Текст книги "Проклятый род"

– Mademoiselle! Повесьте трубку.

– Пожалуйста, monsieur. Вот вам трубка… Ваше превосходительство, разрешите на рояле поиграть. Вам же веселее. Ну, пять минут?.. А эта корзина?

– Здесь бумаги, взятые в вашем доме. То есть часть бумаг. Остальные…

Ирочка ударила по клавишам.

– Последний нонешний денечек…

– Я попросил бы…

Вошла Валя, бледная. Но ищущи были глаза. Увидев жандарма, испугалась. Думала: Ирочка уж одна.

– Валя, милая… Послушайте, неужели вам не нравится моя Валя? Моя прелесть Валя. Но смирно!.. Да! Звонить не приказано. Позвоните, фельдмаршал. Пусть нам шампанского подадут…

А Вале шептала, гремя крышкой рояля:

– Корнут… Сейчас Корнут… О, птичка моя… Допрос? Ради Бога, подождите хоть четверть часа. Ну что вам стоит?

И бегала по комнатам, таща Валю.

На парадной звонок.

Урча, поднимался Корнут Яковлевич.

– Можно? Можно?

– Нет, подождите, прошу.

– Что здесь?

То ворвался Гервариус. Корнут крикнул:

– Назад.

В шубе нараспашку вошел. Корнут Яковлевич теперь всегда в шубе. Мерзнет.

– Что тут такое творится?

В столовой сел на диван, мотнув головой. Гервариус понял и встал около.

– Дядя, вы теперь в засаде. Вас не выпустят. И нотариуса вашего не выпустят. Арестованы.

Гервариус вынул из бокового кармана оплетенную тростником флягу, подал рюмку Корнуту.

– Это что? Это что?

То кричал жандарм.

Смутно по углам поглядев, пососав коньяк, Корнут Яковлевич, горб свой нежа в подушках, сказал:

– Это вы зачем же сюда? А?

Когда подступил к нему жандарм, крича свои слова, Корнут распахнул сюртук и пальцем показал на таящийся в темноте знак.

– Мало? Мало?

И из кармана сюртука вынул бумажник. Какие-то бумаги выкинул на стол.

– Ну?

Это уж к Гервариусу.

– Еще рюмку. Что? Кто не пьет? Еще рюмку!

– Вы старшему скажите, дядя, старшему. Что за безобразие…

– Пойдемте туда. Эй, проводи!

И Гервариус повел Корнута.

– Ну а здесь никто нас не слышит?

– Никто, Корнут Яковлич.

– Не вас спрашивают.

– О нет. Никто.

– То-то. Что это за безобразие. У родной моей племянницы обыск! А? Это что такое? А? Способствует это тем предначертаниям правительства, кои я неустанно… да, да. Способствует? Способствует? Нужно обыск – делайте обыск. Но меня спросите, черти, меня спросите, когда задумаете у родственников… Да я вас сейчас… Или вы не понимаете, что мои родственники мою фамилию носят. А? Не понимаете? Так что же вы понимаете, черт вас возьми?

– Я просил бы…

– Молчать!

– Но…

– Молчать! Что вы здесь нашли? В этом дому, что нашли?

Ворошил корзинку.

– Письма? Пусть скажет. Позвать! Позвать, говорю! Ее позвать…

– Но, Корнут Яковлевич…

– Позвать.

Гервариус ввел Ирочку.

– Ты что? Ты что? Дерзнула ты на устои правительства? А? А? Если так – берите ее. Вам говорю: берите.

– Я, дядя, по предначертаниям правительства…

– Вы слышите? Вы слышите? Ира, уйди.

Ушла. Говорил, склонясь на стол:

– А это что?

Из корзины вынув листок, читал:

 
Задремался темный лес.
Тихо люна выплывает,
А звездушка сверх небес
Люнин свет, давает.
 

– Это что? А? Это что, я вас спрашиваю!

– Во всяком случае подозрительно. Похоже на конспиративную переписку.

– Кон-спи-ра-тив-на-я? А! Ира! Сюда! Смотри. Отвечай. Не садись. Стоя отвечай. На допросе ты. Я сам допрос снимаю. Сам. Что за белиберда? Переведи… Да, да… то есть ключ…

– Да это уже переведено, дядя. Это перевод стихотворения Мюссе. Маркиз переводил, жених мой. Ей-Богу, настоящий маркиз. Да вы его знаете… А что он по-русски плохо, так я за то его и полюбила… То есть теперь-то уж не люблю…

– Маркиз? Это тот, длинный? Учитель? Шалопай твой маркиз.

– Но он, дядя, по предначертаниям…

– К черту эту тарабарщину! Бери свою бумажонку. А вы, господин жандарм… Если вся корзина полна такой дребеденью… Ира, уйди… Да, да… Прошу с возможной точностью разъяснить мне о мотивах обыска… А? Так жильцы?.. Да, да. Но у нее-то, в этом этаже ничего?

– Корреспонденция еще не разобрана…

– Корреспонденция? Видели мы эту корреспонденцию… Ну, я сам съезжу. Вы лицо подначальное и всего не можете…

– Дядя! Дядя!

Ворвалась Ирочка.

– А? Что? Как ты смеешь…

– Но, дядя, это совсем разбойники. Телеграфист пришел, мне телеграмма, и они не дают.

Сыщик подал жандарму телеграмму. Тот, прочитав, передал Корнуту.

– Дядя, что такое? Да скажите же…

– Раиса Михайловна спрашивает, где Яша.

– Яша? Яша? Ну, если Яша в Москве, так я знаю где. Тут недалеко меблирашки, клоповник ужаснейший. Там он останавливается. Знаю. В Зачатьевском…

По телефону справились.

– В ночь арестован.

– Арестован? Яша арестован? Ну, не разбойники ли, дядя. Это Яшу-то!

– Да уж. Это слишком. Господин жандарм, я иду сейчас, куда надо. А вы уж здесь, пожалуйста, по возможности…

На лестницу вызвал за собой Корнут сыщика с красным носом. Притворив дверь, вполголоса:

– Все подробно мне донести. Вечером в Большую Московскую. И про здешнее, и про Зачатьевский. Вот вам.

Из бумажника сторублевку вынув, в руках ее мял, не отдавая.

– Да, да… Народ-то вы больно ненадежный. Вот.

И разорвав кредитку пополам, сунул половинку в подставленную потную ладонь.

– Но ведь это как же-с? Погубленные деньги.

– Ничуть. Это задаток. Исполните все по хорошему, и вторая половинка ваша. А пока ни ваша без моей, ни моя без вашей гроша ломаного не стоят.

– Остроумно. Совершенно верно-с. Будьте благонадежны, ваше превосходительство.

Гервариус, распахнув дверь, кричал на весь переулок:

– Карету его превосходительства Корнута Яковлевича!

Ирочка кричала из окна:

– У меня ложа сегодня… Абонемент, «Князь Игорь»! Выручайте…

XXXI

Морозит давно. Под дыханием крепких утренников листья красные кленовые и желтые липовые за заборы пали, на набережную. Ветер порывный листья шуршащие в грядки метет.

А сегодня впервые бело.

Отстояв позднюю обедню заказную, именинница старуха Горюнова в домик свой приплелась; служанка краснощекая, под локоть поддерживая, довела через дорогу.

– Снежок-то, барыня! Благодать…

– А тебе бы, шлюха, языком звонить бесперечь. Беги, пироги погляди.

Села Горюнова вдова на диван в гостиной, колени ладонями трет, на просфору глядит. Просфора большая-большая. И частиц много вынуто копнем. Задремала вдова, голову в чепце парадном свесив. Гостей-родственничков поджидая, задремала.

На извозчичьей пролетке Дорофея подъехала с детьми.

– Младенчики, внучатки молодшенькие.

Тусклы взоры Дорофеи. Сквозь стекло глядит на белое, снежное, глядит не мигает. Горе, горе в душе живет, гнездо свило. На краткий час из души вылетит, а там опять. А тут сегодня, в родном дому, слушая щебет своих детей и их бабушки, поникла головой Дорофея, в слова не вслушивается. За окно глядит в белизну, такую простую и жуткую. И в родном дому сидя, в кресле гостиной, видит сегодня Дорофея горе свое не как хищную птицу злую, а как наседку толстую; разной дряни в душу натаскала, гнездо душное сделала, сидит, цыплят высиживает. Крови ей, наседке, не надо, живой крови. Цыплят высиживает, ждет. Народятся, и совсем душа как ящик-курятник станет… О, горе с крыльями ястребиными, с клювом кровавым, приди!

– …и что это, как воды в рот набрала… Иль неможется?

– Ах да…

И опять душою тоскующей мыслит о своем горе. Не словами мыслит душа умирающая и не мыслями. Как бел, как холоден снег… А разве плохо умереть? Разве страшно?.. Поцелуи греховные – веселое солнце. Ныне из неба Бог улетел…

Подъехала Раиса Михайловна. Сын Константин с нею.

– Ах, Раисочка, дочечка, и с внучоночком…

Презрительно глядя на желуди и листочки подносика, на котором белая лампа с медальончиками, рыжий Костя усики пощипывает; бабушке ни слова, матери Раисе Михайловне подчас:

– Да, мамаша.

На тетю Дорочку раза два взглянул-усмехнулся. И чуть морщась, рукой отстранял малолетних белокурых Дорочкиных деток, своих двоюродных сестриц. На подносе звенящие чашки внесла, как по канату идя, краснощекая девица. Раиса Михайловна с матерью беседу повели чинную про Костину близкую свадьбу.

– Вот бабушке-то радость. Внучонок милый…

Но внук ни слова. И не взглянет.

– А неужто ж, Раисочка, невесту до свадьбы так и не увижу?

– В Москве она… семейство ее в Москве… Не может… Да и свадьбу мы, мамаша, в Москве решили.

– Как в Москве? Ты же, Раисочка, сама тогда, помнится…

– Нет, удобнее, мамаша…

– Как так удобнее? Виданное ли дело, жених на свою свадьбу за тридевять земель… Ведь жить-то в твоем они дому будут?

– Не решено, мамаша. А свадьба в Москве. И удобнее, и для дела полезнее. У них, у Емельяновых, в Москве свое дело большое. По поводу свадьбы нужные знакомства… ну и прочее…

На сына взглянула, будто шепнула: Подскажи же.

Но не пошевелился Константин. Будто не про него речь. Разглядывал теперь Дорочкины башмаки. Дорочка маленькая-маленькая стала. Молча глядела в свое белое, заоконное.

– А на свадьбу ты как же, Раисочка? Здоровье-то твое ныне…

– Не решено еще, мамаша…

Звонок. То Дорофеин супруг. В тесной прихожей – а дверь в гостиную открыта – принужденно-развязно калошами стучал, ладони потирал и что-то даже будто принимался насвистывать.

И в гостиную вошел. И поздравил тещу с днем ангела. С Раисой Михайловной поздоровался, с Константином, Дорофее жене что-то шепнул, в кресло сел, на Раису Михайловну еще раз поглядел независимо и сказал:

– Ну-с, господа, с морозцем вас.

Никто не ответил.

– А у меня только что занятия кончились.

Кашлянул, снял очки и стал протирать носовым платком.

– А вы чайку-то что же?

И опять Горюнова вдова голову в парадном чепце к Раисе дочери повернула.

– А Зиночка что же это? Аль бабушку забыла?

– Придет, мамаша.

– И то подъедет. Зиночка бабушку не забудет… Ах, внучки. И люблю же я вас. Только не всех я внучат вижу…

Заслезилась, умилилась. Вспомнилось ей, что именинница она ныне, и нарочно ли, нечаянно ли забыла, про что можно говорить, про что и нет.

– Яшенька внучоночек, Витечка внучоночек, Ирочка тоже внучечка… Ах, давно… И приведется ли повидать… Годы мои…

И слезливый восторг смутной любви своей отдала-вылила входящей Зиночке.

– У меня, мамаша, дело. Я лошадей вам оставлю.

Константин стал прощаться. И на ходу поздоровался с входящим Пальчиковым, не взглянув в его лицо.

Зиночка скоро к тете Дорочке подсела. Гладила ласково по белокурым головам ее детей, говорила:

– Птенчиков ваших давно, тетя Дорочка, не видала. Да и вас. Ах да! Расскажите, тетя, как вы в Лазарево съездили? Я потом только узнала… вот уж и не вспомню от кого… Ну что там? Как? Ах, давно я в Лазареве не была. И просилась, да муж не едет. Что? Много перемен? Не узнать?

Испуганные Дорочкины взоры из белого жуткого перебежали в гостиную горницу. Тихо сказала:

– Я ведь в первый раз там.

– Разве? Ах да… Ну, как птенчики? Ах, волоски просто прелесть. А у моего представьте…

Разбуженная Дорофея взглядами скользила по стенам родным, но таким противным ныне. И по лицам. Увидела: муж на нее глядит упорно, пальцами по подлокотнику кресла стуча. И ненависть чью-то почуяла: свою ли к нему, его ли к себе… И противен ей стал, противнее всех нелюбимых. Руки побелели, задрожали, когда увидела вдруг детей своих милых, белокурых.

– …ах да, мамаша; взаправду нездоровится… Но не беспокойтесь. На воздухе пройдет. Просто спала плохо… Нет, нет! Ты оставайся. Дети у бабушки давно не были. Расплачутся. А я, может быть, вернусь… Да, да, к пирогу вернусь. Погуляю. Не провожай, не провожай.

И боялась рыданий души, тут вот где-то, близко-близко бушевавших уже.

На улице, за угол церкви Егория зайдя, с чугунной тумбочки свежий белый снежок захватила в ладонь. И поцеловала. И руки не отнимала, пила холод-жуть белого-нового. Нового ли? Давнего ли? По набережной шла, по забеленной. Красные, желтые листья бугорками-грядками кой-где. Бело-бело. И тихо. А могучая река налево внизу свинцовая. Шла. Направо заборы. А вот и дом. И еще. А вот и дом Макара. Давно уж нет Макара. Но его именем дворец называют. А Дорофея туда, в черные-черные окна подбалконные заглянула, страха своего испугалась. И мимо, мимо. Мокрые от растаявшего снега руки в муфточку засунула.

– Да, да. Пусть как тогда…

И шла к городскому саду и влево, к реке, часто оглядывалась.

– Как тогда. Пусть как в тот день…

А слева в тот день вспомянутый шел Виктор. Мимо Макарова дома прошли, в саду городском сидели. Потом к Антошику. Ах, тот день…

И шла быстро. И губы бессловно двигались. Это Дорочка говорила с Виктором. И оглядываясь, страшилась, когда видела пустоту. Бел-бел откос горы. Но близки старые деревья городского сада. С Волги потянуло. Снег белый, сегодняшний хлопьями нежными, тревожными падает.

Идет-бежит. Вот и скамейка.

– Не та. А эта? Нет. А эта?

И села-упала. И покатилась белой барашковой шкурки муфта с колен. Руки мокрые к лицу прижала крепко-крепко. Рыдала-тряслась.

– Виктор! Виктор! Пусть ястреб кровь мою пьет. Пусть ястребиные когти вонзаются… Виктор! Виктор! Ястреб!

Бессловными думами души себя пытала. И рада была пытке.

– Виктор… Виктор…

И стыдилась-страшилась вспоминать об Антошике.

– Виктор, можно к тебе? Позови. Ну, позови.

И тревожно каркали, тяжело с ветвей снимаясь, черные птицы белой русской зимы.

Плакала бурею ненависти и страсти. И выбил ястреб наседку из гнезда. И в гнездо ее сел. И птенцов пожрал. И Дорочкиной кровью потом упившись, улетел, крикнув, чтоб ждала. И дивились ястребиному полету черные тяжелые птицы.

XXXII

В Петербурге Степа Герасимов работал и был счастлив. Отдыхая, томился. Вспоминал тогда Юлию, свою давнюю любовь. И ревнуя, и разбивая подчас стаканы то с чаем, то с дешевым вином, кричал стенам своей мастерской на Васильевском разные страшные слова. Потом сам над собой смеялся.

Заказы попадались доходные и не только в отъезд. Всего не проживал. Думая о деньгах, вспоминал Виктора. Да и так часто вспоминал.

«Я тебе, мильонщику, покажу. Свой у меня капитал. У тебя мильон, а у меня две тысячи. А дети наши деньгами будут равны. Вот увидишь, равны будут… Впрочем, и дурень же я. Ни у меня, ни у него детей нет, да и не предвидится».

Думал о Викторе, о Лазареве. После того очень злобился.

«Ну вас всех к черту, дармоедов…»

Но написал в Лазареве два письма. Ответа не было.

– Ну вот, конечно, хам. Одно слово – мильонщик.

Но вот пришло письмо. Несколько строк. Читал слова, и хотелось к Виктору.

Дочитал до конца.

«Привет Юлии».

«Вот подлец. Точно я с Юлией Львовной каждый день…»

И пошел в адресный стол…

– Выбыла в Москву.

А, так…

И стал ждать. И работал, писал заказные образа.

«Увражи[27]27
  Роскошные издания, содержащие гравюры религиозной тематики.


[Закрыть] – они помогут. Искусство? Оно простит. Смотри, смотри, как мажу… Эх, техника-то у меня!..»

И перед глазами видел Виктора, товарища Виктора. И ему говорил:

– Нет, я не подлец. Цанетти, тот, может, и подлец. А я не подлец. Вот лики эти через месяц в медвежий угол пойдут. Будут на них аршинники бородатые глаза пялить, да мужички-серячки. И пусть. Они у меня по старым образцам, по хорошим образцам, лики-то. А что моего тут мало, выстраданного, так в том честность моя; честность, а не подлость. Я своей-то иконы, может, никакой не написал бы. То есть не не могу, а не хочу. Но ведь лучше же я богомаза-шарлатана. Я им по увражам, грамотно и честно в медвежий угол. Если из тысячи один что понимает там, так и тому удовольствие… Что! Что! Перед собой честность? Коли на то пошло, подлецом-то не я, а ты выходишь, мильонщик несуразный. Я редкий день менее восьми часов перед мольбертом, а кое-кто из белоручек по полгода кистей не берет. Знаем…

И насвистывая, отходил от мольберта и щурился, в кулак глядел, закрывая сверкающий золоченый фон доски.

«Аршинники толстобрюхие! Без золотого фона для них образ не образ…»

Часто-часто вспоминался Виктор. Хотелось неосознанно с ним быть, говорить, работать. Но чтоб не тот Виктор, а какой-то иной, на того в чем-то вовсе не похожий.

И сердился.

Еще узнавал в адресном столе. И еще. Во второй раз справка: живет в С.-Петербурге, по Почтамтской улице, дом №…

И пошел. И светлее было серое небо, и моложе стала душа. Но вот затрепетала она. Вспомнилось. А раньше не думал о том.

«Где же была? Куда из Петербурга уезжала?»

И медленнее шагал по старым плитам гранита. И заглядывал в окна магазинов и видел отражения недоуменного лица.

«Фу, и лохмач же я».

И отворил дверь парикмахерской.

Обмотанный белым, сидел, злобно слушал визг-лязг ножниц, злобно отворачивался от большого сверкающего зеркала.

«Фу, глупая морда! Так тебе и надо, ловелас проклятый. И пусть обкарнают, как овцу…»

– Послушайте! Будет! Довольно! Вы не очень сзади-то…

– Никак нет-с… Будьте покойны… Вот-с! Спрыснуть прикажете?

«Гм… Гм… Так тебе и надо, донжуан полосатый. Опопонаксом тебя! Опопонаксом, дурень!»

По тихой Почтамтской улице два раза прошел из конца в конец. Сердце биться переставало, когда шел мимо дома того.

– Однако это черт знает что…

И быстрым шагом подошел к дворнику, а дворник с лопатой посреди улицы. Спросил злым голосом:

– Где тут у вас квартира двенадцатая?

– А вон он, двенадцатый номер. Супротив ворот. Прямо.

Зашагал. Во дворе насвистывал. По лестнице бегом.

Юлия тихая была и добрая.

– Как рада, что пришли.

Но повеселевшие взоры часто потом надолго в безмолвную грусть уходили.

Сидел долго. Говорилось легко. О чем? Забывал тотчас слова свои. В любимые глаза глядел. Глядел по стенам комнаты, и узорчатая кисея, белевшая под занавесями, и красный диванчик казались тихими песнями чаровного уюта недостижимого.

И говорил-спрашивал, чтоб слышать милый голос.

– Что? Нет, нет! Об ней не говорите со мной! У меня нет сестры. Слышите, Степан Григорьич!

И некогда было дивиться. Надо было смотреть в чаровные глаза, то тихо-голубые, то холодно-серые. Надо было любить, любить отдыхавшей душой.

И вдруг ударило в сердце и в мозг. Будто властный вошел, железную руку на плечо положил, прокричал: «Скажи свое слово!»

И заметался Степа. И наскоро крутил нить слов, и обрывалась.

– Что с вами, Степан Григорьич?

– …Нет, вот что. Так нельзя. Не хочу я так… Не могу… Я вас люблю, и вы будете, да, вы будете со мной.

И дивясь, и трепеща, слышал слова своего голоса:

– …а хорошо-то нам как будет…

И в вихревой музыке чуял теплоту любимых рук.

– Ах, Степа, Степа…

Она его не гонит, не говорит слов убивающих, рук не отнимает. И как сквозь стену уж расслышал:

– Ах, милый Степа…

И целовал, целовал руки. Пытался говорить еще и не мог. Оторвался, на диванчик сел. Молчал. Стало стыдно-стыдно. А Юлия на него не смотрела. Серые глаза в грусть далекую ушли. Вскочил Степа, стал прощаться. Не слушал. Убежал. Со ступенек прыгая, бормотал:

– Завтра, завтра… Завтра уж все…

По улице шел и улыбался.

XXXIII

По большому лазаревскому дому бродила Зоя. Не весь еще знала. Стены чаровали и мебель старая. И вселяли гордость неосознанную. Сидела с книгой, не видя слов. Звоном тяжелым размерным били часы в высоких башенках, построенных из красного дерева и бронзы. И открывая то тяжелые, то легкие двери, из комнаты в другую шла, смотрела-думала, боримая силами воспоминаний и предчувствий.

Виктор долгие часы один в мастерской. А то, день ли, вечер ли, позовет обеих, и Пашу и Зою. Позировали. Отвернувшись от них, в свою даль вглядывался восковой Антон. И в заснеженный, по-зимнему шепчущий парк уходила Зоя. И черные брови ее были сдвинуты. Смотрела в белые просторы полян, смотрела в морозные узоры ветвей, вслушивалась в смутные голоса воспоминаний и предчувствий. Часы одиночества под холодным небом этой зимы, как и часы одиночества под расписными и дубовыми потолками жутко-прекрасного дома – то были самые томительные, властно старящие сроки из всех сроков Зоиной жизни.

Из дома в парк. И опять в тихий дом. На село и дальше не шла. Людей ли боялась? А с Пашей встречалась только в комнатах Виктора и там в столовой. Рождались и умирали часы, дни, ночи. Белые, безмолвные. И в безлюдье шорохи – голоса воспоминаний, предчувствий. То спорила, то отдавала себя их власти.

«Что будет? Что будет?»

Никогда раньше этих слов не кричала судьбе. И сознавала, что никогда, и сознавала, что ныне канун чего-то.

«Но что? Что?»

И подчас не радовалась, слыша зов Виктора или видя разыскивающего ее слугу.

Обедали часто втроем. Не глядя на Пашу, нарочно звонко и весело говорила Зоя. И потуплялась Паша. Молчал, на скатерти карандашом рисовал Виктор, то презрительно поглядывая на обеих, говорил про свою картину.

И теперь вздрагивала душой Зоя, слыша:

– Шутки дьявола… Шутки дьявола…

Поздним вечером тоже сходились в большой пятиоконной столовой. Чай ли, ужин ли. Ночное вино пил. И безрадостный взор уходил в далекое. И слова были, как слова ответа на вопросы невидимого.

Нередко Виктор к ужину не выходил. И не смели звать. Строго запретил. Тогда и ночевал в мастерской. Когда однажды так было, услышала Зоя крик резкий. И еще.

«Да, да. Там в мастерской».

И побежала из круглой комнаты. Вот и столовая в тусклом свете немногих свечей. В буфетную пробежала. Темный коридор. А там лестница. Темно тоже.

Спешила. Стены подчас касалась простертой рукой. Повторился крик там, наверху. Сердце колотилось. Бежала. Чуть забелелось во тьме. Руки в мягкое уперлись.

– Ой, что это вы, барышня…

– Кто? Что?

– А то, что не толкайтесь, потому я беременна.

И руки расставив от стены к стене лестницы, во тьме пошла Паша наверх впереди Зои.

Дверь в мастерскую незаперта была. Вошли. Оглянулся Виктор, увидал, закричал:

– Зачем? Кто звал?

– Нам послышалось, Виктор Макарыч…

– Прочь!.. Зоя, стой. Ты останься. А ты иди.

И от воскового Антона отошел, и закрыл дверь, оставив Пашу там, во тьме. Неверными шагами дошел до дивана.

– Виктор, что с тобой?

И руку на плечо его положила.

– Что? Ничего. Рисую вот.

– Виктор, ты кричал…

– Разве? Ну, может быть. Тихо здесь, вот мы и разговариваем. С ним.

И усмехнувшись, указал на воскового.

– Ты устал. Милый, ты совсем…

– Да, я устал. Совсем.

– Отдохнуть тебе… Скажи, милый, что тебе надо, чтоб покой твой к тебе вернулся?

– Покой? Кто это говорит? Эй! Кто здесь? Нет. Одна Зоя. Антон и Зоя.

Уловила нотку шутки. Обрадовалась.

– Да, Виктор. Это я говорю. Я. Раньше не то говорила. Помню. Но вижу, боюсь…

– Я сам боюсь, что с ума схожу. Вот вижу Зою, а слышу сестру ее Юлию. Антоша! Как думаешь? Наваждение?

Говорил быстро, весело. Рад был, что живой голос здесь, в тюрьме его красных и белых часов, из вечности сюда прилетавших.

– Ну, не буду больше. Не буду, милый мой, великий мой. Идем к картине. И рассказывай.

– Нечего рассказывать. Плохо.

– Ты всегда: плохо. Идем.

– Не всегда. А сейчас то плохо, что всегда плохо. Рано холст замазал. Вот и придется перемазывать и тут, и там вон. А перемазывать всегда плохо. И не для сегодняшней картины только, а и для завтрашних. Часто ведь как? Сегодня не выходит что-то, – ничего, утро вечера мудренее. А нужно, чтоб в искусстве верность стального клинка. Когда на рапирах бьешься, не станешь верный удар на после откладывать. А знаешь, раньше я мог… Кажется, мог…

Перед большим, почти квадратным холстом стояли.

– Да, ошибками мы учимся. А отчаиваться не нужно. Что-то в этом роде мой старик говорил. Выпьем, Антоша, за искусство и за стариков… Нет, нет! Женщин к нашему тосту просим не присоединяться. Стариков они любить не хотят, а искусства любить не могут, ибо в искусстве они…

И протяжно свистнул.

– Так-то, Юлия Львовна… Ах, Зоя, Зоя, простите… Не Юлия, а Зоя с нами, Антошик. Пей, брат.

А Зоя, перед холстом стоя, говорила уж тихим голосом, раздумчивым. И брови были сдвинуты.

– Да… Женщины… Я знаю, мы слабы. Нет, не слабы, мы сильнее вас, мы сильны, как… ну да! как настоящая жизнь. А искусство… Женщина враг искусства. Из ревности враг и не только из ревности. Ведь жизнь тоже враг искусства. Настоящая, простая, хоть и устроенная жизнь. Но жизнь притворяется и терпит. Ну, и женщина притворяется и терпит. Не произведения искусства терпит, а само творчество, процесс, то именно, что для богов жертвы требуются.

– Антоша! Я говорил тебе, что Зоя умница. Ну что, теперь ты на меня не сердишься за Дорочку? Впрочем… Пьем и слушаем.

– Виктор, а разве это не тяжело сознавать. Я недавно поняла это. И это трагедия. Одно утешение: что не все женщины – типичные женщины.

– Ну, тогда, Антоша, и ей надо с нами выпить. Ба! Рюмка?

Из стенного шкафчика вынул. Налил.

– Нет, и с ним. И с ним прошу чокнуться. Стой! Уж пить ли тебе, Антоша? Ты ведь, если на то пошло, и не женщина даже, а девочка… Ну, да ты стихи пишешь. Зоя, ты любишь стихи?

– Люблю. И стихи, и музыку.

– Музыка? Музыка? Идем, Зоя! Идем в залу. Сыграешь мне. Бал! Бал! Ах, Антон, жаль, что ты болен и ходить тебе нельзя. Ну, я дверь не запру. Слушай.

В зале на старом рояле играла Зоя polonaise. Думала о том, что сказала ей на темной лестнице Паша. Белые пальцы ударяли по клавишам весело. Сквозь ноты душою ли, глазами ли видела, как пляшет в зеленом боскете скелет.

На белые стены сквозь стакан поглядывая, видел Виктор входящих чопорных гостей. А! Вот и внучка Аркадьева старика. С кем она? С мамашей?

– Добро пожаловать!

А за окнами выл ветер голосом зимней ночи и, со стонами рояля обхватясь-слившись, кружился-танцевал.

XXXIV

Негде бродить белой тенью укорной железному старику-деду. Стены дома его, что на Торговой стоял, свалены давно. На том месте новый дом, пятиэтажный, по тому городу первый так высоко трубы поднявший.

Откупил тогда Макар. Думал: «Доходный дом воздвигну».

Да и думал ли то?

Константин перестроил, надстроил. Дом теперь доходный. Двор мал, тесен, и сада нет. До самой Волги дом.

Праздник Рождества на исходе. И бел снег на улице. Во всю ночь ложился свежий. Не наездили еще.

В санках одноконных к воротам, а ворота под дом, подъехал Константин. Дворники, швейцары шапки поснимали. Прошел в контору. Не долго там побыл. А конторские все больше молодежь. Но и старики есть. Трое. Двое при дедовом деле были.

– В банк пройду.

И пошел Константин по черной лестнице выше. Два банка нанимают помещение в дому.

Но миновал и третий этаж. В четвертом, на узкой тесной площадке дернул медяшку колокольчика.

Крюк скинула загрохотавший хозяйка молодая, наотмашь дверь, сама в белом платье утреннем. Повлекла из темной прихожей в квартиру.

– Постой, постой… Дайте же, Катерина Максимовна, пальто снять…

– А! Уж и Катерина Максимовна!

– Катя, отстань.

– Нечего! Уж и Катерина Максимовна… Свадьба на носу, так уж Катерина Максимовна! Знаем…

– Что?

– А то…

– Молчать! За делом я к тебе.

– За делом! Знаем мы. Дело-то ныне одно. Или мне последней в городу про то дознаваться?

– Вот что, Катя. Без шуму прошу. Я не приказчик, и… и скандала не допущу. К тому же скандал и тебе не нужен. Я к тебе с предложением пришел.

– Предложение? Предложение вы, Константин Макарыч, другой особе, слышно, сделали. И о том я не от вас извещена…

– Ну, довольно. Да, женюсь. Или думала, что на тебе женюсь? Не в том суть, потому что очевидно. А предложение мое – вот оно. Хочешь в Москве жить?

– В Москве? Так вот оно как…

– Ну да. Вот именно так.

– А если несогласна?

На диване сидя, плечами чуть передернул Константин; сказал, в окно глядя:

– Что ж. Вольному воля.

– А? Так вашему степенству угодно меня при своей особе в Москве иметь? Или к тому это, чтоб не очень я здесь языком щелкала, в родном, то есть вашем, городе?

– Хочешь в Москву… А тона этого дурацкого, знаешь, не терплю. И руками бы вы… Ах, манеры! Нам и уйти недолго, Катерина Максимовна.

– Угрозы? Мне угрозы? А ваше степенство разве не слыхали про один такой старый обычай!.. В церковь, знаете, в нужный момент врывается девица и предъявляет плод любви несчастной…

– Вот и выходит, что не я вам, а вы мне угрожаете. Прощайте, Катерина Максимовна.

Пошел к двери.

– Стой! Стой! Вот что… Магазин будет? Такой, как тогда я тебе…

– Пять тысяч. То есть на оборудование и тут же на первый год.

– Маловато как-будто, ваше степенство. Ну да сойдемся.

Голос ее переломился, нежный стал. И всею повадкой назад влекла, в комнаты маленькой своей квартиры, чистенькой и по-мещански уютной. Но кое-где стояли-висели вещи-подарки. Но будто не свыклись, не обжились здесь они. Будто из магазина вчера все разом.

Пили чай. Обоим не хотелось. Константин на часы поглядывал.

– Как же посоветуете? Шляпный мне магазин только или…

– Не изучал я этой специальности. Но полагаю, что шляпный только – это не дело.

– Что так?

– То, что вещь сезонная. Весной недели две, осенью тоже, ну зимой, когда у вас там сезон… День горячка, месяц на мели. Может на круг и выгодно, но несерьезно, на дело непохоже.

– А коли расширить, то как же на пять-то тысяч?

– Наводил справки. Не вплотную, конечно, но наводил. Довольно пяти.

– Ах, мало… Костинька, милый, ну посиди… Ну, голубчик…

– Нет уж, пора. Дела.

Ушел. Постояла в темной прихожей. Походкой ползущей в комнаты прошла. В окно смотрела, вниз, на скучную неспешную жизнь двора.

– Можно что ли убирать-то?

– А ну тебя! Ох, тоска…

XXXV

К концу сезона в Ниццу привезли Корнута. С кресла на колесах не вставал. В мех укутанный сидел-лежал, голову с плеча на плечо перекатывая.

– Корнут Яковлевич, сейчас в Монте-Карло или после обеда?

На английском бульваре вкруг кресла Корнута вся свита весело гомонила. Дымили сигарами, друг друга подталкивали, хихикая.

– Ишь, канашка!

– О! А эта вон, в синей шляпе…

Корнут медленно глаза открыл, ни на кого не взглянул, сказал:

– Сегодня играть не поедем. Сегодня я собороваться хочу.

И защурил опять глаза.

– Как?

– Что, ваше превосходительство?

– Собороваться. Где здесь русская церковь? Сказать духовенству. А сейчас домой. И все по чину приготовить.

Сквозь сощуренные веки глядел в радужную игру солнца, тешил тусклое сознание удивлением окружающих.

Покатили кресло в гостиницу. Гервариус и монах Евсевий пошли в русскую церковь.

– Истинно Бог подсказал. Сердце праведное милостивца слышит глас призывающий.

– Помолчал бы ты, Евсевий. И чего увязался! Горе мне с тобой из-за обличья твоего. Здесь не Москва. Ишь, все пальцами тычут. Перерядился бы ты, или хоть патлы бы укоротил… Молчи, говорю! Омерзел мне голос твой скрипучий. Придем вот, с попами наговоришься.

Притихли сподвижники Корнута, когда вечером в соседней комнате родились-поплыли дивные, полные ужаса и нездешнего торжества, слова чина соборования. За длинным столом сидя, к стаканам не прикасались, круглыми глазами друг на друга глядели, краснолицые, потные. На трех француженок цыкали шепотно, чтоб молчали. А француженки были старые-старые. В ту комнату, где Корнут в белом одеянии принимал новый страшный чин, пошел только Евсевий. И Гервариус наведывался. То туда, то сюда шел с лицом злым и желтым.

Прогремели, проплакали страшные слова, бегущие, как ангелы в черном и в белом по мосту хрустальному, а мост с земли к небу…

Прогнал Гервариус француженок в другую комнату, запер. Вышло духовенство. Потрапезовали в молчании. Не засиделись. Ушли.