожалению, снимает фильм в Киото. Мы поехали в Киото. И во время ужина я спросил: «Куросава-сан, а что если Вы поставите спектакль в Малом театре?» Была пауза. Режиссер уже тогда был болен и чувствовал себя сложно. Но я увидел, как глаза у него загорелись: «Я никогда не ставил в театре!» – «Ну, когда-то же надо попробовать!» Вдруг слышу: «Идиот» Достоевского. У меня не получился фильм. Я бы хотел это исправить…»

– Ну что ж, теперь, как Вы когда-то Куросаву, я спрошу Вас: «А фильмы ставить не хочется?»

– Знаете, я свои фильмы уже снял. После той памятной работы с Куросавой меня пригласили на Свердловскую киностудию. Там меня хорошо знали. Я снял фильм по пьесе Пристли. Недавно видел его снова. Нормально. Потом была трехсерийная лента «Берег его жизни» про Миклухо-Маклая. Я считаю этот телефильм наиболее удачным. А третий мой фильм как бы неудачен. Это было в 1992 году. Называлась лента «В начале было Слово». Мы были на съемках в Костроме как раз в то смутное время, когда менялись деньги. На съемку выехали, а вот обратно не было возможности уехать. Но все же фильм сняли за 20 дней благодаря тем людям, которые нам в Костроме помогали. После этого я дал себе слово никогда больше режиссурой в кино не заниматься. Репетируя с Куросавой, я кое-что понял. Съемки фильма – это очень серьезно, и для этого нужно очень много времени.

– А в театре разве по-другому?

– В театре по-другому. В театре я живу, и потому для меня здесь совершенно иные обстоятельства.

– У Вас в планах новые собственные постановки?

– Да, есть.

– Секрет?

– Знаете, стоит мне только сейчас сказать что-нибудь, как обязательно найдется критик, который заявит: «Вот! Соломин берется ставить то-то и то-то, в то время как он занимается актерской режиссурой…» А какая еще должна быть? Режиссура и должна быть актерской. И режиссер должен очень хорошо знать профессию актера. Он должен быть практически педагогом артиста. Придумать, конечно, можно все. Если сам не можешь придумать, художника пригласи. Он тебе все придумает кверху ногами, а ты играй нормально – и получится современно.

– Вот так вот просто. А скажите, Юрий Мефодьевич, какой вопрос из профессиональной сферы мог бы вас вывести из себя?

– Меня сейчас уже нельзя вывести из себя. Профессионально. Потому что я-то ведь понимаю, для чего это человек говорит или пишет. Ну зачем вступать в разговор, если мы не на равных. Я на сцену выхожу каждый день, но не пишу. А тот, кто пишет, ни разу не выходил на сцену. О чем говорить?

– Когда-то после ухода из театра Смоктуновского Вы спешно вводились на роль царя Федора. И один режиссер сказал: «Меня смущало его великое артистическое нахальство». Вам присуще нахальство?

– Хватка! Можно назвать это нахальством. Без актерской хватки артиста не может быть. Если ввестись за два дня на какую-то центральную роль, надо в себе выработать такое качество. Вот на Олимпиаду спортсмены отправляются, чтобы выиграть золото. Это нахальство или что?

– Это называется спортивным характером.

– Ну а это актерский характер. Самое примитивное, что могу сказать: плох тот солдат, который не хочет быть генералом! Весь организм мобилизуется на старте. После подобного экстренного ввода на центральную роль (такие случаи бывали не только со мной) ты проговариваешь текст, а утром просыпаешься и ни одного слова не помнишь. Вот что это такое?

– А что это такое?

– Это величайшее нервное напряжение. Потом, когда успокаиваешься, твой компьютер постепенно все возвращает. Я не выдумываю. Ни один творческий человек, прочитав наш с Вами, Ирина, разговор, не скажет: «Он врет!»

– Не скажет. Мне Николай Александрович Анненков во время нашей встречи рассказал похожую историю, с ним случившуюся. Вот такую: «Однажды летом в дощатом театре в парке Горького актеры Малого театра играли спектакль. Он уже давно забыт. У меня была эпизодическая роль. Всего несколько слов. И вот я гримируюсь перед выходом, слышу, за стенкой какая-то суета началась. Оказалось, не явился исполнитель главной роли. Прибежал ко мне администратор: «Коля, сыграй!» Я в ужасе кричу: «Нет! Я роли не знаю!» – «Ну, выручи, мы уже деньги получили, нельзя спектакль останавливать. Позор будет для Малого театра!» Что ж делать?! «Несите, – говорю, – костюм…» Как потом домой пришел, не помню. Только очнулся на следующее утро: лежу на кровати в пальто, в калошах… Было мне тогда около тридцати лет. Но и через семьдесят лет помню. До сих пор мурашки по телу».

– О чем и речь.

– Юрий Мефодьевич, а давайте вернемся к Вашим словам «Я на сцену выхожу каждый день, но не пишу». Это ведь Ваша книга «От адъютанта до его превосходительства» вышла в свет три года назад. А говорите: «Не пишу». Пресса была разная, конечно, но по большей части доброжелательная. Вы тогда сказали все, что хотели? Нет ли желания написать новую книгу или что-то изменить в уже написанной?

– Ту книгу я не писал, а наговаривал, потому что писать книги не умею. И, мне кажется, мой соавтор меня хорошо понял. Я бы ее только назвал по-другому. Но тогда дал себя уговорить, мол, именно такое нужно название – броское, узнаваемое.

А сказать еще хотелось бы многое. Но если затевать что-то новое, мне бы интереснее было поговорить об актерском творчестве как таковом. Я преподаю в театральном училище, и мне хотелось бы в книге поразмышлять что это за профессия такая, что это за работа такая – актер. Разница между теми годами, когда я сам учился, и сегодняшними моими студентами очень большая. Да, мы стали жить в другом обществе, но театральное искусство как требовало, так по-прежнему и требует большой искренности, даже какой-то детской эмоциональности. А сегодняшние ребята поставлены в более сложные условия…

– Идеализма стало меньше?

– Рационализма стало больше. А рациональность и театр – два разных полюса.

Булат Окуджава:
«Инч пити асем?
Инч пити анем?»

К огда в июне 1997 года умер Булат Шалвович Окуджава, я жила в Японии. Тогда и в помине не было ни социальных сетей, ни нынешней легкости телефонных переговоров с любым краем света. Только электронная почта, с помощью которой я отправляла свои тексты в газету. А тут – Известие. Пришло и обухом ударило по голове. Дома сидеть было невыносимо, помню, вышла на улицу, а кругом…

Одним словом, этим горем – да, для меня огромным горем – поделиться было не с кем. Я просто шла по узеньким улицам города Оказаки, сжимая в руках пухлый зеленый томик стихов Окуджавы «Чаепитие на Арбате» (его перед отъездом в Японию мне подарил замечательный критик и друг Окуджавы Станислав Рассадин), а по щекам, как оказалось, струились слезы, которых я не замечала. Знаю, то еще было зрелище для сдержанного японского глаза: рыдающая иностранка…

Я шла и шла и почему-то совсем некстати вспомнила, как Булат Шалвович однажды похвалил меня, сказал, что сациви у меня получается такое же вкусное, как у его мамы Ашхен Степановны (время от времени в нашем отделе «Литературной жизни» случались посиделки, на которых бывал и Окуджава). И еще пуще зарыдала.

Ко мне подошла женщина, маленькая, изящная, поклонилась, взяла за руку (надо еще знать, что для японцев тактильный контакт сложен, а с чужим человеком вообще невыносим) и повела за собой. И привела в храм. Буддийский храм. Потому что синтоистский храм в Японии предназначен только для радостных событий. С горем туда – ни ногой! А у меня было горе. А с этим – только к буддистам. Там я и помянула погибшего Поэта. И каждый год в день памяти жертв армянского геноцида, 24 апреля, читаю его стихи, написанные в память о погибших – его и моих соотечественниках.

 
Полночь над Босфором. Время тишины.
Но в стамбульском мраке, что велик и нем,
Крики моих предков преданных слышны…
Инч пити асем? Инч пити анем?[1]1
  Инч пити асем? Инч пити анем? (арм.) – Что мне сказать? Как мне быть?


[Закрыть]
Если б можно было, как заведено,
Вытравить из сердца, позабыть совсем!
Но на древних плитах – черное пятно…
Инч пити анем? Инч пити асем?
Это ль не отрава? Это ли не яд?
Полночь быстротечна. Времени в обрез.
Если я не знаю, ты, мой дальний брат,
Инч пити асес? Инч пити анес?[2]2
  Инч пити асес? Инч пити анес? (арм.) – Что можешь сказать? Что можешь сделать?


[Закрыть]
 

Владимир Корнилов: «Зачем мне сафьян и бархат?»

Уже у первых двух сборников любимого мной поэта Владимира Корнилова судьба была драматическая: оба были рассыпаны в верстке. В 1957 году экзекуции подвергся сборник «Повестка из военкомата», затем та же участь постигла вторую книгу – «Начала». Две других вышли, как выразился Корнилов, в «ощипанном виде». А потом из верстки «Нового мира» выкинули его повесть «Девочки и дамочки». А потом… А потом…

Больше попыток Владимир Николаевич не делал. Принял решение и, начиная с 1974 года, стал печататься на Западе, а на родине – протестовать «против ареста инакомыслящих», выступать в поддержку Юлия Даниэля и Андрея Синявского, в 1977 году подписал письмо «главам государств и правительств» в защиту академика Сахарова – и «получил по заслугам»: его исключили из Союза советских писателей и так далее, и тому подобное. Что перечислять, все мы хорошо знаем виртуозный и беспощадный набор розог тех лет. Когда в сентябре 2001 года я пришла к Владимиру Николаевичу в гости разговаривать «о жизни и обо всем», он глянул мне в глаза со своей мягкой, смущенно-нерешительной, фирменной, как я для себя определила, полуулыбкой («Говорлив, поэтичен и нежен… Впечатление подлинности каждого слова», – вспомнила я запись в дневнике Чуковского о поэте), и решительно задал тему разговора, мол, «самое для него сегодня приятное в этой жизни – если написал книгу, можно ее издать».

Анна Ахматова о Владимире Корнилове написала так: «Не только книга стихов «Пристань», но упорная и живая работа при сильном и своеобразном даровании – я имею в виду яркий и гибкий стих, талант точной и выразительной обрисовки современных характеров, а также настойчивые и плодотворные поиски путей поэтического освоения современной разговорной речи (это – одна из первостепенных задач русского стиха) – дает право В. Н. Корнилову встать в ряды членов Союза советских писателей. Своя интонация и свой путь в поэзии – явления совсем не такие уж частые».

– Знаете, где-то в 1992–1993 годах, – сказал Корнилов, потянулся, достал с полки тоненькую брошюру и зажал в ладони, – владелец букинистического магазина и предприниматель Сергей Ниточкин придумал книжную серию «Раритет» – очень дорогие издания, красивые. Напечатал Евгения Рейна, Александра Еременко, Геннадия Айги и хотел выпустить мою книгу тоже. Но я сказал: «Нет, моим книгам красная цена – 40 копеек, зачем мне издаваться в сафьяне и бархате?» – И Корнилов протянул мне тоненькую, небольшого формата книжицу, ту самую, которую во время этой речи вертел и поглаживал – из серии «Библиотека «Огонька»: – Они должны быть такими, я хочу, чтобы меня читали бедные…

– Помилуйте, – говорю, – Владимир Николаевич, почему бедные? Почему именно бедные?

– Потому что у людей, которые любят и читают стихи, как правило, нет денег.

– Хотите сказать, что вот эта, вышедшая в 1988 году, Вам ближе других, даже тех, что в твердых обложках?

– Ближе всего, наверное, всегда последняя книга. У меня скоро должен выйти однотомник, что-то вроде избранного, в одном крупном издательстве. Я даже боюсь пока называть, в каком, не сглазить бы. Видимо, эта книга и будет ближе всего.

– Недавно появился Ваш сборник «Перемены» (издательство «Дом-музей Марины Цветаевой»). Тоже очень просто и строго, как и все ваши книги оформленный…

– Этот сборник увидел свет за мой собственный счет.

– Неужели сегодня известному поэту приходится платить деньги, чтобы напечатать книгу, такие вот строки: «Жизнь безобразнее стихов, / Грехи прекрасней добродетели, / Низы опаснее верхов, / Несчастней киллеров свидетели. / Всего огромнее – чуть-чуть, / Всего свободнее в империи… / Особый у России путь / И полное в него неверие».

– Понимаете, я вот собрал написанное в последние годы и увидел: книга – получилась, а кто издаст ее – непонятно. И просить никого не хотел. Все стихи, включенные в сборник, были уже напечатаны в журналах, и я для себя решил: закончен определенный период, пора издавать.

– Нескромный вопрос, а большие пришлось выложить деньги, чтобы напечатать книгу «Перемены»?

– 11 тысяч 600 рублей. Тираж – 1000 экземпляров.

– А распространение издатели взяли на себя?

– Что вы, Ира, я эту книжку дарю, она не для продажи.

Владимир Николаевич открыл сборник, написал несколько слов и протянул мне:

– Вот, держите, у меня уже совсем мало осталось… Но знаете, я думаю, что любителей поэзии во все времена примерно одинаковое количество. Даже в пушкинское время их было столько же.

– А как же переполненный зал Политехнического, как другие огромные залы?

– Просто поэзия занимала тогда не свое место. Да и сейчас издательства стали печатать поэтов пятитысячными тиражами. С одной стороны, я этому радуюсь. А с другой – есть страх: не возвратится ли то время, когда поэзия занимала место публицистики? Потому что она умеет говорить эзоповым языком, который не столь легко доступен прозе и публицистике.

– То есть тиражи поэтических книг не заслуживают увеличения?

– Я просто считаю, что если поэтические сборники издавать без всяких излишеств и делать их недорогими, то и раскупались бы они лучше.

– Но ведь самая большая мечта поэта – напечататься в твердой обложке, на хорошей бумаге, с красивым оформлением… Неужели для вас оформление вообще не играет роли?

– Не уверен, что оформление поэтического сборника способствует лучшему его распространению. Я ведь воспитан на самиздате и тамиздате…

– А можно ли сегодня поэту жить литературным трудом?

– Поэту никогда невозможно было этим трудом жить. Раньше мы жили в основном переводами с «узбекского на сберкнижку». А сегодня переводы вообще, похоже, никому не нужны. Да и за поэтические книги если кто-то и платит, то очень-очень мало.

– Вы как-то вспомнили, что Маяковский, если ему в бухгалтериях не платили гонорара, палкой разбивал окна.

– Но там же я написал, что «напор и лозунги были всего лишь щитом и забралом», а сохранилось только «печальное, поэтически не защищенное».

– Встречаясь сегодня с издателями, Вы ощущаете какую-то перемену в сравнении с тем, что было раньше?

– Я, как правило, не хожу в издательства и к издателям. Только если они меня приглашают сами. Вот мне недавно позвонили и предложили издать книгу. Я собрал ее и отнес. Мне объявили: «Обязательно нужны фотографии – чем больше, тем лучше». А кроме фотографий – все положительные рецензии на мои стихи: от Ахматовой, Чуковского до самых последних. Издателям нужно, чтобы книга хорошо продавалась, а потому эти рецензии они включат, как иллюстративный материал.

– Но, Владимир Николаевич, это не самый ведь худший «иллюстративный материал». Например, сегодня «хорошо пойдет» на обложке «рекомендация», которой Вас одарила Ахматова: «яркий и гибкий стих, талант точной и выразительной обрисовки современных характеров», «настойчивые и плодотворные поиски путей поэтического освоения современной разговорной речи…»

Своя интонация и свой путь в поэзии – явления совсем не такие уж частые.

– Ахматова сама долгие годы провела в западне, советские издательства ее не публиковали, скорее всего потому, что стихи ее были слишком провидческие. «Когда погребают эпоху / Надгробный псалом не звучит, / Крапиве, чертополоху / Украсить ее предстоит. / И только могильщики лихо / Работают. Дело не ждет! / И тихо, так, Господи, тихо, / Что слышно, как время идет. / А после она выплывает, / Как труп на весенней реке, / Но матери сын не узнает / И внук отвернется в тоске…»

– Вы согласились на «иллюстрации»?

– Что делать, пришлось подчиниться, хотя такой альбомный стиль мне и не близок. Не о такой книге я мечтал. Но, конечно, отсутствие цензуры сегодня перевешивает все существующие недостатки и полиграфии, и книжного распространения. И замечательно, что существует рынок. Но у этого рынка, к сожалению, часто нет вкуса: очень уж востребованы «литературные киркоровы». В другом издательстве – тоже сами издатели – предложили мне договор на книгу, но выставили условие: передать им на пять лет все права. Я пока не соглашаюсь.

– Многие сегодня жалуются, что издатели их надувают. С вами такое случалось?

– Со мной – нет, но вот у моей жены, Ларисы Беспаловой, она переводчик, случилась история любопытная. Она узнала, что издательство, с которым сотрудничала, опять переиздало одну из переведенных ею книг Агаты Кристи. Жена позвонила туда, спросила, почему не был с ней заключен договор? Ей с удовольствием ответили, что книга издана в новом переводе, поскольку на тот, прежний, у них не было прав. Открыв новое издание, она убедилась, что перевод все тот же, лишь слегка переделанный. Знакомый издатель, которому поведали случившуюся историю, рассмеялся: «У меня был тот "переводчик". Он в месяц переводит по два романа. Просто, видимо, загоняет в компьютер готовые чужие переводы, чуть-чуть видоизменяет, переставляет некоторые слова – и готово. Издательству это обходится очень дешево». Одним словом, гонорары переводчикам платят копеечные, а правами на их работу хотят пользоваться неограниченно.

– Для Вас существует такая проблема: вот в том-то или том-то издательстве я никогда не стал бы печататься?

– Думаю, такого четкого выбора нет, он возможен лишь исходя из профессиональной репутации издательства, не политической. В определенных журналах или газетах, я, конечно, печататься не стану. А когда у меня уже издана книга, думаю не о том, как снова что-то и где-то издавать, а как писать. Думать о том, как одновременно и печататься, и писать я не могу. Это, видимо, разные профессии. И учиться этому мне поздно. Другие люди, молодые, наверное, к этому лучше подготовлены. Но я не уверен, что из них многие будут заниматься стихами.

– Почему не уверены?

– Для этого нужна какая-то ущербность. Ведь кого ни возьмешь, кроме разве что Пастернака и Есенина, все были в каком-то смысле ущербны. Ахматова говорила: «Любо мне, городской сумасшедшей / По предсмертным бродить площадям». Прозаики как-то прочнее на ногах стоят. Но потом проходит лет 50–60, и оказывается, что эти «городские сумасшедшие» в таком читательском фаворе, в каком никогда не были даже самые удачливые мастаки.