Текст книги "Тени незабытых предков"

– Многое откладывается в памяти и, когда пишешь, вдруг само по себе объявляется. Думаю, главный поток просторечий у чилийских простолюдинов в пьесе – из моего послевоенного отрочества в подмосковном Пушкино, где была главная российская барахолка. Этакий Вавилон. «Налетай, подешевело!», ««Дели» насмердели, «Дукат» не виноват!» Это о папиросах. И переделки песен, простите: «Набухали груши у Катюши, / у Ванюши вырос огурец…» Но и вещи печальные, из подсознания. К примеру, реплика «Ясно ведь написано, / все ж таки газета!» Это определенно отголосок пресловутого «дела врачей-отравителей». Мама с газетой в руках растерянно говорила отцу: «Ведь в газете об этом написано». И она плакала как девочка, когда сообщили о том, что это навет. По Михаилу Михайловичу Бахтину: сначала все – чужое, потом чужое-свое, потом – свое.

– Сведущие люди свидетельствуют, что сразу же после премьерных показов представительницы прекрасной половины человечества стали буквально «купать» Вас в овациях, восхищении, преклонении… Не утомляла возникшая популярность?

– Не помню, тем более что в это время весь мир начала застить Маша. А что касается прекрасной половины человечества типа Женщины, то я, человек типа Мужчина, неизменно удивляюсь их таинственной непостижимости, и они это, по-моему, чувствуют.

– Спектакль имел невероятный успех – еще бы: прекрасный текст, великолепное режиссерское прочтение и игра актеров, красивая музыка. И все же, почему в то время практически все актеры, занятые в «Звезде…», утверждали, что во время спектакля держали, фигурально говоря, фиги в карманах»?

– Дело в том, что спектакль заворачивали одиннадцать раз. В пустом зале появлялись инквизиторы из Управления по делам театров. Смотрят. Уходят. Вызывают в Управление. «В гробу» видела эта многоглавая гидра поэзию и метафоры. Тему родины велели усилить! Расовую дискриминацию – тоже! Патологизмы Смерти – Караченцова убрать! Мурьета – Абдулов пусть будет не одиноким мстителем, а чтоб спящих борцов пробуждал! Проституток из таверны «Заваруха» сократить! Почему рок-музыка? Усилить призыв к борьбе чилийского народа! И потом, что за намеки: «Выправляй скорей бумаги и – айда!»? Куда айда? А это что: «Здесь тоска и нужда / да пустые миски! / Там веселье, еда / да рекою виски!» «Какая борьба? – пробовал я защищаться, – в газетах нет ни одного сообщения о сопротивлении. Тело пошло на дно и не скоро всплывет. Трагедия это, а наш спектакль – образ вечного всемирного насилия». «Все это, Павел Моисеевич, абстрактный гуманизм! – возмутился один проснувшийся управленческий старичок и неожиданно изрек: «Что это у вас Смерть с руками и ногами, ее ведь никто не видел!» От обморока меня спас шепот рядом: «Скоро он ее увидит». Кое-что, не самое главное, пришлось сократить, половину песни проституток, позже, конечно, восстановленную. Но кое-что было дописано «в кайф»:

 
Где ты, моя родина, чистый мой ручей?
На чужбине, родина, я теперь ничей.
Ничего не надо мне, только бы на миг
пальцами горячими тронуть твой родник…
 

– Ну, после такого пассажа, написанного «в кайф», согласитесь, просто-таки напрашивается вопрос: а Бостон, куда Вы переехали из Москвы с женой Марией, Машей Кореневой и сыном, и где живете уже много лет?..

– Это ведь было написано для персонажа пьесы, за четверть века до нашего решения полететь в Америку, куда мы переместились в трудные перестроечные времена по приглашению моей сестры, по программе воссоединения близких родственников. Я благодарен Маше за то, что она с пониманием отнеслась к моему решению, притом что я-то воссоединился с моей сестрой Агнессой Грушко, а Маша «рассоединилась» со своей сестрой Еленой Кореневой, моей прелестной свояченицей, «своящеркой», как я ее называю.

– Значит, Вы ее «своящер»?

– Ну, да. Хотя мы часто бываем в Москве, и Лена нас навещает. Я не осмелюсь сказать, что «на чужбине я ничей». За эти двадцать лет мир изменился, как и понятие чужбина. Один клик на компьютере, и ты беседуешь «лицо в лицо» с кем хочешь. То, что называется ностальгией, я испытал как болезнь лишь однажды. Это было в 1963 году на Кубе, где я три безвылетных года был старшим переводчиком в составе киногруппы «Мосфильма», снимавшей легендарную картину «Я – Куба». Хотелось зажмуриться и силой воли переместиться в родные места. Я тогда написал:

 
Звериный крик ночного парохода
над пальмами плывёт в чужую тьму.
Разлука – беспросветная невзгода.
Я так соскучился, что не пойму,
какое нынче ночью время года.
 

За двадцать лет пребывания в Бостоне, где, к слову сказать, лопухи, подорожники и одуванчики такие же, как в Подмосковье, я написал три новые книги стихов, опубликовал книгу пьес «Театр в стихах», множество переводов, в том числе книгу Неруды «Сумасбродяжие», мою авторскую антологию испанских поэтов «Облачение теней». И «Поэму Уединений» великого Гонгоры, великолепно изданную питерским издательством Ивана Лимбаха. Я участвовал в трех Московских международных конгрессах переводчиков, два раза как испанист был международным членом жюри поэтического конкурса в Панаме, где опубликовали мою двуязычную «Антологию Панамской поэзии». Я признателен Америке за то, что она, в принципе не зная, кто я, косвенно содействует моему российскому литературному делу и следит за моим здоровьем. К тому же, язык ведь не собачонок на привязи у одной местности.

– Я где-то когда-то читала, что ваша с Марией романтическая история началась на ленкомовском спектакле.

– Марк Захаров пригласил Машу на постановку в качестве художника, и она пришла ко мне побеседовать о Латинской Америке. Я до сих пор помню свист стрелы, пущенной Купидоном в тот момент, как я ее увидел. Я был женат на Инне Романюк, которая была, как и я, инязовкой, и на протяжении 22 лет трогательно опекала меня и нашего сына Дмитрия, всячески поддерживала меня в моих литературных замыслах. Я трудно переживал уход из семьи. У Маши это нашло уважительное понимание, за что я ей глубоко признателен.

ТВОИ СВЕТЛО-РУСЫЕ ВОЛОСЫ…

Маше

 
Твои светло-русые волосы с медовым отливом,
забранные в пучок двадцать семь лет,
в разлуке с тобой делают меня счастливым,
зажмурюсь – и вижу волос твоих свет…
Почему именно сегодня я подумал об этом?
Может, потому что с утра за окнами льёт,
и дерево – мокрым зелено-жёлтым букетом —
почти такое, как в Жевнево в третий наш год.
В той пойме под вечер тихо пахла душица,
и был розово-голубоватым над заводью пар.
Там поныне твой потерянный крестик таится.
Впрочем, он был католический, вот и пропал.
Похоже, всё с людьми не единожды: вот ведь
ты до сих пор для меня душистая близкая даль,
догадка о чём-то вечном, каждодневная отповедь
Времени, чьё пространство – вовсе не календарь.
 

Маша и внутренне красива своими взглядами на искусство и нравственными убеждениями. Для спектакля она сделала тогда необычные эскизы костюмов. Маша выпускница Полиграфического института, оригинальный график. Снялась в главной роли в фильме «Самый жаркий месяц», в фильме «Три дня в Москве»» и в эпизодах «Большой перемены» у своего отца, светлого комедиографа Алексея Александровича Коренева. Помните, в класс принесли как бы младенца и все одноклассники шумно радуются, включая Свету Крючкову и ее «папу» Леонида Леонова? Она подарила мне нашего с ней Кирилла. Он выпускник историко-филологического факультета РГГУ. Связал себя, что мне приятно, с работой в области перевода. А в приданое мне досталась киносемья Кореневых. Мама Наталья Андреевна долгие годы работала на «Мосфильме» ассистентом режиссера по актерам, нашла в омском театре Владислава Дворжецкого, который называл ее своей «киномамкой», убедила Эльдара Рязанова снимать Андрея Мягкова в фильме «С легким паром». Что уж говорить о Лене Кореневой, с которой мы электронно общаемся чуть ли не каждый день, и которая неизменно помогает в моих московских выступлениях, читая на них мои стихи и переводы, делая притом деликатные замечания по поводу некоторых неблагозвучий, слух-то у актеров еще и на губах.

– Павел Моисеевич, а расскажите немного о себе, о своей семье, о важных для Вас людях.

– Мой отец Моисей Иосифович Грушко родился в Чуднове-Волынском, на Украине. Он прожил девяносто семь лет и похоронен на кладбище в Пушкино, где покоится и наша мама Хиня Яковлевна Левенштейн. Отец до войны работал в скромной должности плановика на московских станкоинструментальных заводах. Приносил мне образцы разных металлов и сплавов, из них я составлял своего рода «гербарий».

Он хорошо знал историю, у него был идеальный каллиграфический почерк, был сдержанно-улыбчив, выйдя на пенсию, работал, тоже плановиком, в артели инвалидов. Мои дед и бабушка по отцовской линии встретили смерть в Бабьем Яру. Мама была одесситкой, она отправилась из Москвы в свой родной город меня родить, через две недели вернулась в Москву, и в моем паспорте местом рождения значится Одесса, чем я незаслуженно горжусь. Многие эпизоды жизни проникли в стихи.

В эпиграфе к книге воспоминаний, которую, даст Бог, когда-нибудь закончу, стоит: «Кажется ничего и не было, кроме того, что осталось в стихах и на фотографиях». Довоенное детство прошло на Елоховке, в доме № 19 на Спартаковской улице, возле Богоявленского кафедрального собора на Спартаковской № 15 («рыхло льнут к Елоховскому храму / тучи, вихри снежные крутя»). Это была небольшая комната с балконом, в коммуналке. Двор между двумя четырехэтажными домами, где «всем помыкала / игра невероятного накала / среди подъездов, свалок, лавок, луж». В декабре 1939 года, в страшный мороз, родились сестры-двойняшки («люблю пеленать с тех пор, / как в девять лет / у меня появился мой первый ребенок – / сестра».

В 1940 году я отдыхал в «Артеке», куда привезли шумных испанских ребят, Аю-Даг и Гурзуф с татарской малышней, бегущей за нашим отрядом. Помню листовки с московских крыш в честь возвращения сперва челюскинцев, потом папанинцев, большие эстонские конфеты после их «присоединения» к СССР. Помню первый класс в 345 школе, тоже рядом с собором, с невиданно красивой девочкой Нелли Брауде. Удаление гланд с разрешением врача есть мороженое в любых количествах. Поездка на родину мамы в Одессу – Лонжерон, Аркадия. Поездки в город отца Чуднов-Волынский, река Тетерев с лилиями, на рынке сливочное масло «со слезой» на лопухах, помидоры, пахнущие помидорами, волы, с морд которых свисает хмельная барда винокуренного завода. Корова извозчика дяди Шлёмы, под которую с кружками и кусками рахат-лукума нас, ребятишек, отправляли по утрам пить парное молоко.

А когда началась война, мы были в эвакуации в уральском городе Ирбит, где я с местными ребятами плавал на деревянных тротуарах, когда выходила из берегов река Ница, с сестренками на каждой моей руке («доныне помню я их вес двойной»). Маша Шукшина, прочитав это стихотворение, откликнулась: «Не понаслышке знаю, что это такое… «вес двойной»». Шоковая терапия голода («глотком воды я вспомнил ржавый бак / и кружку на цепи»), я до сих пор перед тем как выбросить, тайком целýю зачерствелую краюшку хлеба. Диковинный вид первых – малиновых – погон на плечах новобранцев, трагедийный голос Левитана в черной радиотарелке, впервые увиденная лужа крови – одноклассника, зарезанного хулиганами. Возвращение в Москву, потрясение от того, что у нас отняли комнату, куда в наше отсутствие вселили безногого партизана, героя Советского Союза Кузина.

И вот в подмосковном Пушкино мы поселились в развалюхе-пятистенке, купленной на проданные пианино и мебель, подаренные маме на свадьбу ее отцом, одесским краснодеревщиком Яковом Левенштейном. Жили всегда скромно, но достойно, дом был открытый, на чистой штопаной скатерти всегда было угощение для гостей: папина вишневая наливка и мамины пироги из «чуда».

– Вы – поэт, автор четырех стихотворных сборников («Заброшенный сад», «Обнять кролика», «Между Я и Явью» и «Свобода слов»). Учились, насколько я знаю, у Арсения Тарковского. И часто повторяете, что в любых стихах самое важное – записать музыку мысли, которая основа всех основ. Не хотите пояснить?

– Я, в принципе, поэт-самоучка. Набирался ума-разума у многих. По кусочку складывал пазл своих взглядов на искусство и поэзию, что стало основой моего преподавания в Литинституте. У Арсения Тарковского я впрямую не учился, но заглядывал на его семинар в Союзе писателей, а главное восхищался высказываниями и текстами этого редкостного поэта, так же как творчеством поэтов и переводчиков Сергея Шервинского, Овадия Савича, Михаила Зенкевича, Аркадия Штейнберга. И, конечно, знакомясь с великими поэтами испанского языка. Что касается «музыки мысли», то это мое высказывание. Оно о важности пластично развивающейся мысли, которая не заслоняется избыточным внешним шумом слов. Вот бы дождаться времени, когда можно будет общаться телепатически, без слов. Слова – выскочки, все бы им красоваться. Ставить их на место в прямом и переносном смысле и есть ремесло поэта. Одна из моих книг заканчивается маленькой записью:

 
Все слова лишние,
кроме, разве что,
этих.
 

– Скажите, можно ли отнести Ваше определение «стиходействие» к Вашим оригинальным стихам, к драматургии и переводам?

– Понятие «стиходействие» я отношу только к моим пьесам. Так получилось, что они целиком написаны стихами, провоцирующими действие. Например, в пьесе «Монарх, Блудница и Монах», с превосходной музыкой Александра Журбина, любовница Лоренцо Медичи Великолепного говорит, обращаясь к художнику: «Видишь, милый, вот кинжал. / Отчего ты задрожал? / На конце его, вот здесь, / золотая капля есть. / Это яд. Кольнёшь слегка, / и зови гробовщика. / Вместо всяких пышных фраз. / Подошёл к монаху… Раз!» Еще до того как актриса Алла Кожевникова пропела «Раз!», чуть ли не все зрители угадали и негромко произнесли это слово, определяющее резкий выпад с ножом. Или в «Звезде и смерти…»: «Вот бутылка, вот стакан. / Пей и цыц, пляши канкан. / Что расселся, прочь, кретин! / А не то укоротим!» В упомянутой пьесе действие из этих и других стихов изобретательно извлёк постановщик движения Андрей Дрознин.

Что касается поэзии, то давайте, Ирина, используем слово «стихо-воздействие». Всегда ли мне удается стиховоздействовать, не знаю. Разве что нескромно упомяну, что в последние годы выставляю в интернете стихи, некоторые из которых написаны полвека назад, и, похоже, что они все еще находят почитателей. Как вот это, выбранное Вами, посвященное Кириллу:

 
Есть третья сторона листа,
исписанного с двух сторон,
там обитает чистота
без дат, событий и имён, —
непознанная белизна,
не воплотившаяся взвесь,
и пониманье, что она,
пером не тронутая, есть,
покоя не даёт перу, —
в сравненьи с этой чистотой
всё, что напишешь поутру,
предстанет к ночи суетой.
Какая глубь и широта
в пространстве этом всех времён —
на третьей стороне листа,
исписанного с двух сторон…
 

А переводы воздействуют, когда послание зарубежного автора бережно и прозрачно пересказано тобой на родном языке, поразительные возможности которого обнаруживаются как раз при переводе.

– А как быть тогда с Вашим утверждением, что «перевод – высокое искусство трюка»?

– Ну, да. Это, условно говоря, «ловкость рук и никакого мошенства». Своего рода необходимая обманка, когда на раме муха, вы хотите ее смахнуть, а она нарисована. Отчасти это аллюзия к названию книги Корнея Чуковского о переводе «Высокое искусство». Главное в этом высоком ремесле – умелое создание правдоподобия при максимальной передаче содержания.

– Вы как-то говорили: «рифмы коварны, стремятся изменить курс сюжета». В подобных случаях Вы вступаете с ними в легкие пререкания, пытаетесь поладить, движетесь в их фарватере или вступаете в бой?

– Если это задуманная тобой тема, то подыскиваешь такие рифмы, желательно не затасканные, которые не тормозили бы развитие темы. Иногда подобные рифмы сами слетаются, как ангелы, и легко влекут сюжет к его окончанию. А иногда замораживают стихотворение на неопределенное время. Я люблю точные рифмы, эти «двойчатки» по Мандельштаму. Но также изобретательные, к примеру:

 
Капли с крыши мне за шиворот.
Что ты делаешь весна!
Неприлично афишировать,
что в меня ты влюблена…
 

– Есть ли внутренняя градация: это для меня – первостепенное, это – второстепенное?

– Обычно второстепенное – это то, что делаешь по заказу, для заработка. И оно отодвигает первостепенное, выбранное тобой по любви. Это то, что иногда залеживается на годы. До сих пор у меня не опубликованы книга стихотворений «Переизбранное» и антология моих стихов на испанском «Son Razonable» («Разумный звук»). Не закончена пьеса «Боярыня М.», не опубликованы пьеса Гарсии Лорки «Марьяна Пинеда» и большой том переводов из Октавио Паса, книга о художественном переводе «Спасение на переправе».

– Поговорим о Вашей концепции «Trans/форм». Что Вы вкладываете в это понятие? Метод перехода одного вида искусства в другое? То, что объединяет работу со словом в литературе, театре, кино. Включая музыку?

– Это теория и практика художественного перевода как метода перевоплощений в разных жанрах искусства. Своего рода культурная эстафета, о чем мы говорили, в частности, беседуя о продвижении сюжета «Звезды и смерти…». Будь то экфрасисы, то есть стихи, написанные по картинам, художественный переклад с языка на язык или создание пьес по мотивам романов. То есть продвижение из прошлого в будущее с некоторым преобразованием плодов человеческой культуры. По мысли Михаила Бахтина это «сотворчество понимающих», на очередном этапе которого появляется человек со своим, несколько иным опытом, неизбежно отражающимся на пересказе.

– Я очень люблю Ваш перевод Хулио Кортасара «Жизнь хронопов и фамов». Музыкальный язык, что-то среднее между песней и речитативом. Чудесная игра слов и смыслов. Четко обозначены типажи, фундаментальные черты характеров. Давайте поговорим об этой знаковой работе. При всей абсурдности и абстрактности ситуаций, при концентрате метафоричности в вашем переводе бьется сама жизнь: ты ее видишь, слышишь, даже осязаешь.

– Спасибо Ирина. Может быть, Кортасар мне удался, так как был выбран самостоятельно. Он типичный Homo ludens – человек играющий. Вспомним его книгу «Игра в классики», замечательно переведенную Людмилой Синянской. О себе он сказал как-то, что детство никогда его не покидало. Именно это качество привлекло к нему. Две его книги рассказов-притчей, которые я перевел, – «Истории хронопов и фамов» и «Некто Лукас» – в изобилии наделены игровыми приемами. И не только они. К примеру, его стихотворение «Живой слог», посвященное памяти Эрнесто Че Гевары, где почти все слова в оригинале содержат слог «че».

ЖИВОЙ СЛОГ

 
Вот человек, – его честят, а он всё ярче,
в любой из ночей, на любой каланче,
на круче и в туче, а в луче тем паче,
всё жарче, всё прытче,
его будут и корчевать, и четвертовать,
а он в любой буче что-нибудь да отчебучит, —
короче: во всём, что хочет быть ярче,
он присутствует нынче, а как же иначе.
 

– Говоря о том, что Кортасар принадлежит к числу самых любимых авторов, которых переводили, Вы употребили такую формулировку: «полигон его форм, сюжетов и приемов». У Вас тоже есть свой поэтический «полигон»?

– Думаю, это полигон, где я испытываю разные виды поэтического оружия. Например, в стихах это всевозможные формы и размеры: достаточно трудные по структуре сонеты и терцины, и краткоречия в одну строку, и безрифменные свободные стихи. Люблю использовать все имеющиеся ритмы. У меня хороший слух, хоть я не играю ни на одном инструменте, кроме разве что расчески. И очень жалею, что три раза увильнул, когда мама хотела усадить меня за пианино, бывшее в доме. Она замечательно играла. На мои стихи написали музыку такие яркие композиторы, как Юрий Саульский, Алексей Рыбников, Александр Журбин и Александр Градский. Мой цикл «Мне нравятся артисты джаза» с музыкой Константина Акимова пела у Лундстрема Ирина Отиева. На своем недавнем юбилейном концерте Эдуард Артемьев представил «Гимн природе» на мои стихи, предварив исполнение словами: «Любопытно, что Павел написал этот текст амфибрахием». О чем я вовсе не думал при написании моего стихотворения «Заповеди». Мой доклад, на одном из Московских международных конгрессов переводчиков назывался «О чем взывают формы русской поэзии». Я придаю большое значение формам, которые делают произведения более долговечными. Главное, условно говоря, чтобы эти сосуды были абсолютно прозрачными, как будто вино само придало себе форму кувшина. Лев Выготский определил это как «развоплощение материала формой».

– А Ваша идея переложения прозы Булгакова «Мастер и Маргарита» в «стиходействие», в пьесу в стихах «Было или не было…», тоже – «как будто вино само придало себе форму кувшина»? «Было или не было – кто сказать отважится. / Кое-что в писаниях стерто помелом. / То, что бредом чудилось, правдою окажется! / Подмастерья Мастеру выдали диплом». А потом Вы «разрешили распоряжаться» Вашей пьесой Александру Градскому, и тот от «подарка» так «завелся», что в итоге написал целую оперу «Мастер и Маргарита» – в двух действиях и четырех картинах.

– У моих переложений своя кухня. Они сами себе не придают «форму кувшина». Трудно было отсечь некоторые ветви романа, например, все закулисное варьете, просто не хватило места. Трудно давались разные речевые характеристики трех потоков – совдеповского, пилатовского и мастеровского. Но главная трудность была – найти то, что переводчики, а это ведь и есть, по существу, перевод романа на язык сцены, называют адекватностью, то есть не формальное, буквальное соответствие фразам романа при помощи монтажа с помощью ножниц, а верность духу оригинала. Или, скажем, озвучивание того, о чем в романе только упоминается. Иван Бездомный написал антирелигиозную поэму. Но ее в романе нет, надо было ее написать:

 
Тут схватили Иисуса / по фамилии Христос.
«Отрекись!» – «Не отрекуся!», – / он надменно произнёс.
Возмутились фарисеи, / обозлилися опять,
за порочные идеи / порешив его распять.
И тогда стопы направил / к рукомойнику Пилат.
Сполоснувшись, прогнусавил: / «А я ни в чём не виноват!»
 

Не один раз язык сам принимался за работу. В сцене беседы на Патриарших прудах Воланд спрашивает Берлиоза, что тот будет делать вечером? Тот отвечает: «Весь вечер у меня забит, / сперва отправлюсь в МАССОЛИТ…» – «Вам не бывать сегодня там». – / «Но я на отсеченье дам…» – / «Вот именно! Аннушка уже купила постное масло…» В сцене травли Мастера к словам «Пилатчина! Пилатчина!» нашлась фраза с рифмой «Общественность взбулгачена!» Для интермедий доносов пошли в ход фамилии персонажей романа:

 
Наш сосед комбриг Яблонский / кроет матом по-японски!..
Поэтесса Чердакчи / ест мацу и куличи!..
Романист Степан Буздяк / был при царском строе дьяк!..
Боба Кандалупский ноне / жёг портреты на балконе!..
Мой надысь во сне два раза / заявил «Рябой – зараза!»
 

Все переложение как бы прошито краткими стихотворными ремарками, первая строчка которых повторяет название переложения:

 
Было или не было?.. Главное – что стало…
Было или не было?.. Жаль, что было мало…
Было или не было – набери ноль-девять…
Было или не было – дело не в коте ведь…