Текст книги "Тени незабытых предков"

Вертеп на бесплодной скале

В Баден-Бадене меня не пустили в казино: возрастом не вышла, хотя через пару недель мне должно было стукнуть восемнадцать лет.

Не пускали и в Монте-Карло. Заметьте, не ночью, а средь яркого летнего дня, когда казино и не работало вовсе. Но папина журналистская карточка плюс щедрые чаевые открыли перед нами роскошные двери, а галантный администратор провел экскурсию для странных гостей из советской России – в шлепанцах и шортах – по всему игорному дому.

Я помнила, как Александр Иванович Куприн охарактеризовал данное заведение: «Вертеп, воздвигнутый… на голой и бесплодной скале». И сокрушался, мол, «женщины, так… поэтично нарисованные Тургеневым… попадают в эту проклятую дыру!» И «вертеп» оказался не вертепом вовсе, и «дыра», на мой вкус, была не дыра. Поэт Маяковский к сути увиденного ближе:

 
Мир
в тишине
с головы до пят.
Море – не запятнится.
Спят люди.
Лошади спят.
Спит —
Ницца.
Лишь
у ночи
в черной марле
фары
вспыхивают ярки —
это мчится
к Монте-Карле
автотранспорт
высшей марки.
 

Пока там гуляли – по казино, по набережной, море «не запятнилось» ни на секунду, кристально-голубое и прозрачное – до самого донца. До сих пор та голубизна перед глазами. Да и автомобили высших марок так и норовили припарковаться у «вертепа».

А потом мы поспешили прямиком в Париж!

Это было путешествие-сказка, путешествие-подарок – нам с Борисом.

В то лето мы приехали к родителям в Бонн на каникулы, на побывку, после целого года разлуки. Железное правило тех лет: подросшим детишкам советских командированных продолжать обучение в капстранах не полагалось. Вот нас обоих и «сослали в Союз», к бабушке и тете Асе, после того как я окончила школу. И потому к нашему приезду в Бонн у родителей созрела идея подарить нам это путешествие – через Западную Германию, Францию, Италию…

Когда уже проезжали парижские предместья, папа сказал: «Ребята, а вы в курсе, что в Париже каждый второй говорит по-армянски?» «Не может такого быть», – отрезала я. «Вот приедем, увидишь сама», – засмеялся папа. «Спорим, – заартачилась я, – что это не так?»

Мы поспорили на… «половинку омара под сложным соусом», название парижского деликатеса я вычитала в какой-то книжке. «Спорим», – весело согласился господин собственный корреспондент респектабельной советской газеты «Известия». А я вспомнила папиного друга, немецкого профессора-филолога, с которым познакомилась в Бонне, перед самым нашим отъездом, и, честно признаюсь, заколебалась. Сомнения съедали меня весь оставшийся до французской столицы путь: все может быть, паниковала я, ведь сумел же господин Мартин Дитрих, филолог и профессор, выучить армянский язык, да так хорошо овладел им, что даже сочинил учебник для немецких студентов. А в настоящее время, с помощью своего аспиранта, в конце каждой недели приезжающего к нему из Голландии, составляет немецко-армянский словарь. (Не правда ли, невероятная по тем временам история?) Отчего бы и французам не учить армянский?

Окончательно добило меня воспоминание о респектабельной двери профессорского особняка, где была прикреплена парадоксальная и грозная табличка. По-немецки надпись гласила: «Прошу не беспокоить! Я работаю!». А чуть ниже – на армянском: «Дорогие друзья! Добро пожаловать!»

Я с папиной, конечно, подачи уже взяла у профессора-чудака первое в жизни интервью, которое по возвращении в Союз будет опубликовано в газете…

Припарковав автомобиль на одной из парижских улочек, мы вышли и наткнулись на женщину с ребенком, идущих нам навстречу. Папа глянул на нашу троицу своими честными голубыми глазами и спросил у «первых встречных»: «Как лучше всего пройти… к Эйфелевой башне?» По-армянски спросил. Женщина в ответ улыбнулась… и ответила.

– Это случайность! – завопила я.

– Ну, ладно, узнаем дорогу у кого-нибудь еще, – ответил мой добрый родитель…

Попадавшиеся нам горожане по-армянски изъяснялись бегло и обстоятельно отвечали на все поставленные вопросы. Я была деморализована и уже строила планы, как увильнуть от расплаты. Посмотрев на мое удрученное лицо, отец сжалился: «Доченька, я забыл предупредить, что это – армянский квартал…»

– Я знаю, здесь живет Шарль Азнавур, – вдруг удивил нас брат Боря. – Он какой-то наш родственник, и вы с мамой встречались с ним в Западном Берлине…

В ближайшем магазинчике деликатесов для меня была куплена половинка омара в сложном французском соусе.

Они, действительно, встречались. Наши родители и Шарль Азнавур.

После одного из его роскошных гала-выступлений в Западном Берлине мама с папой прошли за кулисы и объяснили директору-администратору великого певца, что договорились с Азнавуром о встрече. «Господин Тосунян, – заволновался администратор, а на каком языке вы будете с маэстро разговаривать? Насколько я знаю, по-французски вы не говорите. А Шарль не знает немецкого». «Не беспокойтесь, – ответил папа, – у нас с господином Азнавуром есть свой секретный язык…»

Мы с Борей полностью сошлись во мнении, что Шарль Азнавур как две капли воды похож на нашего деда Сурена, отца мамы, а его руки, которые брат разглядел в процессе блестящего интервью известного телеведущего Познера с певцом, – копия рук нашей мамы…

Армяне, кругом одни армяне…

Ясноглазая

Так называл мою маму главный редактор «Известий» Лев Николаевич Толкунов. Глаза у нее и вправду были большие, ясные и красивые. Мама вообще была очень солнечным человеком и всеобщей любимицей. А готовила так вкусно, что Толкунов, приезжая по каким-то редакционным надобностям в Германию (кстати, он единственный правильно, полнозвучно и с удовольствием произносил сложное мамино имя – «Арцвик» – с ударением на последнем слоге), всегда останавливался у родителей, в особняке, где находились сразу два корпункта.

На первом этаже располагалась газета «Правда», на втором – «Известия». На третьем были комнаты для гостей, по две на каждое печатное издание. Лев Николаевич с удовольствием селился в мансарде под крышей и только маме доверял возить себя в свободное от встреч и важных заседаний время… за подарками для своей семьи.

Мама справлялась с поставленной задачей виртуозно, у нее был замечательный вкус и великолепное чутье на «правильные покупки». Да и автомобиль водила лихо, особенно ее успокаивала езда по автобану на скорости, приближающейся к 160. Но главреда опасности не подвергала, ездила «без фанатизма», все-таки непосредственный начальник мужа…

Обычно, прежде чем решиться на очередную «правильную покупку», мама добросовестно приходила посоветоваться с папой. «Как ты думаешь, Сережа, этот ковер подойдет для нашей московской квартиры?», «А эта ваза тебе нравится?», «Сережа, я сегодня заприметила изумительный торшер…»

Сережа поднимал голову, смотрел на нее затуманенными от писания очередного текста глазами и… на смотрины вазы ехать решительно отказывался. Бросал очередное: «Тебе виднее», тут же забывая о сказанном… Мама пожимала плечами.

Толкунов с мамой спелись идеально, дружно делали покупки и дружно доставляли в корпункт на улицу Кифернвег в районе Венусберга. Затаскивали купленное на третий этаж и складировали: Толкунов свою добычу – в свою комнату, мама – во вторую, свободную от постояльцев.

Однажды, проводив главного редактора в аэропорт, отец решил подняться в мансарду и убедиться, что в предотъездной суете главред ничего не забыл. Отворил дверь комнаты, а там… «Вот так и знал, что оставил», – подумал наивный папа, задумчиво разглядывая тесные, но сплоченные ряды элегантных ламп, ковров, ваз… Некоторые из них украшают нынче мой дом в Сан-Франциско.

А наивный, просто потому что… двери перепутал.

Портрет актрисы

«Ты обязательно должна посмотреть в национальной галерее собрание картин Минаса (художник Минас Аветисян. – И.Т.), – сказала Жанна, моя родственница-искусствовед, когда я в 2018 году приехала в Армению. – Это нужно обязательно увидеть… там есть интересные работы, портреты». В моей голове, словно яркая лампочка включилась, всплыла давняя-предавняя и, казалось бы, канувшая в Лету история, которой я с Жанной тут же поделилась.

После окончания школы я приехала из Берлина в Ереван и «вся такая нездешняяя» поступила в университет на русское отделение филфака. Реалии местной жизни и местные знаменитости мне, самоуверенному неофиту и малознайке, в те годы еще мало что говорили.

Жили мы с братом Борей у бабушки, маминой мамы, и тети Аси, маминой сестры, которым наши родители доверили воспитание подросших отпрысков. Да другого выхода у них просто не было: редакция газеты «Известия» перевела нашего отца из социалистического Берлина собкором в капиталистическую ФРГ, где великовозрастным детям уже учиться не полагалось.

Ася была актрисой, интеллектуалкой и редкостной красавицей с тонкими чертами лица, изумительной фигурой и абсолютно неудавшейся личной жизнью. Ко времени описываемых событий из-за резких разногласий с главным режиссером они с Арменом Джигарханяном, словно сговорившись, ушли из Русского драматического театра одновременно: Ася перешла в недавно появившийся театр Капланяна и с большим напряжением стала переучивать роли с русского на армянский язык, а Джигарханян, прихватив с собой супругу главрежа, отправился покорять Москву…

Где и как она познакомилась с Минасом, не знаю. Я была в его мастерской лишь однажды. Тетя Ася почему-то взяла меня «на сеанс». Сказала, что художник уговорил ее позировать и мне, будущему филологу и театроведу (я тогда была театром больна, а Минас для театра работал), будет интересно посмотреть. Оказалось, Минас жил наискосок от нашего дома (если выйти с черного хода подъезда на улице Ханджяна и пройти через двор на Саят-Нова, то потратишь от силы несколько минут).

Торжественности события я тогда точно не запомнила и не оценила. Ну, познакомились, ну, несколько слов, ну, пара переглядов… Не оценила и работу: странный портрет маслом, еще не завершенный, и карандашный набросок. Даже удивилась про себя: зачем для этого позировать?.. И унеслась по своим, казавшимся более важными, девичьим делам.

Тетя Ася ходила в мастерскую еще не раз. После спектаклей, вечерами. А потом случилось несчастье: сгорела мастерская Минаса. Город гудел: поджог… дотла… ничего не спасли. Тетя Ася рассказывала об этом нам с Борей и едва владела своим прежде ясным, хорошо поставленным голосом. Она была так потрясена, так убивалась, что мы оба до сего дня помним те ее отчаяние и боль… «Все сгорело…»

А потом она умерла. Внезапно. Я проснулась среди ночи. Вызвала по телефону старшую сестру моей мамы и Аси и ее мужа – врачей, которые немедленно примчались. Приехала скорая. Потом – операция. Потом – перитонит. Не спасли… Ее хоронил весь театр: актеры шли перед гробом по улице и сыпали на землю пригоршни розовых лепестков…

Я забыла историю с картиной. Просто взяла и выкинула из памяти. Все сгорело!

На выставку Минаса, которую советовала посетить Жанна, я, конечно, пошла. На площади, где располагается художественная галерея, жизнь кипела: строили какие-то огромные платформы для предстоящих в Ереване торжеств Международного саммита франкофонии, кругом рычали и урчали работающие агрегаты, суетились и перекрикивались рабочие – настоящая какофония перед франкофонией… В музее было тихо и благолепно.

Выставка Минаса – на втором этаже. Первое, о чем подумала: откуда взялось такое количество работ, они же сгорели?

И, конечно же, глазам не поверила (аберрация зрения?), когда наткнулась на «ту картину». Из юности. Из небытия.

Подпись гласила: «Портрет актрисы. Из частной коллекции».

Наследник гениального художника и сталелитейного магната

Знакомьтесь: господин Тео Швиннер (Theodor Carl Hermann Schwinner) мой гость из Вены и друг моего отца. Ему 92 года. Он здоров, весел, любознателен и удивительно энергичен. До выхода на заслуженную и весьма нескудную пенсию преподавал основы информатики школьникам. За месяц, что он прожил у нас в Калифорнии, я ни разу не видела в его руках ни одной таблетки и не слышала ни единой жалобы на усталость или плохое самочувствие.

Мы много путешествовали – по окрестным городкам Силиконовой долины и по Сан-Франциско. Кто знает этот город, тот сможет оценить: с Тео мы играючи прошли пешком от Civic Center до Ferry Building Marketplace (The Embarcadero) с заходами в прилежащие парк и Museum of Modern Art. Пообедали на набережной и отправились любоваться видами Тихого океана и мостами Сан-Франциско, а затем побродили по выставкам De Young museum – «Monet: The Late Years» and «Gauguin: A Spiritual Journey». И все в один день. Много-много миль. Без устали. И, конечно, много в эти дни говорили. Должна признаться, за последние годы мне не так уж часто приходилось с утра до вечера разговаривать только по-немецки.

Тео я знаю с юности. Он друг моего отца и моей мамы. Друг Бори. И близкий друг моего сына Сурена. С Суреном они познакомились, когда тот поступил учиться в Венский Технический университет. Через год вдвоем отправились скитаться по Израилю. Потом – на Гавайские острова. Потом Тео познакомил Сурена со своим товарищем, пилотирующим легкокрылую «Сесну». Полет сына ошеломил настолько, что, перебравшись за океан, он на первые же заработанные деньги оплатил обучение в школе пилотов. Потом…

Они так до сих пор и дружат, и им это интересно обоим. Именно по приглашению Сурена Тео приехал в США. И, оказалось, тяга к приключениям не угасла у обоих.

Это не первая поездка Тео в Калифорнию, и даже не вторая. В первый раз он попал в Америку в десятилетнем возрасте, в составе знаменитого Венского хора мальчиков. Гастролировали по Канаде и США. Тео Швиннер помнит даже детали, даже штрихи той поездки – память, как и здоровье, я убедилась, у него тоже будь здоров! Хочу уверить всех: истории, которыми он нас занимал и потчевал, достойны романного повествования. А ко всему вышесказанному добавлю такой факт: господин Тео Швиннер происходит из семьи сталелитейного и оружейного магната Альфреда Круппа, потомок его родного брата Германа, наладившего семейный бизнес в Австрии. А еще после особо задушевного разговора я выяснила, что он имеет непосредственное отношение к обожаемому мной художнику Иерониму Босху (Hieronymus Bosch): в линейке семейной родословной есть любопытная история о том, как один из близких родственников Босха породнился с Круппами из Эссена, женившись на одной из женщин семьи.

А потом я познакомила Тео с моим замечательным другом, художником из Сан-Франциско Владимиром Витковским.

«Я хочу с ним сфотографироваться, – едва глянув на Тео, выдохнул Володя. – Будь другом, сделай фото на память. Я должен его писать…»

Несколькими годами ранее мы с Витковским, ценителем Сальвадора Дали, распланировали свое летнее путешествие в Европу таким образом, чтобы вместе пошататься по Вене, по венским картинным галереям. Первым делом отправились к Эрнсту Фуксу, основателю школы венского фантастического реализма, своеобразной разновидности сюрреализма, которая плодотворно развивается и по сей день. Об этом визите Володя мечтал уже двадцать лет, а я, весьма прохладно относящаяся к кумиру Фукса – Дали, но очень любящая Магритта, к стыду своему, узнала о Фуксе только накануне посещения. Знакомиться с венским фантастическим реализмом и его гуру мы отправились компанией из пяти человек: кроме нас с Володей были мой брат Борис Тосунян, его жена Нунэ Умр-Шат и моя замечательная подруга, журналист Слава Тарощина.

Музей имени себя самого экстравагантный художник Фукс создал после того, как в 1972 году купил виллу, построенную знаменитым австрийским архитектором Отто Вагнером в одном из окраинных районов Вены, отреставрировал это потрясающее здание в стиле позднего барокко в соответствии со своими вкусами и представлениями (здание находилось в плачевном состоянии) и насытил его картинами, гравюрами, скульптурами, росписями, канделябрами, люстрами, драпировками, образчиками удивительной, неповторимой, но весьма функциональной и удобной мебели по собственным сумасшедшим эскизам…

Поверьте, невероятно увлекательное зрелище! Сплав безумного сюрреализма, алхимической символики, средневековой стилистики, изощренной гравюры и традиционной иконографии – это нечто адское и плотское, возвышенное и приземленное.

«Спроси, что это такое?» – просит Володя, тыча пальцем в одну из выпуклостей экспоната, спрятавшегося под панцирем стекла. Я спрашиваю. «Это салфетки, тонкие мятые салфетки», – отвечает наш молодой гид. «Я мечтал это услышать, – улыбается Володя, – я так и знал…»

«Господин Фукс сейчас в Австрии?» – светским тоном пытаю нашего гида. Тот указывает на одну из дверей холла и заговорщически понижает голос: «Он живет здесь, внизу, на нижнем этаже, вернулся недавно и живет теперь здесь. Почти инкогнито. Не любит, когда его беспокоят».

Мы отправляемся дальше – блуждать по этому невероятному дому, притихшие, но еще более сюрреалистически настроенные, ибо явственно ощущаем живое присутствие живого классика, который обитает на самом нижнем этаже виллы Отто Вагнера, работает, отдыхает, размышляет… О чем? Мало ли о чем может размышлять состоявшийся великий художник, друг Сальвадора Дали, Фриденсрайха Хундертвассера, отец 28 детей, рожденных, как минимум от восьми жен.

Нечаянная память

В канун Олимпиады 1972 года папа повез меня из Бонна в Мюнхен. Показал стадион и все-все наиболее интересное, связанное с предстоящими грандиозными событиями. Сначала меня, потом, неделю спустя, Борю. Прямо накануне террористической атаки, запечатленной всеми телестудиями мира. Боря успеет вернуться к нам с мамой в Бонн, и трагические кадры мы будем смотреть в прямом эфире по немецкому телевидению. Папа в составе журналистского корпуса останется в самой гуще событий.

В 1986 году мы снова отправились в Мюнхен. Но уже втроем (Бори с нами не было), и уже из Вены, города, где отец теперь работал собкором «Известий». Инициатором поездки выступила я. Предстояло встретиться с Кронидом Любарским и Борисом Хазановым, соредакторами серьезного (и по объему, и по содержанию) популярного в те годы диссидентского журнала «Страна и мир», и сделать серию материалов для моей «Литературной газеты». В этом журнале печаталось все то лучшее, что еще немыслимо было представить в советских изданиях.

С тех пор каждый мой приезд в Вену к родителям сопровождался необычной, но всегда интересной встречей. С легкой руки папы я взяла интервью у Веры Кальман, жены и музы знаменитого композитора Имре Кальмана. Познакомилась с господином Томасом Айгнером из Венской консерватории – исследователем и знатоком «российского периода» в жизни другого великого австрийского композитора и музыканта, Иоганна Штрауса-младшего.

А на презентации нового городского архитектурного проекта KunstHausWien – такого же «сумасбродного», как и полная перестройка бывшей мебельной фабрики в центре Вены в «Дом танцующих окон», – я увидела Фриденсрайха Хундертвассера, автора этих творений. Пресс-конференция проходила в Хофбурге, резиденции австрийских императоров, и торжественная старинная пышность дворца совсем не сочеталась ни с представленным проектом, ни с обликом самого скандального, но обществом и властями уже признаваемого архитектора.

Мой папа Хундертвассера знал шапочно, но, когда я увязалась за ним на пресс-конференцию, улучив момент, меня с ним все же познакомил. Хундертвассер гляделся типичным художником. Бородатый, худощавый, странновато одетый и обутый, он был сияюще и откровенно устремлен в будущее. Вена тогда уже довольно спокойно реагировала на то, что он принципиально носит разные носки (в Хофбурге, кстати, был одет вполне пристойно, но чем-то неуловимым напомнил мне… тифлисского кинто в черных одеждах), сам кроит и шьет себе экологически безупречную одежду и обувь, обожает экзотического вида кепки и разнокалиберные окна – зеркала человечьей души. Кто-то все еще посмеивался, кто-то все еще осуждал, негодовал и пожимал плечами… Но Хундертвассер и сам неплохо умел пожимать плечами и, ровным счетом никакого внимания не обращая на ворчунов, безмятежно нарушал все существующие архитектурные каноны, а потом, декларируя экологическую бескомпромиссность, ухватывал покрепче цветущее дерево вместе с корнями и с обманчиво наивным видом Дон Кихота отправлялся высаживать его на трамвайных рельсах.

Интервью с Хундертвассером, о котором я мечтала, не получилось, мне всего-то и удалось что перемолвиться с ним несколькими фразами – и… его уволокли. Но впечатление произвел масштабное. И материал о нем я, конечно же, написала.

А теперь, спустя много лет, вдруг осознала откуда взялась та странная тбилисская нотка в моем восприятии австрийского архитектора и художника. Хундертвассер и двигался почти как тифлисский кинто: гордо, плавно, выразительно и чуточку угловато. Я видела их в детстве, когда гостила у папиной сестры Офелии в Тбилиси. А еще напомнил… банщиков. Папа рассказывал, как в юности они с друзьями ходили в знаменитые тифлисские серные бани, как их встречали такие же молодые ребята – стройно-обливные, гибкие; как раскладывали клиентов на банных скамьях и выливали на каждого по бочонку мыльной воды; как оленятами запрыгивали на спины и красиво, легко и приятно перебирая косточки, скользили вниз, танцуя и выделывая немыслимые грациозные па…

Мои дорогие родители, как мне вас не хватает!