Текст книги "Тени незабытых предков"

«Бабы» мои выстраивались в колонны, маршировали на Невский, оттуда получали разнарядки, кто – на запад, кто – на восток. Одни оставались в Ленинграде, другие отправлялись в Париж, третьи – в Финляндию… Одну такую мы даже встретили потом в Америке. Цены у Сереги росли, прогрессировали… Последние бабы уже уходили за 250 рублей каждая. (В Италии, по дороге в Штаты, мы прожили год, и «бабы» нас кормили. Итальянцам они тоже понравились). Другие мои картины Серега даже не доставал из мешка. Выставлял одних только «баб в болоте», а продав их, сразу смывался. Я понял: клонирование следует отменять, и немедленно. Объявил: все, друг, кончились «бабы».

– Решил сам заняться реализацией своих работ?

– Нет. У меня и мысли не было оставаться в России. Я понял, что эта свободная жизнь ненадолго. Поостыв, я обещал Сереге, что найду художника, который заменит меня у «бабского» конвейера. И нашел. Одна моя знакомая, которая окончила Мухинское училище, согласилась. Но когда увидела мою «Бабу в болоте», неожиданно заявила: «Это очень хорошо… я так не смогу…»

– Знаешь, я согласна с твоей женой Мариной: «в бабе той несомненно что-то было». Слушай, а откуда взялись легионы твоих лихих и крутобедрых амазонок, прелестниц с пышными тугими ягодицами?

– (Смеется.) Тебе тоже нравятся, да? Многие юмора не понимают, караул кричат, кич, дурновкусие… А это я просто передачу посмотрел про девушек-моделек по подиуму ковыляющих, анорексичных таких. Тощие, есть не хотят или не могут, сознание теряют. И решил я свой собственный модельный образ сделать. Модели заложил изначально размера 3ХL. Понимаешь, это шутка такая была, а потом все так серьезно пошло, так серьезно, но и весело раскупалось. Столько счастливого и здорового юмора, столько прелести я увидел в этих моделях…

– Сейчас рубенсовские модели на всех подиумах. Мужчины снова их оценили. Короче, ты зрил в корень.

– Я глядел «в попу».

– Вот утверждаешь: всегда знал, что не останешься. Но оставался. Кто подтолкнул на отъезд из страны в неизведанное?

– Моя жена. Марину я засек в троллейбусе. За год до отъезда. Привязался. Познакомился. Ну, подробности пропустим, они уже в Маниной книге про меня («Окрошка из Пепси-колы») подробно описаны. Первый раз, когда пришел к ней в гости, принес бутылку вина, курицу и застал там веселую и голодную компанию. Были две ее подруги, студентки-американки! Одна из них собиралась замуж за русского парня, который тут же начал мой куриный дар со знанием дела потрошить, запекать. А другая… Маня мне говорит то ли в шутку, то ли всерьез: «Если хочешь уехать, вот, пожалуйста, первая девушка уже занята, а вторая может увезти тебя!» Я так хотел уехать! Но… я уже не мог. Маня!..

Стали мы жить вместе с Мариной. Прошло какое-то время, она все молчала-молчала, а потом мне говорит: «Мама интересуется, ты жениться на мне собираешься или как?» Я подумал-подумал: «Давай, – отвечаю, – поженимся и валим отсюда». Она: «А что я там делать буду?» Я ей: «Все что угодно, у тебя вон какой английский!» Она мне: «А ты что там делать будешь?» «Ха, – говорю, – английский все знают, а рисовать мало кто может».

Уехали. 15 января 1989 года. В Вену. Я сидел в самолете у иллюминатора и смотрел вниз. И вдруг: кончилась черная земля, кончилась, как по линейке, и – зелень. А по радио объявление: «Мы пересекли границу Советского Союза». У меня было ощущение как у собаки, которая потерялась, и вдруг…

– Ты так замечательно вспоминаешь те годы. Ностальгия?

– О нет, живя в России, я все время думал о пароходах, имея в виду: как же мне попасть туда, в те дальние страны? Я не был антисоветчиком, мне было глубоко плевать на политику, я просто хотел уехать. Когда зашел в троллейбус и увидел Марину, вся маета кончилась. Я эту тему закрыл. Я думал уже только о Мане. А потом она мне сделала предложение руки и сердца, и мы отправились в дальние страны вместе.

– У Иосифа Бродского есть знаменитые стихи, которые все кому не лень цитируют: «Ни страны, ни погоста…»

– Нет, это не мой случай. Да и сам Бродский так и не собрался на Васильевский остров.

– Два года назад ты написал его портрет, который скоро переедет в Петербург и займет место в музее «Полторы комнаты». Ты ведь писал его с натуры.

– С натуры, но – по памяти. С Бродским я познакомился где-то году в 1993 или 1994-м (точно уже и не вспомню дату), когда он приехал на два дня в Бостон к моему приятелю Леве Левитину, профессору Бостонского университета. У Левы и остановился. В первый же вечер выступил в его доме, где собралась большая компания любителей поэзии, а на следующий день в другом месте. Признаюсь, поначалу Бродский мне увиделся этаким брюзгой, всех он подкалывал, со всеми он спорил. Суровый, во всем и во всех сомневающийся. Кто-нибудь что-то скажет, он обязательно оспорит: нет, это не так… А потом я вгляделся немного пристальнее и сообразил: просто поэт очень хорошо относился к своим друзьям (в данном случае, к Леве), с большой любовью. А вот чужие… Ему надо было сначала как-то свыкнуться с их присутствием, с теми, которых он не знал. А компания в доме собралась тогда довольно большая и разношерстная – человек десять-двенадцать.

На следующий вечер снова встретились… Я в то время какие-то стихи Бродского уже читал (хотя скажу честно: не особый ценитель и любитель поэзии), и они мне нравились. Мне очень нравился его ритм, как будто он берет и краской забивает холст и попадает именно туда, куда надо. И в тот раз, в доме у Левы, поэзию Бродского я воспринял именно так. А в некоторых стихах даже создавалось впечатление, что он вбивает краску в холст… молотком.

Я сидел, слушал и запоминал его лицо, движения, интонации… Ведь что обычно первым отмечаем, встретив незнакомого человека? Глаза! Именно, глаза! А у Бродского – нет. У него в лице главными были рот и мимика. И это было что-то особенное, с подобным я встретился впервые.

– Тебе-то самому не хочется еще раз увидеть Питер, Васильевский остров? Ты ведь так и не был там после отъезда?

– Нет, не был. Мы вот разговариваем с тобой – легко, весело. А вспоминать все это – нелегко.

Анна Ахматова:
«О милые улики, куда мне спрятать вас?»
Портреты Ахматовой на выставке Модильяни в Нью-Йорке

В Париж Анна Ахматова приезжала трижды. Первый раз – в 1910 году в сопровождении молодого супруга поэта Николая Гумилева, с которым незадолго до того венчалась в церкви Никольской слободки под Киевом. Через год, вопреки желанию мужа, вернулась туда уже одна и сняла квартиру на левом берегу Сены, в старинном доме на улице Бонапарта. И три недели встречалась с художником Амедео Модильяни, память о котором хранила потом до конца своей достаточно длинной и достаточно трагической жизни.

А еще хранила свой портрет работы Модильяни. Правда поначалу, говорят, Анна Андреевна его прятала от нескромных глаз, но в 1965 году пожелала видеть рисунок на суперобложке сборника стихов «Бег времени» – последнего своего прижизненного издания. Сегодня этот портрет известен каждому школьнику в нашей стране и даже отлит в бронзе и водружен на тяжелый мраморный постамент.

Они познакомились в ее первый приезд во Францию, и Модильяни потом целый год писал в Россию письма. «Vous etes en moi comme une hantise» («Вы во мне как наваждение») – эти, да еще пара строк, да несколько как бы случайных оговорок и легкий модильяниевский рисунок на обложке книги – вот и все, что Ахматова сочла возможным предать гласности.

Спустя пятьдесят три года после той встречи она напишет мемуарный очерк «Амедео Модильяни» – просеянные через мелкое сито, тщательно дозированные воспоминания, каждую строчку которых филологи и журналисты (за неимением других источников) растащат на цитаты, переплетут собственными и чужими домыслами, проложат иносказаниями. Иосиф Бродский, когда Ахматова дала ему прочесть эти записки, определил их так: «Ромео и Джульетта» в исполнении особ царствующего дома». Точнее не скажешь.

«Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, – эти рисунки дарил мне, – говорится в очерке. – Их было шестнадцать. Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей комнате. Они погибли в царскосельском доме в первые годы Революции. Уцелел тот, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие «ню»…»

В 1965 году Ахматова поехала в Лондон – Оксфордский университет присвоил ей почетную докторскую степень. Есть свидетельства, что двумя годами раньше – она этого так и не узнала – на лондонской выставке произведений Модильяни была представлена (впервые) «Обнаженная с котом» – один из тех якобы «погибших» рисунков, а в действительности, как выяснилось, хранившихся в коллекции друга Модильяни и постоянного его покупателя, доктора Поля Александра. Теперь эта работа числится под № 47 в самом полном собрании репродукций графики художника, вышедшем в Милане в 1992 году.

После Лондона Ахматова в третий – и последний – раз посетила Париж. Об этой поездке остался рассказ Георгия Адамовича: «В Париже Анна Андреевна была очень оживлена. Вспоминала далекое прошлое. Вспоминала Модильяни, с которым дружила, когда им обоим было по 20 лет, и когда никто не предвидел, что нищий, вечно голодающий итальянский художник станет мировой знаменитостью». Вместе с Адамовичем они поехали на рю Бонапарт и стояли у дома, где Ахматова когда-то жила и куда часто приходил Модильяни: «Вот мое окно, во втором этаже… Сколько раз он тут у меня бывал».

В 1993 году картины Модильяни из коллекции Поля Александра были представлены в Венеции. На двенадцати из них была изображена Анна Ахматова. Теперь без этих работ, некогда составлявших тайну поэтессы («О милые улики, / Куда мне спрятать вас?»), двумя-тремя линиями, с поразительной тонкостью передающих психологическое состояние и модели, и автора, не обходится ни одна выставка Модильяни.

В 2004 году ретроспективный показ творческого наследия художника под названием «Амедео Модильяни: по ту сторону мифа» (Modigliani: Beyond The Myth) прошел в нью-йоркском Еврейском музее (до этого работы Модильяни побывали в США в 1951 году и были показаны в нью-йоркском Музее современного искусства). На суд многочисленной публики выставили более ста произведений знаменитого итальянца – скульптура, живопись, графика, привезенные из музеев и частных коллекций США, Канады, Южной Америки, Европы, Японии, Израиля. Солидное собрание, дающее пищу для размышлений, оценок и выводов. «Фирменные», модильяниевские, привычно удлиненные гибкие силуэты, головы на неправдоподобно длинных шеях, разновеликие глаза, искривленные носы, каким-то удивительным образом не уродующие модели, напряженно сложенные на коленях кисти рук; автопортрет, датированный 1919 годом, – тоже с удлиненным овалом лица и узкими прорезями глаз, выразительно статичные портреты друзей, подруг, нагие фактурные женщины, глядящие прямо тебе в глаза…

Есть здесь и четыре изображения Ахматовой (из музеев и частных собраний Франции) с поясняющими подписями к ним. При большом воображении и сильном желании можно разглядеть ее черты еще в нескольких экспонатах.

Слегка отступив от темы, скажу, что летом того же года я побывала на этой же выставке – Modigliani: Beyond The Myth – в Пушкинском музее в Москве и поразилась тому, насколько к московскому показу «похудела» и «осунулась» экспозиция, уже совершившая турне по разным мировым столицам. Оказалось, сие «изъятие» было оговорено условиями контракта.

Амедео Модильяни умер в Париже в 1920 году, тридцати пяти лет от роду – неоцененный, неразгаданный Артист и знаток поэзии, гений, сознательно утопивший себя в вине и наркотиках. Человек хорошо образованный, культурный, утонченный, кроме работ – неоднозначных, не всегда понятных, противоречиво толкуемых, – он оставил о себе миф как о богемном обитателе Монпарнаса и праздношатающемся завсегдатае парижских кафешек.

Подход организаторов выставки был совершенно другой: они акцентировали внимание на его творчестве, за которым стоят труд и талант. На самом деле, работы и сами говорят за себя: их автор – человек с всеохватным мировоззрением.

И вот, наконец, 13 лет спустя в том же Нью-Йорке, и в том же музее – Modigliani Unmasked. По объему она скромнее, но от этого не менее интересна. На этот раз были представлены ранние работы Модильяни – рисунки и чрезвычайно любопытные сохранившиеся скульптуры того периода, когда в умах французов еще свежо было впечатление от «Дела Дрейфуса» и заключения (ошибочного) «экспертов-графологов», а только-только явившийся из Ливорно в Париж молодой, мало кому известный амбициозный художник, подавая руку новым знакомым, заявлял: «Модильяни, художник и еврей». И вновь – портреты Ахматовой.

Серж Петрофф. 22 ящика с золотом

«Хочешь узнать, как на самом деле вывозили „колчаковское золото“? – спросила одна моя хорошая подруга в Сан Франциско. – Я могла бы познакомить тебя с сыном генерал майора Петрова. Того самого генерала, который в ноябре 1920 года передал на хранение японцам 22 ящика из так называемой Казанской части золотого запаса…»

Ну еще бы я этого не хотела! Не только хотела, я мечтала о такой возможности в течение двух лет, пока жила и работала в Японии и постоянно читала материалы на эту тему, неоднократно поднимающуюся в печати и все больше обраставшую невероятными подробностями, слухами, домыслами… А оказалось, объяснение всей этой истории ожидало меня на другом тихоокеанском берегу – в Калифорнии.

Сергей Павлович Петров, или как называют его здесь Серж Петрофф, дипломированный историк, в прошлом весьма удачливый бизнесмен, старший сын генерал-майора Павла Петровича Петрова, жил в респектабельном и богатом городке Милл-Валли. Ему было 82 года, он был высок, строен, подтянут и моложав. Великолепный чистый русский язык с редкими шероховатостями в ударениях, четкая дикция, прекрасная ориентация в современных российских реалиях и проблемах. Еще лучше он знал историю вопроса, которым занимался много лет. А занимался Сергей Павлович историей Гражданской войны, известной ему не только по документам, научным статьям и книгам, но и услышанной (пусть даже только с одной стороны) непосредственно от участников тех трагических событий – отца и его друзей, русских офицеров белой армии. Потом были годы исследовательской работы в архивах и библиотеках, поездки в Россию, Францию, Чехию…

– Мое увлечение этим запутанным прошлым началось очень давно, – говорит Сергей Павлович. – Я сын генерала белой армии, поддерживавшего правительство эсеровского КОМУЧа в Самаре и впоследствии занимавшего командные должности при различных антибольшевистских правительствах на Волге и в Сибири, и я с самого раннего детства интересовался Гражданской войной. Для моих родителей она так и осталась сердцевиной их сложной жизни, своего рода сагой, которую они должны были передать своим детям и внукам. Мы слушали об их длинном походе от Волги до Тихого океана, старались понять сложную внутреннюю логику родительских убеждений. Я знал лично многих высших белых офицеров – генерала Дитерихса, командующего колчаковскими армиями летом и осенью 1919 года, генерала Ханжина, командующего Западной армией Колчака, легендарного генерала Молчанова, генерала Пучкова, командира 8-й Камской дивизии, и многих других. Знал достаточно хорошо, чтобы понять, почему они стали на путь борьбы с большевиками и приняли участие в той братоубийственной войне.

– Ваша мама тоже служила в армии?

– Маму отец встретил в Челябинске, и потом на протяжении всего так называемого Ледяного похода, изнурительного отступления остатков 2-й и 3-й армий белых на восток они были уже вместе.

– Как Александр Колчак и Анна Тимирева? Он тоже был значительно старше ее, на 19 лет, а она последовала за ним…

– Да, когда они встретились, отцу было 38 лет, он был в чине генерал-майора. Я родился уже в эмиграции, в Харбине.

Колчака тогда, как известно, расстреляли. Когда за адмиралом пришли и объявили, что будет расстрелян, он спросил, кажется, вовсе не удивившись: «Вот так? Без суда?» За несколько часов до расстрела Колчак написал Анне Тимиревой записку, так до нее и не дошедшую, но застрявшую в его следственном деле.

«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне… Не беспокойся обо мне. Я чувствую себя лучше, мои простуды проходят. Думаю, что перевод в другую камеру невозможен. Я думаю только о тебе и твоей участи… О себе не беспокоюсь – все известно заранее. За каждым моим шагом следят, и мне очень трудно писать… Пиши мне. Твои записки – единственная радость, какую я могу иметь. Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани себя… До свидания, целую твои руки».

Свидания у них больше не было…

Моя мама была сестрой милосердия. Знаете, отец родом из Псковской губернии, из простой крестьянской семьи. Дед мой окончил только несколько классов церковно-приходской школы, бабушка была совершенно неграмотная. Мама же из другой среды, очень богатых людей, ее отец владел заводами, получил образование в Германии, строил железные дороги в России. Мама училась в Казанском университете и на фронт пошла добровольцем.

– Каким же образом крестьянский сын смог получить такое блестящее военное образование, окончить Николаевскую академию Генерального штаба?

– Многим сегодня это трудно понять, но в России уже в те годы начались демократические перемены. Можно назвать целый ряд военных руководителей, которые, так же как генералы Корнилов и Деникин, были скромного происхождения. Молчанов был сыном почтальона из Вятской губернии, Ханжин – сыном простого оренбургского казака, а отец Каппеля – ординарцем генерала Скобелева. В 1903 году отец поступил в военное училище, окончил его и в 1910 году поступил в академию. Он часто говорил, что это дало ему возможность попасть в верхние круги российского общества.

– Он как-то объяснял свои политические взгляды, говорил о том, почему принял ту, а не другую сторону?

– Да, конечно. Утверждал: «Я мог бы служить любому правительству, даже социалистическому. Но я не мог служить большевикам».

– А что имел в виду, когда произносил слово «социалистический»?

– Не думаю, что имел в виду меньшевиков. Он принадлежал к той группе офицеров, которая поддержала КОМУЧ, а это была социалистическая организация, это были эсеры.

– Как складывалась эмигрантская биография вашей семьи?

– Пожалуй, более спокойно, чем у семей других белых генералов. В Харбине мы прожили недолго, отцу там не нравилось. С 1923 года до середины 1924 года он оставался в Северной Маньчжурии в качестве старшего офицера, ведающего лагерями для военных и гражданских беженцев, перешедших китайскую границу в 1922 году. Люди бежали из Приморья буквально раздетыми, их нужно было срочно как-то устраивать, договариваться с теми странами, которые готовы были предоставить постоянное убежище. Когда эта программа была выполнена, наша семья переехала в Мукден (теперь Шеньян), и генерал Петров открыл фотоателье (раньше это было его хобби). Дела наши пошли хорошо.

А потом начальнику Русского общевоинского союза на Дальнем Востоке генералу Дитерихсу потребовался помощник, и он пригласил отца переехать в Шанхай. В 1933 году мы уехали в Японию. По поручению все того же Общевоинского союза отцу предстояло заняться вопросом возврата 22 ящиков с золотом: 20 ящиков золотых монет и 2 ящиков золотых слитков на общую сумму 1 270 000 золотых рублей (по теперешним расчетам это почти четверть миллиарда долларов), переданных им на временное хранение японской военной миссии в ноябре 1920 года на русско-китайской границе…

– Эта история, я имею в виду судьбу российского золотого запаса, все еще полна взаимоисключающих утверждений и домыслов…

– Есть вполне очевидные факты. В мае 1918 года почти две трети золотого запаса Российской империи – самого крупного в Европе до Первой мировой войны – было вывезено большевистским правительством в Казань. Это была мера предосторожности против возможного захвата золота немцами. Состоящий из золотых монет, золотых слитков, серебра, платины, сплава из золота и серебра и золотых и серебряных предметов искусства золотой запас оценивался в 651 532 000 золотых рублей. В августе все это было захвачено объединенными силами Народной (белой) армии и восставшего Чехословацкого корпуса легионеров и перевезено в Самару, где правительство КОМУЧа передало его в хранилище Самарского государственного банка. Так вот, мне удалось документально проследить путь 99,4 % казанской части золотого запаса.

– А остальное?

– Остальное – это 3 миллиона 974 тысячи золотых рублей. Где они? Думаю, точного ответа не существует. Они могли пропасть в пути, получившаяся в результате подсчетов цифра могла возникнуть и из-за неточностей имеющихся документов, и дальнейшие исследования, возможно, сократят нехватку. Например, мы до сих пор не знаем, куда делись платина и остатки серебра.

– Насколько я знаю, многие историки обвиняют Колчака в неоправданных тратах и небрежном обращении с этими деньгами.

– Эти обвинения не подтверждаются в воспоминаниях «белых» участников Гражданской войны. Наоборот, они свидетельствуют: Колчак принимал строгие меры по защите золотого запаса. Он настаивал на том, что омское правительство является лишь временным и «не имеет прав на расходование наследства народа», что это золото должно оставаться нетронутым «на благо возрожденного русского государства». Доказательства этому существуют и в Центральном государственном архиве Октябрьской революции. Принцип неприкосновенности золотого запаса был нарушен только в мае 1919 года, когда белая армия уже отступала.

Когда режим Колчака потерпел крушение и армии пришлось отступать к Иркутску, поезд с золотом двигался вместе с поездом адмирала. Но едва полз, задерживаемый пробками и командованием Чехословацкого легиона, начавшим вести переговоры с большевиками о сдаче Колчака приближающейся Красной армии. В Нижнеудинске по приказу командующего союзными войсками в Сибири генерала Жанена русская охрана численностью в 500 человек была заменена чехословаками (в сущности, Колчак был уже арестованным), и состав из двадцати девяти вагонов с золотом был отправлен вперед под чехословацкой охраной.

На станции Тыреть, вблизи поселка Зима, была обнаружена пропажа 13 ящиков золота из одного товарного вагона. Областные партийные организации большевиков потребовали, чтобы дальше «золотой» эшелон двигался под совместной охраной чехословаков и местного ревкома.

– Следовательно, больше ничего не пропало?

– Пятнадцатого января поезд с золотом прибыл в Глазково, железнодорожную станцию Иркутска на западном берегу Ангары, был немедленно переведен в тупик на запасной путь и опутан сигнализационными проводами. Совместная охрана, состоящая из чешских легионеров и местной милиции, позднее замененная красногвардейцами из иркутского ревкома, охраняла эшелон круглосуточно. Первого марта была составлена опись, и золото было перегружено в более прочные и крупные американские вагоны для отправки в Москву.

– Какое же золото оставил на хранение японцам ваш отец?

– Восемнадцатого октября правительство Колчака в Омске отправило во Владивосток для оплаты авансом заказанного у союзников вооружения 722 ящика, оцениваемых в 42 251 000 золотых рублей. Владивостока оно не достигло, было захвачено в Чите атаманом Семеновым и депонировано в его собственном казначействе.

– А уже пятого января следующего года Колчак, вынужденный уйти в отставку, назначает атамана Семенова, с которым постоянно враждовал, главнокомандующим всеми оставшимися силами белых в Сибири…

– Он это сделал в качестве последнего оскорбления союзников, предавших его и списавших со счетов еще в октябре. Таким образом Колчак думал заложить основу для возможного формирования белого правительства в Забайкалье, где распоряжался всем в то время Семенов. Седьмого февраля адмирал Колчак был расстрелян.

Уже позже, в Чите, остатки колчаковских армий были реорганизованы в Дальневосточную белую армию. Генерал Пучков был назначен начальником штаба, а мой отец – начальником снабжения. Что из этого вышло, общеизвестно.

Девятнадцатого ноября 1920 года закончился массовый исход из Забайкалья. Семенов вылетел на самолете на станцию Маньчжурия. Оставшиеся денежные средства, находящиеся в руках армии и казначейства Семенова, должны были быть сохранены или как-то вывезены во Владивосток. В руках Дальневосточной армии оставалось 37 ящиков с золотыми монетами и 2 ящика с золотыми слитками, оцениваемые в 2 320 000 золотых рублей. Военный совет передал 17 ящиков с золотыми монетами (1 050 000 золотых рублей) четырем командирам частей на покрытие расходов, связанных с ожидаемым переездом во Владивосток. Остаток был передан моим отцом под расписку японской военной миссии для временного хранения и последующей отгрузки во Владивосток. Эта мера казалась более разумной, чем транспортировка золота в неохраняемых вагонах через наводненную хунхузами (китайскими бандитами) территорию Северной Маньчжурии. Атаман Семенов, вероятно, сделал то же самое с золотом, оставшимся в Читинском государственном банке. В ноябре 1920 года отец встретился с атаманом и проинформировал о передаче остатков армейского золота на хранение. А также спросил, что Семенов сделал с той частью золота, что оставалась в Казначействе. По утверждению атамана, он предпринял «аналогичные шаги и также передал все остававшиеся у него казначейские средства на хранение японской военной миссии».

Таким образом, японская военная миссия золото присвоила, хотя ходили упорные слухи, что японцы предоставили Семенову возможность ограниченного доступа к нему в Харбине.

Попытки отца получить переданные на хранение сокровища во Владивостоке оказались безуспешными. Та же участь постигла более поздние попытки, уже в тридцатых годах. Что сделало с ним японское командование в Маньчжурии, остается тайной. Однако существуют веские косвенные доказательства, что золото было использовано для различных тайных операций в Китае и Приморье без разрешения Токио.

– А где сейчас та расписка? У вас?

– Нет, расписка хранится в Гуверовском институте, куда я передал и весь архив отца. Вернее, хранится копия расписки.

– А где же оригинал?

– Оригинал сгорел 23 сентября 1923 года во время землетрясения в Токио. Мы тогда жили еще в Харбине. В начале 1923 года отец уполномочил харбинского представителя Всероссийского крестьянского союза К. Славянского получить от японского правительства золото или его эквивалент в йенах и передал ему оригинал расписки. Славянский отправился в Японию, и как раз в это время случилось землетрясение. Бумага пропала, информацию об этом напечатали японские газеты. Однако до отъезда Славянского отец сфотографировал документ, сделал несколько копий с него.

– А я читала, что ваш отец отдал подлинник японскому правительству в обмен на то, что японцы оплатили все его судебные издержки…

– Это категорически не так. В 1934 году, уже живя в Японии, генерал Петров возбудил гражданский иск в Токийском окружном гражданском суде и представил копию расписки. Это дело тянулось до 1940 года. Суд не отрицал действительности копии расписки, но следовал указаниям японского Военного министерства, которое настаивало, что полковник Исомэ (тот, кто возглавлял в ноябре 1920 года японскую военную миссию и чье имя значилось в расписке) действовал вне пределов данных ему полномочий и, следовательно, лично несет ответственность за данную расписку. Кроме того, суд посчитал, что отец представляет организацию, которая не имеет никакого статуса с точки зрения международного права. Под жестким давлением японских военных и своих адвокатов отец был вынужден приостановить дело. Взамен японское правительство обязалось выплатить накопившиеся расходы по делу и выплатило его адвокатам 30 тысяч иен. Так что расписку отец никогда не возвращал. Это ключевой факт для переговоров с современной Японией.

– Вы хотели бы принять в этом участие?

– Я американский подданный и никаких оснований на предъявление нового иска Японии не имею. Этот шаг может предпринять только Российская Федерация. Так считал, кстати говоря, и мой покойный отец. Он говорил: «Нет смысла снова начинать. Даже если бы я и начал процесс, Москва немедленно бы вмешалась, так как золото фактически принадлежит российскому народу, и это его право возобновить дело». А вот помогать я готов.

– Вы считаете возможным возвращение этих денег России?

– Конечно, более благоразумным может быть решение «не будить спящего льва», ибо попытки возвращения золота могут повлечь за собой требования со стороны иностранных фирм на возмещение им денежного эквивалента того имущества, которое было конфисковано большевиками после революции. В общем, надо действовать продуманно.

Наиболее вероятным является репатриация золота, вывезенного за границу во время колчаковского периода. Конечно, 68 799 000 золотых рублей, потраченных за границей на нужды Омского правительства, не вернешь. Однако совсем другую картину представляют 126 765 000 золотых рублей, депозитированных на счета в иностранные банки осенью 1919 года. В октябре 1919 года армия Колчака отступала на восток, а 14 ноября 1919 года Омск пал. Таким образом, высылать военные припасы было уже поздно, и практически нетронутое золото осталось на счетах в иностранных банках.

Я сумел определить местонахождение некоторых из этих банковских счетов. Кроме того, есть семеновское золото, которое попало к японцам или прямо от Семенова, или через генерала Потягина, военного атташе в Токио, переводившего золото в японские банки для закупки военных заказов. Один из таких переводов стал основанием для судебного процесса в 1923 году. Дело Потягина было проиграно, и деньги остались в Токио. По моему мнению, Россия имеет полное право на получение потягинского и петровского золота.

А еще за границей оказалось золото, не относящееся к золотому запасу. Часть этих денег являлась непосредственными переводами с официальных посольских счетов на личные счета российских финансовых агентов. Опасаясь, что деньги, депозитированные российскими посольствами на счета в иностранные банки, могут попасть в руки большевиков, Колчак в ноябре 1919 года отдал приказ перевести посольские деньги на личные счета российских финансовых агентов за границей. Список имен и переведенных сумм известен. Министр финансов последнего временного правительства во Владивостоке В.И. Моравский, находясь в эмиграции, занимался розыском российских банковских счетов и оценивал общую сумму в 250 миллионов золотых рублей (по сегодняшним расчетам, примерно 5 млрд долларов).