Текст книги "Тени незабытых предков"

Завен Саргсян. Отомстил любовью

В прошлом году пришла горькая весть: в Ереване умер Завен Саргсян, основатель и директор музея Сергея Параджанова, муж моей любимой подруги Неды Далалян и мой очень-очень хороший, замечательный друг. Незадолго до этого я спросила Неду, не даст ли мне Завен интервью для одного хорошего издания, Неда написала: «Завен сильно заболел, это случилось очень неожиданно, но я верю, он выкрутится – у него ведь столько планов! Он каждый день ходит на работу, готовит новую книгу, переиздает книгу «Письма из зоны»… Так что вы с ним обязательно поговорите».

Не поговорили. К тяжелой болезни добавилась другая, бушующая и сметающая сегодня все на своем пути…

В последний раз, когда я была в Армении, Завен подарил мне свою только вышедшую книгу, и я, восхитившись прочитанным, написала текст. Он был напечатан в «Литературной газете» 26 декабря 2018 года.

«Ночью закончила читать книгу «Сергей Параджанов. Изоляция». Составитель З. Саргсян. Музей Сергея Параджанова, Ереван, 2018. Иллюстрированный рисунками и коллажами самого автора, красивый и внушительный – в 400 страниц – фолиант. В книге – только письма большого режиссёра и человека, пересланные им из заключения на волю легальными и нелегальными способами.

17 декабря 1973 года. Киев. В этот день Сергей Параджанов был арестован по сфабрикованному обвинению. Этот день он считал днем своей смерти. С этого дня началась его тюремная эпопея, которая длилась 4 года и 13 дней. Он писал эти письма почти до последнего дня неволи, когда еще не ведал и не верил, что будет свободен, не досидит чуть меньше года (благодаря упорству Лили Брик и хлопотам французского поэта Луи Арагона), определенного ему тогдашним режимом пятилетнего срока… Когда прокурор, перед тем как выпроводить арестанта на волю, спросил, как принято в таких случаях, осознал ли Параджанов свою вину, Параджанов, «к удивлению присутствующих, на этот вопрос ответил так: «Гражданин прокурор, мне нечего осознавать. Пусть свою вину осознает тот следователь по особо важным делам, благодаря которому меня посадили».

Мощная книга! Абсолютно романная, с закольцованным сюжетом и небольшим, но необходимым послесловием составителя – о подробностях «странного» освобождения Параджанова.

Но… не самое простое оказалось чтение. Чересчур эмоциональное. Что сказать: я потрясена, не спала почти полночи, все думала, смогу ли адекватно выразить словами все, что чувствовала в процессе чтения.

Что же мы за люди такие, если в очередной раз ничтоже сумняшеся распяли обыкновенного гения, живущего в одном с нами мире (читай – околотке, только руку протяни), и даже не поморщились! Это чувство испытываешь с каждым новым прочитанным письмом. Думали, что навсегда уничтожили сие неординарное, такое непохожее на нас явление – «она, должно быть, из Китая, здесь на нее похожих нет»; думали (жалкие людишки!), что отлично справились с поставленной задачей извечного изничтожения непохожести, а в действительности – какую (в очередной раз) «биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нанял». Впрочем, без этого едва ли шарик наш крутился бы так резво!

«Изоляция» получилась невероятной, по мне – это удивительный киносценарий – монолог большого мастера в загоне. Кинематографичен до сути, до самой последней фразы. Уверена, что по этой книге обязательно будут учиться писать сценарии и снимать фильмы о Мастере.

Параджанов великолепен. Конечно, эмоционален. Думаю, что он сознательно прописывал каждое, даже самое короткое письмо как сцену (из фильма ли, из спектакля – все равно), видел ее отстраненно и контролировал «внутренним взором» даже те письма, где – «мернумем!» (умираю – на армянском). Гениальность не пропьешь, не свернешь ей шею, даже посадив на цепь. И, боже мой, сколько же из него фонтанами бьет идей! А он их раздает в письмах пригоршнями.

Знаменитый итальянский кинодраматург Тонино Гуэрра рассказывал мне, как был дружен с Параджановым, как ездил к нему в Тбилиси, а затем они вместе отправились в Армению. О том путешествии Гуэрра написал книгу «Теплый дождь» (в Италии она была отмечена премией) и был поражен, когда один совершенно незнакомый ему человек в Москве сказал, что знает эту книгу, что читал ее. Сергея Параджанова Гуэрра тогда не называл Параджановым. Нельзя было. Такое было время. Он называл его – Агаджанян. Поэтический Параджанов в кино. Говорил: «Он как воздух, как сказка. Если мне трудно, плохо, если раздражает все: улицы, машины – я смотрю какой-нибудь параджановский фильм. И все становится другим, и я становлюсь другим».

После того как Параджанова засадили за решетку, на бюро ЦК первый секретарь Щербицкий заявил, что с «поэтическим кино на Украине покончено».

Огромна, практически неподъемна работа с письмами Завена Саргсяна, я это увидела и оценила еще и потому, что в свое время прошла нелегкую школу работы с ними в «Литературной газете» (несколько лет работала в отделе писем и знаю, «с чем все это едят»). И эта его раскадровка! Где есть только письма самого Параджанова, перебивающиеся несколько раз дубовым шизофреническим официозом! Очень сильный прием. Построение книги, пожалуй, – одна из самых важных находок «Изоляции», только монологи-сценки и «мизансценки» автора (многочисленные списки и перечисления, кому что подарить, что кому передать и так далее), никаких ответов визави. «Тебе, Светлана, кажется, что я купец и старьевщик (ветошник), – пишет он жене. – Да, это так. Я выражал и выражаю свое внимание к людям через вещи… Если ты знаешь, что из моих вещей можно подарить тем людям или человеку, то, пожалуйста, подари. Мне ничего не жалко! Кроме своих работ».

Я подумала, что мне, скажем, было бы тягостно и неинтересно читать ответные «монологи» даже Романа Балаяна или Лили Брик с Василием Катаняном. Пусть это будет отдельной темой, она вполне периферийная. Параджанов «пробелы» сам восполняет блистательно, с лихвой. Все предельно четко, понятно. Сюжет движется стремительно, хотя для самого «сидельца» он еле ползёт. А к тому же есть еще и дельные комментарии составителя. И хотя сквозь письма продираешься с болью, кровью и стонами, становление самого Параджанова – слабого, больного, сложного, пульсирующего, фонтанирующего идеями, без которых он даже на зоне не может существовать, противоречивого, трезвого, ни на кого не похожего, гениального… все настолько выпукло! Исповедь-проповедь! И этот удивительный эпохальный роман-свидетельство он писал четыре с лишним года! О своей гениальности знал, прекрасно знал и нисколько этого знания не стеснялся. Правда, оговаривался: «Я тоже жил высоко, на 7-м этаже – но это не та высота Олимпа, откуда сбрасывали, а не сбрасывались!»

Прожил. Пережил. Дожил. И отомстил недругам – как и другой распятый – любовью.

Александр Межиров: «Что ж ты плачешь, старая развалина…»

В 2003 году, когда я решилась переехать к мужу в Америку, а времена тогда были вполне нетроглодитские (что в переводе с древнегреческого означает людей «не живущих в норе или пещере»), редакция предложила мне должность собкора газеты в США. Мне это было не в новинку, позади остались почти три года интереснейшей жизни и работы в Японии. Значит, обрадовалась я, впереди ждет не менее любопытный для журналиста еще один новый жизненный поворот. Составила список тем и персон, с которыми хотелось пообщаться. Для начала. И едва ли не первым в этом списке стояло имя поэта Александра Петровича Межирова.

Автор знаменитых строк: «Мы под Колпино скопом стоим, / Артиллерия бьет по своим. / Это наша разведка, наверно, / Ориентир указала неверно…» – к тому времени уже десять лет как жил в Америке. «Недолет. Перелет. Недолет. /По своим артиллерия бьет. / Мы недаром присягу давали. / За собою мосты подрывали, – / Из окопов никто не уйдет. / Недолет. Перелет. Недолет…»

Номер телефона, который я выманила у друга Межирова Михаила Синельникова, молчал вмертвую. Неделю. Две. Три.

Тогда я позвонила Евгению Александровичу Евтушенко по его американскому номеру, знала, что с Межировым он тоже тесно общается. Евтушенко, приезжая в Москву, часто приходил по делам в «Литературную газету» и не раз уверял, что внимательно следит за моими публикациями. Евгений Александрович поднял трубку и, выслушав, продиктовал «правильный номер». Оказалось, Межиров в Портленде, преподает в университете, а я-то «наяривала» на телефон квартиры в Нью-Йорке…

Названные Евтушенко цифры сработали прекрасно. Александр Петрович поначалу, правда, был отстраненно вежлив и категоричен. В интервью отказал сразу и решительно, заверил, что в новой реальности вообще не дает согласия ни на какие интервью. Трубку, однако, не повесил и общий разговор, который я судорожно длила и длила, поддержал. Правда выставил условие нашего с ним общения: «Никаких диктофонов, если хотите, чтобы мы с Вами разговаривали и в дальнейшем».

«…У нас в Нью-Йорке погода зыбится. А у вас, Ира?» – каждый раз светским тоном спрашивал Александр Петрович Межиров, когда я звонила ему, не оставляя попыток все же уговорить на публичный разговор. Я надеялась, что он согласится хотя бы передать нашей газете подборку новых стихов, но поэт все не сдавался и столь же светски отвечал: «Стихи? Пишу, конечно, но совсем немного и достаточно редко». А потом как ни в чем не бывало переходил к долгим, неспешным разговорам, предварительно убедившись, что я помню обещание «не записывать и диктофон не включать». Я вела себя стойко и честно-пречестно, даже когда рука сама тянулась к кнопке «запись», мысленно била себя по пальцам. Жалею об этом? Нет, наверное, я же слово дала!

Так мы и жили на разных концах континента. Беседовали о литературе, о поэзии, о новых публикациях друзей и коллег, оставшихся на родине. С помощью молодых соотечественников, работавших, как и Межиров в Портлендском университете и «наладивших компьютерную связь поэта с миром», он читал все доступные литературные публикации в интернете, следил за текущим литературным процессом в России и охотно обсуждал все это со мной. Это были долгие прогулки по русской поэзии и прозе. Это был тот воздух, которым он дышал после отъезда и после трагедии – аварии, случившейся одним непрекрасным вечером, в которой то ли был, то ли не был повинен (так до конца и не поняла), но заставившей его принять тяжелейшее для себя решение – уехать на чужбину. Непосильное решение, давшееся признанному и востребованному на родине поэту с огромным трудом.

Как же я его понимала: сама, едва выдавался случай, стремительно улетала в Москву на пару месяцев – мама, папа, друзья, «Золотая Маска», «Черешневый сад», консерватория, кинофестиваль…

Возвращалась переполненная впечатлениями. Звонила в Нью-Йорк, и Елена Афанасьевна, жена Межирова, говорила мне с укоризной в голосе: «Ирочка, Александр Петрович ушел сейчас в мастерскую к Эрнсту (Неизвестному. – И.Т.)! А Вас – заждался! Все время спрашивает: «Не звонила?» Я звонила, рассказывала взахлеб о своих приключениях, ощущениях, общих знакомых…

А потом, в июне 2004 года, получила письмо из Москвы от близкой подруги и коллеги. Приведу его почти целиком: «… Главные наши новости тебе известны – мрак, хаос, отчаяние. Даже для меня, человека, закаленного телевидением, захват школы в Беслане, происходивший, по сути, в прямом эфире, – чрезмерное испытание. Радуйся, что ты пребываешь вдалеке от этого кошмара. Сейчас все затаились – ждут перемен, в том числе и в сфере СМИ. Как известно, ни ожидание, ни сами перемены ничего хорошего принести не могут.

Расскажу об одном эпизоде, произошедшем со мной, – вполне вероятно, он тебе будет интересен. Примерно неделю назад прихожу на кладбище в Переделкино и вижу: неподалеку от могилы Юры Щекочихина расположился некий крупный господин весьма презентабельного вида. Он не спеша подошел ко мне, и стало ясно, что он слегка подшофе.

– Вы знаете, что это за человек? – кивнул на Юрин памятник. – Это – великий человек. Я точно знаю: если вы его будете любить, заботиться о нем и после смерти – вам будет хорошо…

Как ты догадываешься, такие речи меня насторожили, тем паче, что я нынче вообще не склонна к беседам, особенно с незнакомыми людьми. Но сей господин никак не унимался.

– А знаете, почему я здесь? Я приехал к Евтушенко, он по телефону обещал передать мое письмо Александру Петровичу Межирову. Евтушенко, конечно, даже на порог меня не пустил.

– А зачем вам Межиров? – поинтересовалась я.

– Как зачем? – возмутился господин. – Я его обожаю. – Тут он стал из всех щелей собственного костюма доставать межировские книги. – Я его считаю выдающимся поэтом, каждый день вот уже много лет читаю и перечитываю его стихи.

– А письмо зачем? – настаивала я.

– У меня к нему деловое предложение. Я неплохо зарабатываю, недавно решил: могу ежемесячно отчислять Александру Петровичу (до конца его и, разумеется, моей жизни) по 200 долларов. Только не знаю, как это сделать.

Вот, Ирочка, собственно, суть моего письма. Я вспомнила, что тебя давно интересовал Межиров и ты собиралась делать с ним беседу. Если вдруг встреча состоится, расскажи ему об этом эпизоде. Я на всякий случай запаслась данными этого странного господина…»

Я, конечно же, позвонила в Нью-Йорк. Межиров опять был в мастерской у друга Неизвестного. Елена Афанасьевна записала все контакты эксцентричного господина, поклонника стихов Александра Петровича…

Спустя несколько дней Межиров позвонил мне сам и спросил: «Вам еще нужна моя подборка моих стихов? Тогда записывайте…»

И стал диктовать: грассируя, медленно, четко, методично, дотошно, со всеми красными строками, точками, запятыми, кавычками, двоеточиями… На втором стихотворении рука моя дернулась и дала сбой. Я ждала, что стихи будут новые, а эти строки были знакомы до боли и уже опубликованы. Заикнулась было, но воодушевленный (поклонником, видимо) поэт меня не слышал. Надиктованное я аккуратно перепечатала и с сопроводительным письмом отправила в редакцию. Подборку, конечно, не опубликовали.

Межиров в разговорах со мной к подборке не возвращался и больше никогда о ней не спрашивал.

В мае 2009 года, в очередной раз возвратясь из России, я позвонила в Нью-Йорк и услышала взволнованный голос Елены Афанасьевны: «Александр Петрович ушел из дома два дня назад погулять, и до сих пор не вернулся…» На следующий день, когда я снова позвонила, Межиров был дома, но к телефону уже подойти не смог. Супруга поэта рассказала, что он потерялся в большом городе, что внезапно отказала память и, когда ему попытались оказать помощь полицейские, он вспомнил и назвал адрес… мастерской своего самого близкого друга – скульптора Эрнста Неизвестного.

А 22 мая Межиров умер. В моем архиве осталась продиктованная им подборка стихов. И сегодня, спустя столь долгое время, я подумала: «Как же опрометчиво мы поступили, ожидая от поэта только новых, не опубликованных работ! Ну и что, что стихи были «не с пылу с жару»? Мы спокойно прошли мимо тех, что отобрал для нашей газеты он сам: главные, по-видимому, для него в тот момент жизни!

Поэтому сегодня привожу не опубликованную (и по моей вине тоже) подборку Александра Межирова полностью.

 
Что ж ты плачешь, старая развалина, —
Где она, священная твоя
Вера в революцию и в Сталина,
В классовую сущность бытия…
Вдохновлялись сталинскими планами,
Устремлялись в сталинскую высь,
Были мы с тобой однополчанами,
Сталинскому знамени клялись.
Шли, сопровождаемые взрывами,
По всеобщей и ничьей вине,
О, какими были б мы счастливыми,
Если б нас убили на войне.
 

* * *

 
Москва. Мороз. Россия.
Да снег, летящий вкось.
Свой красный нос, разиня,
Смотри не отморозь!
Ты стар, хотя не дожил
До сорока годов.
Ты встреч не подытожил,
К разлукам не готов.
Был русским плоть от плоти,
По мыслям, по словам.
Когда стихи прочтете,
Понятней станет вам.
По льду стопою голой
К воде легко скользил.
И в полынье веселой
Купался девять зим.
Теперь как вспомню – жарко
Становится на миг.
И холодно, и жалко,
Что навсегда отвык.
Кровоточили цыпки
На стонущих ногах.
Ну, а писал о цирке,
О спорте, о бегах.
Я жил в их мире милом.
В традициях веков,
И был моим кумиром
Жонглер Ольховиков.
Он внуком был и сыном
Тех, кто сошел давно.
На крупе лошадином
Работал без панно.
Юпитеры немели,
Манеж клубился тьмой.
Из цирка по метели
Мы ехали домой.
Я жил в морозной пыли,
Закутанный в снега.
Меня писать учили
Тулуз-Лотрек. Дега.
 

* * *

 
Не забыт наверняка Гинзбург Лёва, —
Повелитель языка, пастырь слова.
Он на виллы к палачам заявлялся по ночам, —
Разговор не разглашать обещался.
Обещанье нарушать
Не боялся.
Не боялся ни ножа,
Ни кастета,
Жил на свете не дрожа,
И вообще-то
Опасался пустяка,
Только тени,
Адьюльтера, например,
Где-то в Вене.
И однажды мне сказал
Из-под спуда:
Неудавшаяся жизнь —
Тоже чудо.
 

* * *

 
Моя рука давно отвыкла
От круто выгнутых рулей
Стрекочущего мотоцикла
(«Иж»… «Ява»… «Индиан»… «Харлей»…).
Воспоминанья зарифмую,
Чтоб не томиться ими впредь,
Когда последнюю прямую
Я должен был преодолеть,
Когда необходимо было
И как в Барабинской степи
В лицо ямщицким ветром било,
С трибуны крикнули:
– Терпи!
 

Птаха

1

 
В Крыму на полустанке были щёки
Подкрашены чуть грубо.
И лицо
Чуть бледное.
Надменный и высокий
Взгляд. На пальце
Бедное кольцо.
След мятежа в отсутствующем взгляде,
Не уследишь за ним, как ни следи,
Мрак Салалак и школ вечерних – сзади,
И смутное пространство – впереди.
И горы переходные, страстные.
Не склеилась беседа. Возрастные
Насторожённость, отчужденье, страх,
Весь бесконечный перечень явлений,
Когда равно ничтожество и гений
Блуждает человек в полупотьмах.
В каких она перебывала безднах
Противоборства, длящегося в ней,
Боренья двух истоков несомненных,
Различных оснований и корней.
Но я не сомневался, что в итоге
Преджизненных метаний и обид
Еще в начале жизни и дороги
В ней доброе начало победит.
Была жара и воздух раскаленный
В салоне захламленном «Жигулей»,
Татарским солнцем выжженные склоны
Гор невысоких и нагих полей.
И дней наедине прошло немало
На берегу то вместе, то поврозь,
В ней всё насторожилось и молчало,
Буёк волной бессмысленно качало,
И пианино старое бренчало,
И ничего ещё не началось.
 

2

 
Мы вместе с ней по улице ночной
Куда-то шли, где лишь один слепой
Фонарь над ней качался, надо мной.
Мы вместе с ней гуляли редко-редко,
Когда все дети спать должны давно,
Как вдруг она сказала (малолетка):
– Смотри-ка, Саша, видишь, не темно.
Какая люминация! – сказала.
Четыре года было ей без мала,
А через десять с лишком лет ее
За океан смела волна больная.
Была таможня пьяная, блатная
И что-то вроде визы. Вот и все.
И больше ничего. И путь не близкий
На взлетной начинался полосе.
Что знала птаха, лишь язык английский.
Но там язык английский знают все.
 

* * *

 
Очередь за водкой еле движется,
Раннезимний подступает мрак.
Книга, книжка, маленькая книжица
Складывается примерно так (за шагом шаг).
Полоса, как говорится, средняя,
Железнодорожный рядом путь.
Книга, книжка, книжица последняя
Сложится, наверно, как-нибудь.
Я, конечно, понимал заранее:
Нелицеприятным будет суд, —
И мое ужасное название
Пошлым и безвкусным назовут.
Но поскольку нет прорабов духа,
Сборной духа в этой книге нет,
Для нее названье «Бормотуха»
Я придумал в духе этих лет.
Бормотуха бытия земного.
Не было такого никогда —
Выхаркнула с кровью это слово
Русская страда…
 

Павел Грушко. Между я и явью

С Павлом Грушко, поэтом, переводчиком классической и современной литератур Испании и стран Латинской Америки, Португалии и Бразилии, Англии и США, мы планировали встретиться еще в самом начале 2020 года. В городе Сан-Франциско, куда он собирался прилететь из Бостона по приглашению художника Владимира Витковского. Собственно, именно в мастерской Vitkovsky Fine Art на 3404 Balboa Street и должны были проходить те четыре литературные встречи Грушко с читателями и почитателями, которые мне было поручено вести.

Не сложилось. Приезд Павла Грушко и нашу личную встречу отменило стихийное бедствие под названием «коронавирус». Но мы стали общаться по телефону, по скайпу, в соцсетях. Интервью хотя и не «глаза в глаза», хотя и на расстоянии, хотя и с помощью интернет-технологий – состоялось.

– Павел Моисеевич, Ваша пьеса в стихах «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты (композитор Алексей Рыбников) по мотивам драматической кантаты Пабло Неруды стала первой русской рок-оперой – ибо была представлена во всех трех формах, принятых в мировой практике для определения данного жанра. Сначала в «Ленкоме» в 1976 году случилась премьера спектакля. Затем в 1978 году был выпущен музыкальный альбом. И, наконец, в 1982-м появился художественный фильм.

– Да, у этой пьесы рекордная судьба: 1050 только ленкомовских спектаклей в России и в зарубежных гастролях, кинофильм Владимира Грамматикова, альбом из двух долгоиграющих пластинок фирмы «Мелодия» тиражом 2 миллиона экземпляров, кукольные спектакли, пантомима и даже балеты под «фанеру». А с началом перестройки – пиратские аудиокассеты и компакт-диски, перевирающие мое авторство, и музыкальные спектакли, которые выходили без моего ведома или в которых зачастую о моем авторстве вообще ни слова. В переводе на испанский пьеса была опубликована на Кубе и в Мексике. На английском – в США. Это важное напоминание для тех, кто по сию пору не понимает или делает вид, что не понимает, чье это произведение: стали бы перевод из Неруды переводить обратно на испанский. Я имею в виду мою пьесу в стихах по мотивам этого классика испанской поэзии ХХ века.

– Давайте поговорим сначала об истории и текстах, предшествовавших Вашей пьесе. Итак, 1850 год. Калифорния. Легендарный, но, как бы мы ни крутили, настоящий разбойник эпохи Золотой лихорадки. То ли чилиец, то ли мексиканец. Фантом? Реальная личность?

– Реальный Хоакин Мурьета был мексиканцем, вернее «чикáно», то есть американцем с мексиканскими корнями. Неруда из патриотических побуждений и политических обстоятельств своего времени предположил, что он мог быть его соотечественником, чилийцем. Тем более что, когда золото было впервые обнаружено в предгорьях Сьерра-Невады, одними из первых прибыли в Калифорнию чилийские профессиональные шахтеры. И в только что нарождавшемся Сан-Франциско появилось их поселение «Чилисито», то есть «Маленькое Чили».

Неруда неспроста написал: «Раньше всех, как лошадь в мыле, / к золоту поспело Чили». Мурьета стал главарем банды, на счету которой было много ограблений, угона лошадей и убийств в Калифорнии времен золотой лихорадки 1848 – 1855 годов. Специально созданный отряд оплачиваемых рейнджеров выследил банду и для доказательства выполненного договора представил калифорнийским властям отрубленную трехпалую руку одного из бандитов и голову Мурьеты. Затем рейнджеры для приработка показывали эти «экспонаты» в разных местах за один доллар. Лауреат Нобелевской премии мексиканский поэт Октавио Пас, когда я беседовал с ним в Мехико-Сити в 1987 году, сказал, что его дед Иренио Пас первым написал хронику о Мурьете.

– Почему Неруда превратил беспредельщика в обаятельного романтического героя, который непременно должен красиво погибнуть? Этакий утонченный и несчастный злодей. Как Вы сами относитесь к романтизации зла?

– Задолго до Неруды романтизация или мифологизация Мурьеты начала сквозить в народных балладах корридо, в прозаических хрониках, а затем в кинофильмах. В последнем из них – «Знак Зорро» – главный герой, которого играет знаменитый Антонио Бандерас, так и зовется Хоакин Мурьета. Все это – неостановимое перемещение из прошлого в будущее информации, она неизбежно преображается, к ней прирастают новые смыслы. То, что происходило на самом деле, переходит в иную реальность, которой является любое художественное произведение в случае обращения к историческим лицам или событиям. Повторяю: художественное произведение, а не исторические фальшивки. Это происходило великое множество раз: у Шекспира, скажем, с римскими и английскими персонажами, у Пушкина с Годуновым, у Есенина с Пугачевым, у Гарсиа Лорки с Марьяной Пинедой.

– Как же этот разбойник доскакал до России?

– Давайте по порядку. Впервые образ Мурьеты появился у Неруды в длинном стихотворении-балладе Fulgor y muerte de Joaquín Murieta («Сияние и смерть Хоакина Мурьеты»), включенном в числе дюжины других эпизодов в книгу «Баркарола». Еще до выхода книги на испанском языке Неруда передал мне полный машинописный текст книги с правкой пресловутыми зелеными чернилами, которые использовал поэт. Этот бесценный документ находится в моем архиве.

Книга на испанском языке вышла в 1967 году. Длинное в 327 строк стихотворение «Сияние и смерть Хоакина Мурьеты» было написано редким для испанской поэзии и неожиданным для Неруды размером – пятистопным амфибрахием с внутренними рифмами и ассонансами. Я это услышал и передал в переводе средствами русского языка:

 
В краю незнакомом, по комышку нюхая землю, Мурьета
с рассвета весь день до заката, пока на костер темнота
                                                                                 не накатит,
все скачет, охотясь за тайною жилой, буравит земные
                                                                                       потемки,
он трогает камни, их колет, отбрасывает или холит
                                                                                      обломки…
 

В поэму были встроены написанные ямбом «Любовный диалог» (с Голосом Хоакина и с Голосом Тересы), «Почти сонет» и текст «Говорит голова Мурьеты»:

 
Казнить убитых дьявольское дело,
но я трусливых не за то кляну,
что отделили голову от тела,
а что у мужа отняли жену.
 

То есть уже в стартовом тексте были заложены элементы драматургии и диалог. Это побудило Неруду, по подсказке его жены Матильды Уррутия, перенести сюжет в драматическую кантату «Сияние и смерть Хоакина Мурьеты, чилийского разбойника, подло убитого в Калифорнии 23 июля 1853 года». Разрезав поэму на части, он вложил их в уста Мужского и Женского хоров, вставил ряд эксцентрических мизансцен и куплетов. Так появилось коллажное, единственное у Неруды драматическое произведение, исполняемое упомянутыми хорами. Ни Мурьета, ни его возлюбленная Тереса вживе не появляются, о них только рассказывается, как в стихотворении, из которого они перешли в кантату. Как мы видим, Неруда не скрыл, что Мурьета – разбойник. Сегодня, для переиздания, я заменил слова «подло убитого» на более соответствующие – «скверно казненного», учитывая, что тому отрубили голову и выставляли ее на обозрение в ярмарочных балаганах.

Своим переводом и публикацией кантаты в журнале «Иностранная литература» в 1968 году и в издательстве «Искусство» в 1971 году я и открыл Мурьете дорогу на наши бескрайние сценические просторы, на подмостки драматических и кукольных театров. Также кантата была разыграна в бесподобной пантомиме Театра Пластической драмы Гедрюса Мацкявичюса. Помню, я был указан в программке как переводчик, на шутливое мое замечание, что в пантомиме не произносится ни одного слова, Гедрюс, помедлив, ответил с улыбкой, что всю эту историю театр ведь извлек из моего перевода.

Наиболее запомнившимися были спектакли Ставропольского театра имени Лермонтова (1974), с великолепной музыкой Бориса Рычкова, Ташкентского (1982) и Томского (1991) кукольных театров.

– Вы независимо от Захарова выбрали и предложили эту кантату Марку Анатольевичу для постановки или главреж «Ленкома» сам был инициатором?

– Я не был с ним знаком. Этот мой перевод, опубликованный в журнале «Иностранная литература», показал Марку Захарову искусствовед Борис Бродский, и Марк Анатольевич обратился ко мне с просьбой написать по мотивам кантаты собственную пьесу. Театр располагал обожаемым молодежью рок-ансамблем «Аракс» Юрия Шахназарова, так что речь шла о возможном создании музыкального представления, которое ознаменует рождение нового направления в театре. Был еще один мотив у режиссера: укрыться за именем знаменитого Неруды от нападок на театр после «нехороших» спектаклей «Братья Лаутензак» и «Тиль». Это, кстати, привело к тому, что на первой премьерной афише я был указан лишь как автор некой «сценической редакции», но после моего решительного несогласия на всех последующих афишах неизменно значилось «П. Грушко по мотивам Пабло Неруды». Конфликта не произошло. Впредь я показывал Марку все свои новые пьесы, а он более чем уважительно отзывался обо мне в интервью.

От намечавшейся работы веяло новизной, и она отвечала моим творческим устремлениям той поры. Отнюдь не из-за плана содержания, как говорят искусствоведы, а из-за плана выражения. Я писал стихи, много переводил поэзию с испанского и перекладывал беллетристику на язык драматургии, но не ножницами (следуя букве), а стихами (следуя духу произведений). Незадолго до этого закончил стихотворную драмопись «Без Царя в голове» по «Истории города Глупова» Салтыкова-Щедрина и в муках трудился над стихотворным переложением «Было или не было…» по роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». К этому времени я уже определил свое литературное дело как метод «Trans/форм», перехода одного в другое. Все болели тогда постановкой «Иисус Христос – суперзвезда» Ллойда Вебера и Тима Райса. Хотелось на уровне текста сделать что-то не хуже.

Я решил написать по мотивам нерудовской вещи русскими современными стихами не пьесу с отдельными «зонгами», меня от вставных «зонгов» на театре мутит, а цельную стихотворную пьесу с ритмическими лейтмотивами. Чтобы проверить действенность естественной поэтической речи на сцене, точной метафоры и других поэтических средств, экономящих печально короткое время любого театрального спектакля. Стихи в ту пору я писал в основном в стол, а тут возможность растиражироваться на зрителе!

Поначалу предполагалось поручить написание музыки Борису Рычкову, который, как я упомянул, создал музыку к нерудовской кантате, поставленной Ставропольским театром. Елена Камбурова до сих пор поет один из тех текстов с музыкой Бориса. Но «по наводке» Юрия Энтина в результате был приглашен Рыбников.

– А почему «Сияние» стало «Звездой»?

– Слово «звезда» вместо «сияние» (fulgor), как это было у Неруды, – не бог весть какая переводческая находка, но она стала неоценимым подспорьем. Останься в переводе расплывчатое «сияние», не придумалась бы Звезда как ипостась Тересы (обе роли исполняла Любовь Матюшина) и не стала бы эта Звезда путеводной мечтой Хоакина (Александр Абдулов). Тогда и слово «смерть» в контрапункт Звезде не ожило бы в персонаже Смерти с большой буквы, циничной ипостаси Главаря рейнджеров (обе роли – Николай Караченцов), которая неуклонно направляет Хоакина к могиле. Куда как просто: пошел за Звездой, и тут же за спиной объявляется Смерть со своей «идеологией»:

 
Не живет на свете долго звездолов,
путь к звезде усыпан сотнями голов!
Раз на свет родился – заплатить изволь!
На земном базаре вместо денег – боль!..
Обернётся мукой твой кровавый путь,
может, лучше – сразу? Стоит ли тянуть?!
 

– Ваша пьеса «Звезда…» по мотивам нерудовской кантаты содержит красивые арии главных героев Тересы и Хоакина, зловещие арии Смерти. И есть там такие строки: «Если снится курица, – значит, будет дочь…» и «Если снится огурец, – значит будет сын…». Ведь эти утверждения принадлежат Вашему перу, где Вы их взяли? От бабушки или мамы услышали?