Текст книги "Тени незабытых предков"

Владимир Витковский. Человек без поводка

Художник Владимир Витковский живет в Сан-Франциско. Да-да, совсем рядом с тем самым местом, «где бушует Тихий океан». Рукой подать до набережной, куда каждый день в любую погоду он ходит на прогулки с Мастером, огромным желтым лабрадором, ближайшим другом и поверенным всех тайн и мыслей. Бывший петербуржец. Он неизменно поправляет: «Ленинградец». Учился в трех разных художественных заведениях. Умудрился при этом остаться самим собой: законченный сюрреалист и футурист, трепетный и… крутой (ну как же бывший моряк-подводник и кунфуист), придумщик психологических перформансов, озорной и неутомимый. В январе 1989 года уехал из Советского Союза, жил в Бостоне, потом переехал в Сан-Франциско. В 1991 году, вскоре после приезда, получил Первый приз на конкурсе Boston Copley Association of Artists – старейшее художественное сообщество США, потом почетные дипломы Испании, Золотую медаль в Швеции, по дороге в Америку успел поучаствовать в телевизионном аукционе в Риме, выставлялся в США, Канаде и многочисленных странах Европы… А одна из его работ – Портрет Иосифа Бродского – из США переехала в музей Бродского «Полторы комнаты» в Петербурге.

В 2006 году открыл свою галерею Vitkovsky Fine Art.

Когда в «музейно-галерейном» городе Сан-Франциско одна за другой стали закрываться художественные галереи (в 2016 году галерею Vitkovsky Fine Art тоже постигла сия грустная участь), власти города поначалу не встревожились, забот предостаточно других… Но постепенно лавина запечатанных галерей стала именно что впечатляющей – пустые глазницы окон запестрели надписями о продаже или сдаче в аренду большинства бывших успешных «рассадников изобразительного искусства»… И тогда в умных головах умных городских начальников – Board of Supervisors (Совет Директоров мэрии) – под элегантными сводами Сити-Холла с роскошным куполом, похожим на купола Мансара в церкви Валь-де-Грас и Дворца инвалидов, родилась любопытная, давно назревшая и, возможно, даже в чем-то спасительная идея. Спасительная для будущего городской культуры: в помещениях Сити-Холла, открытого для публики, устраивать одну за другой (по три месяца для каждого творца) выставки работ самых известных художников Сан-Франциско.

Первым «спасателем» выбрали Владимира Витковского.

– Володя, «костюм спасателя» не жал, ты счастлив?

– Знаешь, я очень люблю Вячеслава Полунина с его «Академией дураков»: «Когда творишь – ты счастлив. Ты приближаешься к самому себе. Творчество от всех глупых болезней лечит». Я – дурак. И я счастлив. Я утром открываю глаза, и что вижу?

– Что?

– Глаза. Которые смотрят на меня…

– Ты Мастера имеешь в виду, свою собаку?

– Мастера. Стоит мне только открыть глаз, он лижет мой нос, начинает рычать от радости и прыгать. Как тут не засмеяться! Представляешь: каждое утро просыпаюсь со смехом!

– А потом вы идете гулять вдоль Тихого океана.

– Да, пьем кофе и идем гулять на берег океана.

– Мастер надевает свой щегольской ошейник в форме «вечерней бабочки», закидывает лапу на лапу, выпивает чашечку кофе…

– Не-е-ет-с, пардон, предпочитает косточку хорошую…

– У тебя, видно, детство радостным было …

– Я помню себя с четырех лет. Детство было, конечно, веселое, но тяжелое. Отец, Борис Витковский, попал на фронт семнадцатилетним мальчишкой, и сразу в штрафной батальон…

– Почему в штрафной?

– Как потом понял, происхождение было неподходящее… Дед у меня был дворянин, это и стало «закавыкой» в случае с моим отцом, а потом и со мной. После войны отец встретил мою маму. Женился. Родился я. А он от ран, полученных на войне, вскоре умер. Мне было тогда два года, и я его совсем не помню. Вот такая краткосрочная любовная история. Что и как? Кто он был? Из какой семьи, кто мои предки, мама никогда не говорила, боялась, а может, и сама толком не знала. Никогда и ничего не объясняла, не терпела со мной разговоров на эту тему. Всю информацию я получал из-под стола.

В детстве мы обычно играли с ребятишками под столом, и все услышанные разговоры, все, не для нас предназначавшиеся сведения, – оттуда. И скудные факты про деда-дворянина. Многое зацепилось, когда мама беседовала со своим братом, не зная, что я там затаился: «Олег?» – «Слушай, а что Олег? Олег вышел в 1954 году… Петр Иванович? Его в 1942-м посадили…» Я все время чувствовал какое-то напряжение моих родных – и мамы, и отчима, когда он у меня появился. Мне было тогда уже пять лет. В доме никогда не водилось ни радио, ни советских газет. Вообще, у меня всегда и везде было чувство, что я чужой. Нет, никакой антисоветчины, просто у родителей была некая брезгливость в отношении власти. Отчим был военным летчиком, инвалидом войны, очень жестким, очень трезвым (в смысле трезво смотрел на жизнь) и очень хорошим человеком. Воспитательные методы у него были спартанские. Врачи обнаружили у меня в раннем возрасте порок сердца, дали соответствующие предписания со множеством «не». У отчима предписания были прямо противоположные: жесткое закаливание зимой и летом, физические нагрузки… Не ныть, не жаловаться… Я был маленького роста, и во дворе меня часто обижали. Отчим говорил: «Бей в нос…» И я научился: чуть что – большой или маленький противник – сразу давал в нос. Если враг был слишком для меня велик, вежливо просил его нагнуться…

Друзья отца, фронтовики, навещали маму, они подружились и с отчимом. И, конечно, пили. По праздникам. Молча. И обязательно на столе стоял дополнительный полный стакан, прикрытый кусочком хлеба. Поминали погибших. Однажды, был какой-то праздник, может, 9 Мая, не помню, мы с мальчишками увлеченно играли во дворе. Вдруг все ребята как один напряглись и замерли: по нашему двору шли молодые парни, друзья моих родителей, шли к нам в гости… Вместе шли, в ряд. У меня был потом такой рисунок, но я его выбросил, не захотел хранить. Представь: идет один человек, а руки у него нет. Оставшейся рукой поддерживает товарища, а у того нет ноги… Третьего, совсем безногого кто-то везет на тележке…

– А в школе ты начал рисовать.

– Я терпеть не мог школу! Мне в школе было неинтересно! С математикой совсем плохо было. Приходил домой, садился решать задачи: из трубы «А» в трубу «Б». Сразу перед глазами трубы, трубы – тянутся, извиваются, текут как реки… Я сижу и рисую реки. Или яблоки: плюс, минус, результат, а я про яблоки истории разные сочиняю в картинках. Первые карандаши мне купил отчим. И он же нарисовал рыжую лисицу. Мне, помню, так она понравилась, что я сам начал лису рисовать. И сколько себя помню, рисовал всегда и везде, и чем попало. А после девятого класса пошел в мореходку, на улице Седова.

– Неожиданное решение. И окончил ее? А как же рисовать?..

– Нет, я никогда ничего кроме художественного училища не оканчивал. Отчим очень хотел, чтобы я стал военным, как он. А я хотел увидеть мир, моим любимым героем был Робинзон Крузо. Стал матросом, простым матросом, мне тогда уже семнадцать исполнилось. Нас было пять парней, все мечтали о путешествиях, все сорвались через два года из мореходного училища, прошли какие-то срочные двухмесячные курсы и устроились в Балтийское морское пароходство матросами. Один приятель получил визу и на Южную Америку ушел, другой получил, третий… Мне доверили работать только на буксире в порту. А визу – ни-ни. А я так хотел увидеть ТОТ мир.

– Тебя проверяли так долго?

– Ну да. И все время задавали одни и те же вопросы: «Где служил твой отец, Борис Викторович Витковский?», «Какой у него год рождения?», «Какой номер части?» Я – в несознанку (вот когда молчание мамы оказалось оправданным): «Ничего, мол, не знаю», «1924 года», «Не слышал», «Не видел», «Не участвовал»… И к каждому ответу добавлял: «со слов матери…» Мама, которая предусмотрительно и упорно держала меня в неведении моей родословной, уговаривала: «Брось, сынок, ничего не выйдет! Это же была армия Рокоссовского! Штрафбат!» Но там, наверху, видимо, решили: «Ничего не знает!» И я все-таки ушел в рейс.

– Каким он был, твой первый рейс?

– Он был самый-самый длинный и самый прекрасный: Европа, Куба, Канада, Япония, Австралия и Новая Зеландия…

– Ну и как, не соврал твой любимый Робинзон Крузо?

– Слушай, когда я все это увидел, пришел в восторг: нет, мой любимый Робинзон не врал. Меня поразило все. А вернулся из рейса, будто в чернo-белый журнал попал, будто захлопнулось за мной что-то.

В первом же рейсе я познакомился с Моррисом – австралийским грузчиком, который просто купился на советского семнадцатилетнего мальчишку с широко распахнутыми глазами и открытым ртом. Забрал он меня с корабля на три дня и повозил по стране. Познакомил с клубом Русско-Австралийской дружбы… Для клуба это была настоящая сенсация! Год-то был 1969! Показал им мои рисунки. Они у меня их и купили, деньги стали давать, а я испугался валюты. Тогда они на корабль завезли несколько ящиков пива. Правил ни Моррис, ни я не знали. Три дня отсутствия на корабле да несколько ящиков австралийского пива… кто знает, сколько бы мне намотали. Но первый помощник капитана за себя испугался. Такой случай, наверное, за всю историю пароходства был единственным, чтобы кто-то вернулся после трех дней отсутствия да еще пивом весь пароход поил иностранным…

Короче, визу мне закрыли только после второго рейса. Бюрократы… пока то да се… Вот тут-то дверь и захлопнулась.

И меня тут же подхватил военкомат (ведь я, опять-таки по дури своей, профессионально занимался подводным плаванием с аквалангом). Казалось бы, из-за шумов в сердце меня вообще не должны были призывать в армию, но взяли в ВМФ, на подводную лодку. Сначала на шесть месяцев в школу дизелистов определили изучать двигатели и отрабатывать выход из затонувшей подводной лодки. А на деле – поручили оформлять ленинский уголок. Когда я прибыл в Полярный по месту дальнейшего прохождения службы, боевая подводная лодка, признаюсь сразу, знакомой не показалась, дизельная ее часть тоже особых ассоциаций не вызвала (хотя диплом дизелиста мне выдали с круглыми пятерками). А ленинского уголка на лодке и вовсе не было. Так вот: прибыл к месту службы, привели меня в нужный отсек и приказали «занять место по боевому расписанию». Я громко кричу: «Есть!», а сам думаю: «Черт, где же у них тут дизель?» Не испугался, спросил. Они, видно, уже тогда неладное заподозрили.

– Тяжело было Незнайке служить…

– Нелегко. Чтобы от других не отличаться, я день начинал с того, что вымазывался соляркой по самые уши, ну и еще всем, что под руку попадалось. Грязнее меня там никого не было. Таких придурков там тоже вроде не попадалось. Я еще имидж себе затвердил: широко открытый от удивления рот, немигающий взгляд, старательно-суетливые движения. Выжил в Красной армии только благодаря тому, что мастерски прикидывался идиотом. Классная методика!

Постепенно научился пачкаться так быстро, что образовывалась уйма свободного времени, а из-за славы придурка меня никто особенно не трогал. Так что в свободное от службы время чеканку чеканил и сбывал ее какой-то тетке. Тетка оказалась женой адмирала. Мы с ним однажды встретились… это как Бога увидеть. Адмирал! Хороший он был мужик. «Так вот, – говорит, – куда мои денежки уходят, живу, как в почтовом ящике из-за тебя. Всюду – железо».

– Когда это происходило, Володя?

– Все, о чем ты меня сейчас расспрашиваешь, происходило до того, как нашу подводную лодку отправили на войну, в которой СССР, упаси бог, не участвовал. Мы – да, а он, СССР – нет!

– Службу твою скучной не назовешь, впрочем, не такой ты человек, чтобы скучно что-то делать!

– Естественно. Возвращаемся мы как-то с приятелем из самоволки в часть, а у нас на территории фашистов видимо-невидимо, и все на мотоциклах. Представляешь, 1973 год на дворе, а в городе – немцы… Оказалось, кино снимают. «Командир счастливой «Щуки». Из ГДР плавказармы пригнали длиной до горизонта, а в них туалетов – тоже до горизонта. Вот нас с этим парнем и отправили драить «очки». Картина в этих казармах, надо сказать, была та еще. Сама понимаешь, аж из ГДР шли. Зубными щетками одними красоту не наведешь. Мы смотрим – в углу баллоны со сжатым воздухом стоят. И я придумал, как можно к этой работе творчески подойти, а заодно получить быстрый результат. Отвинтили мы с приятелем краник у баллона и в очко шланг засунули…

Воображением обладаешь? Все, что из дружественной ГДР привезли, с нечеловеческой силой наружу полезло. Сама понимаешь, не «Шанель № 5». По стенам, по потолку стекает, шипит, пенится и – наружу… На дворе полярная ночь, кругом лучи прожекторов мечутся, матросы в противогазах, сирены воют, газовая атака!

Нас, голубчиков, тоже изгвазданных, конечно, на «губу» закатали. На 15 суток. И от процесса дегазации справедливо отстранили.

А потом наша лодка отправилась воевать. Война Судного дня. Между Арабскими странами и Израилем. Поскольку Советский Союз в этой войне не участвовал, то арабами как раз мы были, только мы во всей этой каше плохо разбирались. С нами особенно не делились и в боевые планы нас не посвящали. Просто пришли рабочие и заварили буи.

– Это зачем?

– Чтобы они не всплывали, чтобы по буям утонувшую лодку не нашли. Советских же лодок там не было. Ну отправились мы в поход.

– И как тебе служилось в походе?

– На самом деле, там хорошо было служить. Нам вино давали, спирт… Спиртом, правда, надо было обтираться, но мы ходили грязные, зато пьяные и довольные. Шли долго, секретно, на большой глубине. Моряки говорили: «Скорее бы уж этих арабов побить и – домой!» Кто ж знал, что арабами как раз мы и были.

– И что, когда демобилизовался, больше в море не тянуло?

– Дал слабину, снова попросился плавать. Мне в порту показали мое личное дело, а там чего только нет: наушничество, доносы и наветы всякие… Стало понятно: никогда мне больше за границу не попасть! И я устроился в порт на должность «не бей лежачего» – матросом на плавкран. Сутки через трое. Сутки работаешь, трое суток – рисуешь.

– Что, на твой взгляд, стало первым, скажем так, нормальным рисунком?

– «Стена, ватник и сапоги». Когда отправился-таки поступать в художественное училище, этот рисунок сыграл главную роль. Там ребята-абитуриенты предъявляли какие-то папки большие: рисунок кисти, рисунок головы… Я-то после армии, ничем таким не запасся. Мне сказали: «Вы неподготовлены, у вас нет рисунка головы, у вас нет гипсовой композиции…» И вдруг увидели ватник с сапогами. Один этот «ватник» все решил, меня записали на экзамены. Никаких льгот у меня как у воина-интернационалиста не было. Ветеран какой войны? Меня, кстати, посреди экзаменов на переподготовку забрали, пока я уворачивался, экзамены закончились. Потом опять поступал…

– А первый твой перформанс, который самому понравился?..

– Я тогда работал в очень серьезном научно-исследовательском Институте метрологии. Бог знает, что они там исследовали научно. До сих пор для меня их метрологическое содержание – тайна, покрытая мраком. А вот форма этого содержания – моя. Я ведь работал в секторе дизайна и промграфики. Такой вот несерьезный сектор посреди серьезных исследований. Времена были доисторические, допотопные. До «современного искусства», о котором никто еще и не догадывался. Вся наша жизнь советская – «серо, налево и кругом» – расцвечивалась только нашей молодостью и желанием, чтобы скучно не было. Когда выпьешь, как понесется…

Да, так прихожу я однажды на работу. На дворе 1980 год, август, Ленинград, окна открыты, ветерок… За соседним столом хорошенькая сотрудница – моделирует одежду, выкройки из кальки раскладывает. Хлястик сюда, рукав туда, карман вот такой будет… Я вроде ни при чем, но ты же помнишь: август, ветерок, молодость, хорошенькая девушка рядом. Схватил я эту выкройку из кальки с неясным, туманным ощущением, ну и понеслось! Сначала все склеил. Потом вдохновенно все помял, потом задул аэрографом – коричневой тушью. Ну, фактура кожи получилась. Держу в руках кожаный плащ. Ты, вообще, представляешь себе, что такое кожаный плащ? Год 1980! За это можно все отдать! Можно за него друга предать, можно за него замуж выйти, умереть. Из окна высунулся вниз, на улицу:

– Девушки, кожаный плащ югославский нужен?

– А сколько?

– А нисколько! Положил предусмотрительно в карман «плаща» бумажку с номером своего телефона и выпустил его в окно. Ветерок подхватил это чудо, рукава распластал как крылья, полетел мой плащ, размахивая кушаком, к Фонтанке. Девушки, ясное дело, за ним. Настоящий перформанс, или флешмоб, только тогда никто не знал таких слов.

– Как считаешь, какая из твоих креативных перформансных идей могла понравиться Дали, художнику, которого ты ценишь и любишь?

– Никакая. Потому что я такие делал гениальные представления, что он бы точно позавидовал. Ну что у него за перформансы были? Есть много денег – купил себе муравьеда и прошел с ним по парижской улице, фотосессию себе устроил. Тут мысль должна быть…

– И во что воплотилась твоя самая гениальная мысль?

– В то, как я выносил из режимного Института метрологии четырехметровый катер. У нас был один сотрудник – заядлый рыбак и охотник. А в цехах при институте в это время что-то строили для отечественной метрологии, какие-то секретные опытные образцы из больших листов высококачественного дюралюминия. И сотрудник этот тоже строил, а в свободное от основного занятия время делал себе катер для поездок по Чудскому озеру. Из того же высококачественного дюралюминия. Большой такой катер, солидно скроенный. Завершил он строительство катера, задумался и пригорюнился: «Как его вынести из режимного объекта? Из засекреченного института! Через засекреченную проходную!»

Я его успокаиваю: «Не печалься, три бутылки коньяка – и я тебе этот катер вынесу! Не оставлять же свое, кровное, отечественной метрологии! Увидишь, тебе еще и подсобят вынести!» – «Хоть ящик коньяка!» – пообещал собственник. Ящик, правда, не купил. Две бутылки всего, вместе потом и распили.

В институте я был ответственным за наглядную агитацию, знаешь: флаги, транспаранты к 7 Ноября «Вперед, товарищи… в ногу!» А дело было в канун праздника, 4 или 5 ноября. Я катер разобрал на несколько больших частей, взял гуашь (была в России краска такая – гуашь, глина, короче, которая смывается. Здесь в Америке она тоже есть, название просто другое) и начал все поверхности методично закрашивать красной гуашью, а сверху написал белой краской огромными буквами лозунги: «Да здравствует годовщина Великого Октября!», «Вперед к свершениям!».

Позвали одного из охранников на подмогу и понесли разобранные куски к проходной. Вахтер спрашивает: «Куда вы это?» Я: «Оформление на парад к 7 Ноября…» Пытаемся пронести части, а вертушка мешает. Приятель мой осмелел и требует: «Убери, друг, свою вертушку, видишь, не проходит, а 7 Ноября на носу, не успеем!» Вахтер вертушку снял, проход освободил, и мы за десять минут со всем управились. У владельца катера за углом уже и машина ожидала.

Это было удивительное место, наш Институт метрологии. Каждый год 22 апреля, в день рождения вождя пролетариата, сотрудники института должны были написать свои соцобязательства. Я решил, что уже и правда, настало время перестать мне работать, вновь сосредоточиться на повышении образования. Принялся строчить соцобязательства. Уложился в четыре пункта.

1. Обязуюсь этим летом поступить в «Муху» (ленинградское Высшее художественно-промышленное училище имени Мухиной).

2. Обязуюсь учиться в «Мухе» на четверки и пятерки.

3. Обязуюсь в «Мухе» собирать макулатуру.

4. Обязуюсь в «Мухе» принимать активное участие в общественной работе.

Мой начальник Николай Иванович, преподаватель той самой «Мухи», посмотрел удивленно и спрашивает: «Володя, как Вы собираетесь туда поступить? Там ведь конкурс огромный!» Я – на голубом глазу: «Ну, Вы же мне поможете…» Он засмеялся: «Жук!»

– И помог?

– Помог. Я поучился там полтора года и ушел. Скучно стало. Понял, ну не мое это: дизайн, завод, стены оранжевые, стены серые, зеленые, чтобы глаза успокаивали…

– Твои знаменитые работы тушью вообще непонятного цвета, в них намешано столько всего…

– Иногда, когда я хожу по художественным галереям, вижу: яркие, красивые картины, писаные краской – не цветом, а краской. Для меня небо – не голубое, трава – не зеленая… Вот ткни пальцем в мою картину и скажи, какой цвет? Я считаю, что художники за цвет прячутся. Цвет сам по себе, конечно, красив: красный, синий, добавь туда чуточку желтого, уже красота!.. Когда я рисую тушью, мне хочется, чтобы было понятно: они тоже такие, из того же цвета родились. Но кроме цвета еще есть уйма всего, есть глубина и прозрачность – и я смешиваю черную тушь, коричневую, иногда добавляю чуть-чуть синей, чтобы цвет был… пограничный. Потому что трава не зеленая все-таки, а небо… все-таки не голубое…

– Да, в твои работы в стилистике «сухой кисти по текучей туши» можно войти и зацепиться, лететь, плыть, медленно исследуя глубины…

– Это было еще в Бостоне, жесткой кисти под рукой не нашлось, и я взял кусочек картона – старую визитную карточку, провел ею по бумаге, на которую плеснул тушь. И вдруг почувствовал, что… Не могу передать…Темное пятно – и вдруг оно стало переходить в какие-то плавные линии, чувственные, фантастические… До этого я перепробовал много разного в поисках подходящей «сухой кисти», а тут понял: нашел, ту самую, которую чувствую. Знаешь, когда рисуешь, ты понимаешь бумагу… она тебе помогает или мешает работать. И я просто стал писать вот этой карточкой. Ведь как обычно рождается картина? От общего – к мелочам. И это «общее» я стал делать визитной карточкой, а дальше уже мелочи прописывал. Получалась нереальная, необычная, совершенно особенная техника – течет широкий мазок, прозрачный и прихотливый. Потом взял электрическую резинку, которая вращается, ею тоже можно рисовать, и ткнул в тушь: стали возникать вытянутые белые полупрозрачные фигуры из сна… Вот так они и родились, эти туши, эта техника. Она мне и принесла Золотую медаль из Швеции.

– И женские лица, в самой их глубине – красивые, влекущие, загадочные… Они мягким карандашом прорисованы?

– Да, это карандашный рисунок. Штрихованный, ну вот как принтер работает. Если делать рисунок по такому принципу, возникает впечатление, что это – фотография. В Сан-Франциско была галерея, в которой я выставлялся лет пятнадцать подряд. К владельцу галереи однажды привязался некий американский художник и стал его уверять, что женские лица на моих картинах тушью – фотошоп. Он так долго к нему приставал, что галерейщик упросил меня, дабы избежать кривотолков, продемонстрировать прилюдно, как я это делаю.

– Ты провел мастер-класс?

– С одной стороны, я бы должен был послать его, но не хотелось портить отношения. Все-таки работодатель. И я при скоплении народа и того, кто талдычил, мол, все это – фотошоп, часа два сидел и рисовал…

– Народу, естественно, понравилось.

– Понравилось. Очень. А в конце я взял – и раз! – все стер…

– И какая была реакция?

– Ну, какая реакция? А-а-ах! Подобный случай у меня был еще в Питере, в годы перестройки. Один ресторатор попросил сделать оконный витраж. Договорились о сумме, прямо скажу, весьма скромной по тем временам. Я сделал красивый витраж. Заказчик начал торговаться: «Не могу столько заплатить, соглашайся на меньшую сумму…» Я заартачился. И тогда он привел «аргумент»: «Слушай, у меня такое может сделать любой официант…»

Я готовую работу взял осторожно в руки, приподнял ее и «отпустил на волю». «Ладно, – говорю, – пускай твой официант рисует». Стекло упало, разбилось. Жалко было невероятно. А на душе приятно стало. А потом, тоже в Питере, меня нашел другой человек. И тоже попросил написать… для зоомагазина рыбок. Я, конечно, стал отказываться. Не занимаюсь, – говорю, – ни рыбками, ни футболками, ни сувенирами… Потом глянул на него и думаю: «Надо же, рыбку ему нарисуй. Тут перестройка, тряпки, «варенки», футболки, бандиты… А этому рыбка нужна». Животных, должен сказать, я о-о-очень люблю. И написал «рыбку». Он мне заплатил, как и договорились. А потом обнял картину, прижал к себе и говорит: «Я ее дома повешу!»

Когда мы с женой переехали из Бостона в Сан-Франциско, у меня уже было несколько готовых тушей. Мы стали искать, куда их можно пристроить. И нашли одну европейскую галерею, владелица ее была родом из Бельгии, Кассандра Керстинг. Позвонили ей и предложили эти графические работы. Она сказала: «Привезите одну, посмотрю». Мы привезли десять. Она взяла их все и заодно попросила показать, как это технически делается. Как тушь течет, какую нужно брать бумагу. Я ей все подробно растолковал. На следующий день Кассандра позвонила: «Все, – говорит, – получается, только не получается широкий мазок. Объясни, чем ты его делаешь?» Я: «Ну, это все равно чем делать, это может быть бизнес-карточка, может быть кредитная карточка, кусок картона, что угодно… Главное, чтобы тушь, пока она еще свежая, текла». «Сейчас попробую, – обещает Кассандра». Звонит снова: «Взяла свою визитную карточку – не получается!» «Забыл, – говорю, – Кассандра, сказать, что визитная карточка должна быть моя».

– Володя, а ты – современный художник?

– Не знаю. Я, конечно, современный художник, но строго говоря, работы мои не относятся к «современному искусству».

– А современное искусство…

– Нет такого искусства. Есть искусство и не искусство. Когда я прихожу в галерею или музеи современного искусства, я вижу: Шагал, Пикассо, Дали… Но огромное количество и того, что я бы назвал «самодеятельное искусство».

Сегодня я могу объяснить, что такое художник. Понимаешь, художник – это человек без поводка, казалось бы, хочет – работает, хочет – нет. А он работает все время, голова всегда работает, глаза цвета фиксируют, нос – запахи цвета, сердце – эмоции цвета… Иногда я смотрю на какую-то зеленую дверь, а она, оказывается, розовая. Я слышу: «Витковский всю жизнь дурака валяет!» А ведь не дурака я валял. Я работал, все время скопидомничал, копил все это, копил…

Художник не должен постоянно махать кистью, он должен накапливать взрыв… Можно сколько угодно «вертеть» головой, думу думать, что-то изобретать и… ничего не получится, должен взрыв случиться, кураж некий… И ты должен быть один. Это очень важно. Раньше, когда работал, я слушал музыку: Бах, Шопен… Мне казалось, что это меня поднимает. Никуда это не поднимает, я просто бросаю все и сижу слушаю, наслаждаюсь. А тут я был один! И один на один с материалом придумал технику и сделал работы, которые мы с тобой сейчас обсуждаем.

– Словом, художник – профессия серьезная!

– Серьезнее не бывает. Но приходится играть дурачка, чтобы не сойти с ума. Хочешь, я тебе расскажу интересную вещь: когда я появился на подводной лодке, там все было серое-серое, это военно-морской флот, серые корабли на параде и внутри все-все серое, металлическое. Короче: камера пыток, в которой жарко и пахнет соляркой. Через год, может, даже меньше, перед уходом в Сирию наша лодка была единственной, где дизели были покрашены в цвет слоновой кости. Мой дизель, за который я отвечал, был всегда чистый, я его все время протирал, протирал…

А потом… взял и украл краску, которой красят адмиральский катер – слоновую кость, – и покрасил свой собственный дизель. Так это всем нашим понравилось! Парни побежали, раздобыли красной, синей краски. У нас в распоряжении было много всяких труб, я и их тоже покрасил. И вот одна труба у нас, воздушная, стала синего цвета, гидравлика – красного, масляные трубы – желтым цветом сияли. За ночь мы все-все покрасили, весь наш отсек. Наутро туда зашел механик и витиевато выругался, я понял: испугался. А потом пришел командир. Он пришел, посмотрел, засмеялся. Так и в плавание ушли – разноцветные.

– А когда твоя художественная специальность стала тебя кормить?

– Кормить полноценно она меня стала недавно, а поить – с самой первой попытки. Помнишь, это было в Австралии, в 1969 году. Эти две акварели, которые я написал в Японии (помнишь мой первый поход?) – «Вход в Иокагаму» и «Пароходы на рейде». Эти акварели напоили не только меня, но и весь пароход!

– В твоей жизни юмор играет очень большую роль…

– Да, это – главное. Когда мы с моей женой Мариной решились и отправились в эмиграцию, первым пунктом была Италия, и там было все достаточно сложно, но все многочисленные истории, происходившие с нами, освящены были большой долей юмора. Я даже работы свои продавал в Риме парадоксально-юмористически.

– Пародии писал? Шаржи?

– У тебя все предположения такие радикальные? Я просто взял этюдник и пошел рисовать на улице. Не шла работа, и все. Во-первых, это солнце яркое, а я улицу писал, не получалось. Уже хотел было все замазать… Бежит мимо какой-то итальянец и на бегу, жестикулируя, кричит мне: «Куплю твою картину, когда буду бежать обратно», – и час называет. Я думаю, ну, раз хочет… И стал ее дописывать. Не обманул, прибежал обратно и в назначенное время деньги принес.

– А как вы жили прямо накануне отъезда, до эмиграции? Помнишь атмосферу тех лет?

– Я тогда окончательно уже решил, что не хочу работать ни в каких институтах, ни в каких конторах рогов и копыт, я хочу работать для себя. Очень часто, как бы это лучше объяснить, я «подвешивался», то есть отдавал в какую-то контору свой паспорт, оформлялся, и кто-то официально под моим именем получал вместо меня деньги, а я сидел дома и писал картины, писал, писал…

– И удавалось на эти «писания» жить?

– Еще как удавалось! Примерно за год до нашего отъезда художникам разрешили продавать картины на улицах в специально отведенных для этого местах. Да и вообще атмосфера тогдашнего Питера (шел 1987 год) уже сильно изменилась: такое ощущение было, словно ворота открылись. Ко мне явился мой старый дружок Серега и сказал, что будет продавать мои картины на Невском. Я ему сначала – натюрморты, то да се. Он мне: «Слушай, хватит всякие цветы совать! Ты мне бабу голую сделай! И притащил голландский, почему-то, плакат, на котором была изображена знойная латиноамериканка с копной иссиня-черных курчавых волос, с капризным ртом и неприступным взглядом. Она была просто прелесть какая секс-бомба, и все, что у мужчин на уме, у нее было везде. Она выходила из воды и была одета… нет, раздета в белую мокрую мужскую рубашку.

«Напиши, – потребовал Серега, – картину маслом». Так у нас возникла операция под кодовым названием «Баба в болоте». Первую картину продали за 50 рублей. Ушла со свистом в течение 15 минут после появления на Невском. Весь следующий день Серега требовал еще таких же «баб». Я упирался, но тяга к легкому заработку оказалась сильнее. Моя официальная зарплата тогда была 75 рублей в месяц. Написал еще одну, младшую сестренку первой. Толпа возбужденных любителей живописи чуть не передралась из-за нее. А потом я уперся категорически: ну сколько можно! Серега ушел от меня злой и обиженный. На следующее утро, когда он встал «за прилавок», его уже ждала очередь. «Бабу принес?» – вопрошала толпа. И я, каюсь, отступил перед волеизъявлением народа. Сколько я их сделал, этих «баб»! И деньги были, и слава, местная.