Текст книги "Тени незабытых предков"

Про любовь

Семейная жизнь моих дедушек-бабушек (обеих пар) началась с обмана, и сопровождался тот обман, скажем так, легким криминальным душком. Впрочем, для времени, о котором речь (10-20-е годы прошлого, XX века, когда случились те две матримониальные перипетии), такое было вполне обыденно и даже тривиально.

Мою бабушку со стороны мамы звали Сирануш, ее имя с армянского можно перевести как Любовь. Наша соседка в Москве, Нина Ивановна Сафонова, впоследствии, когда бабушка жила с нами, ее так и величала – Любовь Тиграновна. Сирануш в юности была хороша собой, стройна, умна и неплохо образованна. Дед Сурен, о нем речь шла выше, высмотрел себе красавицу-невесту за забором сада барского дома, а шестеро братьев помогли ее похитить. Восемнадцатилетнюю выпускницу гимназии, красавицу, выросшую в состоятельной семье, наследницу владельца мыловаренных заводов в Тифлисе (занятия музыкой, коляска, лошади, кучер, кухарка, бланманже по воскресеньям, ну, вы понимаете) похитили босяки-разбойники! Прадеда моего тогда уже не было в живых, заступиться за его младшую дочь оказалось некому.

Дедушка Сурен, бывший ординарец полководца Андраника в свои тридцать лет даже читать толком не умел, он научится потом, уже будучи женатым, по надписям городских вывесок. А дальше была свадьба, куда ж денешься. И – три дочери, которые вырастут и станут доктором, актрисой и биологом (моя мама). Много лет спустя (я была уже студенткой), бабушка, с которой мы были близкими подружками, признается: «Твой дед был очень хороший человек… но я его так и не смогла полюбить».

История родителей папы – зеркальное отражение первой. Молодой, привлекательный дедушка-кавалерист, белокожий и светлоглазый, увидев в Тифлисе на улице очень красивую, такую же как и он, белокожую девушку с синими, как летнее небо, глазами, моментально влюбился. Пришел к родителям, заявил, что желает немедленно жениться и уговорил отправить в дом потенциальной невесты сватов. О свадьбе договорились быстро. Венчались молодые в церкви, все как полагалось. Дали положенные клятвы, обменялись кольцами. Жених повернулся и приподнял густую фату невесты: перед ним стояла младшая сестра его избранницы, смуглая, зеленоглазая Назели. Моя будущая бабушка. Скандал разгорелся нешуточный. Но… дело было сделано, обряд венчания совершен.

Обезумевшему от горя молодому супругу новоявленные тесть и теща доступно втолковали, что их старшая дочь, которую он пытался сосватать, уже однажды выходила замуж. Супруг ее спустя два года после свадьбы умер, и теперь она вдова. А младшая… Младшая еще девица, и она для него лучший вариант…

У супружеской пары родились дети: девочка Офелия и, три года спустя, мальчик Сергей, мой будущий папа. Оба были белокожи, светловолосы, светлоглазы. У Офелии глаза янтарно-медового цвета в легкую зелень. У Сергея – синие, как летнее небо.

Бабушка была дедушке хорошей женой. Когда в старости у него случился инсульт и ноги парализовало, Назели преданно за ним ухаживала, пока смерть не разлучила их.

Звуки музыки

Когда мне было то ли семь, то ли восемь лет, помню как сейчас, я очень любила петь песни советских композиторов – ежедневно, громко, основательно, с чувством, с толком, с подвыванием в нужных и особо патриотичных местах. Меня хвалили тепло относившиеся ко мне родственники по материнской и отцовской линии, иногда даже восхищались. И вот однажды летом, нагостившись и вдоволь наголосившись в домах у бабушек-дедушек-тетушек в Ереване, в конце августа, в канун начала школьных занятий, я была (принудительно) отправлена по месту прописки, нет, не подумайте, не «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов». Всего лишь в Москву, к родителям.

Москва! Москва! Как много в этом слове!.. Почему в Ереване со мной не было брата Бори? Не ведаю. Думаю, по младости лет пятилетка все еще был пришпилен к маминому подолу в Москве и ходил за родителями хвостиком. Это потом он «разгуляется» и будет уже моим постоянным хвостиком в любых путешествиях и походах, даже на свидания станет сопровождать. А пока домой, в столицу нашей родины, меня отправили за ручку с моим двоюродным братом, сыном Офелии, который о ту пору прекрасную был уже полноценным взрослым московским студентом. Я же, мелочь непочтительная, еще не подозревала, что обращаться к нему следует не иначе как с придыханием: «Фадей Сергеевич!» Короче, хамски именовала дорогого кузена просто Фадиком, в аэропортовском терминале ныла, приставала, надоедала и всячески изводила капризами и просьбами.

Фадей Сергеевич терпел, снисходил, потакал… А лететь домой в Москву мы должны были на самолете Ил-18! О, до сих пор помню тот восхитительно тошнотворный запах, который окутывал тебя сразу, едва ты переступал порог этого, с позволения сказать, воздушного судна и чуда тогдашней современной техники. И тут, что называется, Остапа, то есть меня, понесло… Вернее, затошнило! Едва братик запихнул меня в кресло и принудительно приковал ремнем, мой рвотный рефлекс, всегда готовый к действию, дал свою четкую команду: «Фас!» Фадик, предупрежденный и, тоже, знаете ли, не лыком шитый, пришел в ярость и дал контркоманду: «Пой!!!» Меня просить дважды надобности не было. Вышколенная частыми выступлениями, я открыла рот и заголосила: «Надо мною пролетала стая журавлей. / Над просторами любимой родины моей. / Пусть летят они, курлыча, / В (какой-то – не помню) вышине. / Пусть расскажут в дальних странах о моей стране…»

Едва песня заканчивалась, Фадик чеканил: «Пой!..», и я снова пела, и снова пела, и снова… Репертуар был немаленький. Здесь следует сделать отступление и сказать, что Фадик сам тоже обожал петь. И голос у него тоже был о-го-го какой – иерихонские трубы отдыхали и в смущении прятались в подпол. Но в отличие от меня, он исполнял на ура две музыкальные фразы и на том останавливался. На бис всегда повторял их же. Как бы то ни было, мы благополучно долетели и приземлились в московском аэропорту Внуково. Вышли на споро подкативший трап. Автобус для пассажиров тоже уже поджидал в нетерпении.

Брат улыбнулся, распрямился на трапе, потянулся, довольный, похвалил меня: «Молодец! Теперь молчи!» Я, послушная, закрыла рот.

В автобусе, как только он тронулся, я рот открыла и… окатила дорогого брата потоком рвотных масс, терпеливо дожидавшихся в моем желудке времени своего триумфа. Нас встречали мои папа и мама. Фадик брезгливо, как котенка, взял меня за шкирку, передал маме и почти ласково прогнусавил: «Она всю дорогу пела, а потом… испортила мои лучшие брюки. Как не убил, не знаю! Больше не просите, не повезу». Наивный! Ну, куда бы он делся.

Прошли годы. Мы все подросли. И вот уже наша любимая сестричка Аревик, младшая дочь Офелии, собралась замуж. Свадьба была в Тбилиси. Туда я, первокурсница, отправилась на поезде, но, конечно же, в компании и под опекой дорогого Фадея Сергеевича, нашей общей с ним тети-кузины Карик и Гоарик – подруги Аревик.

Что мы делали в купе? Вы еще не догадались? Правильно! Всю дорогу мы пели! Я – свои песни. Фадик – свои фразы: «Не улетай ты, мой голубчик!..» И – «Horovel… Horovel…» В тот вечер он был особенно в ударе и даже исполнил их несколько раз на бис для молоденькой, романтично настроенной проводницы, примчавшейся к нам в купе на звуки музыки, мужского чарующего баритона и туманных обещаний: «Не улетай ты, мой голубчик!..»

Тибетский маг тебе товарищ

 
По Тибету ходят кони,
Пошатываясь от высоты,
Будда на большой иконе
Дхармой утоляет рты.
 

Из осколков геопоэзии

После окончания Ереванского университета я вернулась от бабушки домой, в Москву. Папа все еще работал в Бонне собкором «Известий», мама была с ним. А мы стали жить в нашей квартире на улице Правды с Борей и моим новоиспеченным мужем Ашотом.

Борис и наш другой кузен – закадычный друг Бориса, Гарегин Тосунян, – учились в МГУ, на разных факультетах и в разных зданиях, Боря – в центре Москвы, на Моховой, Гарик – на Воробьевых горах. По-прежнему дружили, часто виделись и, конечно же, едва выдавалась подходящая минутка, спокойный молчун Боря и кипучий златоуст Гарик принимались с прежним азартом куролесить.

Однажды Гарик, случайно отвлекшись от общения с любимым братом, обратил внимание на сестру и, заметив мой осовевший взор, обеспокоенно спросил:

– Что-то происходит?

– Голова болит…

– А-а-а! – успокоился братец. – Прими анальгин…

Поскольку голова продолжала болеть и назавтра, и послезавтра, и спустя месяц – с утра до вечера, – Гарик, утратив терпение, взял управление ситуацией в свои руки.

– Завтра за тобой заеду, будем лечиться.

Привез меня, помнится, чуть ли не на самую окраину Москвы, куда-то за Черемушки, в обычную блочную многоэтажку и объяснил, что исцелить меня он поручил некоему тибетскому ламе, настоящему знахарю, волшебному магу, к которому вот так вот, за здорово живешь не попасть, потому что он предельно занят, пациенты у него сплошь из кремлевского иконостаса, элитная прослойка общества выстраивается в очередь шеренгами, et cetera, et cetera…

Дверь отворила молодая еще женщина азиатской наружности (как потом выяснилось, жена и ученица знахаря), провела в скромную гостиную (квартира была явно съемной) и объявила: «Галдан Ленхобоевич сейчас вас примет!»

– Ничего не бойся, я жду в машине, – шепнул мне братик и был таков.

Галдан Ленхобоевич Ленхобоев оказался невысокого роста тщедушным стариком семидесяти с хвостиком лет. Зашел в комнату, тяжело опираясь на трость («Гарик по дороге рассказывал: «Недавно перенес инсульт и клиническую смерть, и сам себя восстановил», – припомнила я). Единственная встреча с целителем оказалась очень яркой, запомнилась в деталях. Усадив меня на табурет, Галдан Ленхобоевич повертел мою руку, пощупал на запястье пульс то так, то эдак, заглянул в глаза и через считаные секунды безапелляционно вынес вердикт, полностью подтвержденный позднее официальной медициной. А затем чуть ли не полчаса втолковывал мне свою теорию «холодной и горячей крови», разъяснял, как дальше жить, чем питаться и чего избегать. Помощница вручила пакет с пряно пахнущими порошками и рекомендации по их приему. Порошки оказались вкусно-жгуче-пахучими, одно удовольствие было их заваривать и пить (да и попробовала бы я отлынивать: Гарегин ведь все и всегда держал под неусыпным контролем). Остальное наше общение с «тибетским ламой» происходило по почте. Едва порошки заканчивались, я писала письмо в Улан-Удэ и за предельно скромную сумму получала новую порцию, которую обычно доставлял на квартиру некий бойкий молодой человек. Головные боли вскоре прошли, а потом я о них и вовсе забыла. Постепенно связь с удивительным тибетским целителем Галданом Ленхобоевым прервалась.

Он был совсем непрост, этот маленький бурятский «лама» из Улан-Удэ. Четырехлетним мальчиком попал в Янгажинский дацан (буддийский монастырь), где воспитывался у лекаря (родного дяди эмчи-ламы), отсюда и знание тибетской медицины. В годы репрессий, когда дацаны были разрушены, а ламы и лекари советской властью репрессированы или уничтожены, молодой Ленхобоев пошел работать формовщиком в литейный цех завода в Улан-Удэ. И лишь после выхода на пенсию вернулся к своим истокам – тибетской медицине (помнил все уроки, полученные в детстве и юности) – и преуспел в ней так, что кремлевские старцы, их друзья и родственники, вся тогдашняя элита, включая знаменитых актеров, музыкантов, писателей, наперебой строчила благодарственные письма своему спасителю и бурными потоками стекалась к подъезду невзрачного московского блочного дома.

К тому моменту, когда Гарегин привез меня на окраину Москвы и сгрузил с рук на руки полузапрещенному знахарю Ленхобоеву, последний уже был действительным членом Географического общества СССР, членом Союза художников СССР (автор уникальных скульптур из камня, выставлявшихся и на родине, и за ее рубежами), заслуженным изобретателем (четыреста с лишним изобретений) и спасителем тысяч соотечественников, в годы брежневского безмолвия узнававших о нем лишь с помощью сарафанного радио и исхитрявшихся попасть в чудодейственные руки тибетского старца.

Живописцы! Окуните ваши кисти!

Не помню, был ли Гарегин еще аспирантом МГУ или уже успел защитить кандидатскую по физике, но заняться вплотную живописью он точно решился на Воробьевых, а по тем временам еще Ленинских горах. И научиться этому делу захотел не абы как, а под гипнозом, то есть следуя самым передовым методам и технологиям современной науки.

Передовую технологию гипноза в МГУ распространял некий господин, имени которого история, во всяком случае моя, не сохранила, но который играючи набирал потенциальных Веласкесов и Рембрандтов за энный гонорар. Или Гарик не называл имя педагога-мага? Да нет, называл, конечно, называл, просто я запамятовала.

Народу пришло много, слыть художником было модно. Гипнотизер, не теряя времени даром, скоренько закодировал свою паству и начал раздавать титулы и задания. «Ты – Суриков! Суриков, Суриков, – внушил он первому кандидату в гении. – Бери краски, начинай работать», «Ты – Саврасов! Саврасов… – обнадежил второго. – Дерзай!..» Когда очередь добралась до нашего героя, оказалось, что ему уготована доля живописца Репина, Ильи Ефимовича. Брутально принуждаемый Учителем к созданию шедевров, Гарик с ужасом понял, что какими-то там «Бурлаками на Волге» или «Запорожцами, пишущими письмо султану» не обойтись. Придется браться за нечто более эпохальное. Только он ухватил было кисть, как не веря своим ушам, понял, что Мастер охмуряет еще одного из учеников: «Ты – Репин! Ты – Репин! Ты! Репин!» Ну, согласитесь, кто бы такое стерпел? Только тот, кто вульгарнейшим образом и вправду впал в гипнотический транс, и ему что Репин, что Петров-Водкин – все по барабану, все – трын-трава! Вот и малюют незнамо что. Но он-то, Гарегин Тосунян, не таков! Его никакой гипноз не берет, он все под контролем держит и глупостям не поддается.

– Прошу прощения, – твердо сказал мэтру Гарик, – но Репин – это я!

– Да, – замогильным голосом ответствовал еще не раскусивший моего братца и не сразу сообразивший что к чему Учитель, – Ты Репин, Репин, Репин! Работай!

И вернулся к сопернику моего брата:

– И ты – Репин, Репин, Репин!

Думаю, особо интриговать дальше не стоит. Многие уже и так поняли, чем закончилось сие приключение. Моего кузена – Фому неверующего – быстро вывели из аудитории и очистили ряды гипнотизируемых от сомнительного субъекта, которого никакая зараза, даже гипнотическая, не взяла.

…Мы сидели рядком в гостиной на улице Правды и хохотали от души. Гарик, очнувшийся после «показательного гипноза», был в ударе, премьерствовал с размахом, разыгрывал в лицах сцену своего изгнания и сам же давился от смеха. Отсмеялся, помолчал и с досадой заявил: «Ну и черт с ними, больше я туда ни ногой! Лучше куплю себе фортепиано и стану играть вальсы Шопена… Давно собирался!»

И – купил. И – выучился. А что тут такого?

О встречах «по знакомству»

Я с детства была очень спортивной девочкой и бегала наперегонки с дворовыми ребятишками, да так резво, что мало кто мог меня догнать, а уж тем более обогнать. Неслась как ветер. Еще будучи крохой-шестилеткой ухитрилась победить в каких-то детских районных соревнованиях по бегу на дистанцию 60 метров. С тех самых пор – и с легкой руки взрослого соседского мальчика Лени – во дворе меня все шутливо величали исключительно по имени-отчеству: «Ирина Сергеевна».

Школьные годы – от третьего класса до получения так называемого аттестата зрелости – прошли в городе Берлине, в той его части, которая именовалась о ту пору Берлином Восточным. В небольшом окраинном особняке на улице Waldowallee, 128, принадлежавшем редакции «Комсомольской правды», чьим собственным корреспондентом работал в те годы мой папа. Потом папу переманили «Известия», но адрес жительства у нас остался прежним.

Я очень любила берлинские зимы: они совсем не столь холодны, как московские, но вполне позволяли нам, ребятишкам, и на санках кататься, и на лыжах, и снежную бабу лепить, и в снежки сражаться. Но больше всего мы любили Рождество, которое было самым главным праздником года! Город расцветал гирляндами огней, рождественскими ярмарками (кто тогда мог представить, что именно такая ярмарка, спустя годы, в канун Рождества станет территорией кошмарной террористической атаки варваров на европейство), бесчисленными каруселями и аттракционами, шоколадными Николаусами (Weihnachtsmann) – немецкими Дедами Морозами и бесконечно вкусным лакомством, – хрустящими яблоками на палочке в ярко-красной блестящей глазури (пару лет назад я решилась вновь попробовать такие же яблоки, но восторга прежнего, увы, не ощутила). А наутро дома под елкой – подарки! Я это к тому, что так на всю жизнь и привыкла: настоящая, волшебная Рождественская ночь и Рождественская сказка – это в декабре. Хотя, если правильно посчитать, их, «Рождеств» у меня целых три: второе, армянское, отмечаю 6 января, третье, православное – 7 января. Вот так разница в календарях (юлианском и григорианском) умножает мое ощущение праздника и длит его целых две недели. Я – не против. Хотя, признаюсь, ощущение deja vu порой сильно смущает.

А в начале января мы с классом на все каникулы уезжали на лыжную базу в горы Тюрингии, на сборы. В школе у нас был изумительный учитель физкультуры и по совместительству папа одного из моих соучеников – Миши Дрючина. Именно благодаря нашему тренеру мы все с энтузиазмом прыгали в длину и высоту, играли в волейбол и баскетбол, а зимой бегали разные дистанции на коньках и занимались слаломом и прыжками с трамплина. Кстати, мой личный рекорд – прыжок с трехметрового трамплина привел в смятение обоих моих родителей (несмотря на папино нехилое спортивное прошлое: чемпион Грузии и Армении по вольной борьбе), приехавших нас навестить.

А вот с футболом и хоккеем не повезло: я так и не смогла постичь (даже как зритель) их прелести, драйва и того высокого азарта, восхищения и упоения, с которым смотрели матчи мои отец, брат и даже тетя Ася, утонченная актриса и сестра моей мамы – одна из немногих болельщиц, которых я наблюдала воочию.

Но… Погодите! Вспомнила! Вспомнила! К хоккею мне все-таки прислониться удалось. Боком. Нет, не в том смысле, что это «прикосновение» мне вышло боком. Прислонилась я к славе Владислава Третьяка, когда «Литературной газете», где я работала, потребовалось срочное интервью с прославленным хоккейным вратарем. Устроил встречу, как у нас в семье водится, «по знакомству», мой брат, спортивный журналист: выдал по доброте душевной телефончик. А я, договорившись с Третьяком о встрече, явилась и первым делом напомнила ему, что мы уже знакомы. Много лет. Жили в одном дворе на той самой улице Правды, к которой речь то и дело в этой книге возвращается.

Когда на летние каникулы я приезжала из своего Берлина в московский дом и каждый день каникул отдыхала (прыгала с подружками во дворе через веревочку), юный и трудолюбивый Владислав выходил из соседнего подъезда с перекинутой через плечо спортивной сумкой: спешил на очередную тренировку. Останавливался, перекидывался с нами парой-другой фраз и спешил навстречу будущим рекордам. Мы посмеялись, повспоминали, и Владислав дал мне интервью для «ЛГ».

Курортные романы

Папа, в отличие от брата Бориса, встреч с прославленными спортсменами мне не устраивал. Он давно уже понял, что его дочери, пишущей дурацкие дилетантские стихи и зачитывающейся «Ярмаркой тщеславия», «Мастером и Маргаритой» и «Доктором Живаго», интересны совсем другие игрушки. Кстати, гонимую книгу Пастернака, осужденную и проклятую всеми официальными советскими структурами, включая Союз писателей СССР, напечатанную там и запрещенную к ввозу в Страну Советов, небольшой кирпичик с тонкими папиросными страницами мне купил именно папа, а я запросто перевезла ее через границу – положила на столик в купе, раскрыла и заложила страницы яркой фирменной закладкой. И Библию купил. В русской церкви в Баден-Бадене, куда мы приехали по моей просьбе из Бонна (там, в Бонне, был очередной в папиной жизни корпункт газеты «Известия»).

Ну что такого я, студентка-первокурсница филфака, мечтала увидеть в курортном местечке? Конечно же, мостик, по которому Достоевский шел в казино, где играл и проигрывал; ломбард, где он заложил обручальное кольцо, и вновь проиграл… А Анна Григорьевна в это время «лежала на кровати, еле живая от беспокойства», и «в комнату медленно вползали сумерки…». Потом Достоевский все-таки возвращался и делал свои первые наброски «Игрока»…

Папа ухитрился даже договориться с владельцем виллы, где некогда жил Тургенев, здесь он сочинял свой роман «Дым». Собственник поместья позволил нам войти и осмотреть памятное место… Это я тогда была уверена, что памятное место принадлежало писателю. Потом, работая уже в «ЛГ», раскопала, что прекрасный «маленький дворец», на воротах которого с одной стороны была надпись по-немецки «Villa Turgenev», а с другой – по-русски «Вход воспрещен. Территория не является музеем. Закрыта для посещения», вовсе не был собственностью Тургенева. Из-за финансовых проблем он продал ее семейству Виардо и жил на той вилле в качестве гостя.

Меня интересовало все и вся: Василий Жуковский, Лев Толстой, Николай Гоголь… Кто только не оставил свой след в модном Баден-Бадене!..

А потом мы набрели на русскую церковь, которую эти знаменитости (исключая Толстого) посещали. «Папа, – сказала я, вцепившись в Библию, которую ухватила с полочки перед скамейкой для молитвы, – можно я ее украду?» Он засмеялся: «Доченька, к чему такие страсти, мы ее сейчас просто купим…» И купил. Библия 1946 года издания, с тонкими, но прочными страницами, до сих пор со мной – зачитанная, затертая, заученная, любимая… На внутренней стороне обложки печать: «Русская ортодоксальная церковь. Баден-Баден».