Текст книги "Проклятый род"

Из комнаты не было проведено проволоки звонка; выходить не хотела. Не скоро дождалась топота Марфуши. Спросила про телеграммы.

– Как? Еще не было?.. Неужели? Когда придут, сейчас ко мне… Да, вот что. Принеси уксусу… Что? Ну да, уксусу.

Отвернулась от зеркала, топнула ногой, когда взглянула на обмотанную свою голову и шею. Повалилась на разворошенную постель. Стонала. И бессильно злобным взглядом смотрела на висящую в рамке красного дерева с бронзой раскрашенную гравюру. Бесцельно против воли изучала подробности изображенной псовой охоты. Хвосты тонконогих серых коней стрижены высоко; поджарые собаки рвутся со свор, подняв передние лапы; кавалеры все в белых штанах и коротких сапожках с отворотами, фраки синие, зеленые; а амазонки в разноцветных платьях по ветру распустили вуали своих шляп.

Томилась головной болью и не могла оторваться от ненужной картины. Особенно злили однообразные завитки-кудряшки на деревьях.

Темно стало в комнате. Не различались предметы. А все видела серых в яблоках коней, мчавшихся мимо кудрявой рощи.

Ни вечером, ни наступившей ночью не было ответов на телеграммы. Засыпала и просыпалась, хватаясь за голову. Утром заслышав шаги Марфуши, подозвала, стонущим голосом сказала:

– Лошадей на станцию. Что? Уехал? Кто уехал?.. Все равно, в тарантасе… Да, да, нездоровится.

Перед зеркалом долго пудрила пожелтевшие щеки и белой пудрой, и розовой. Морщась лицом, оправляла широкую черную бархотку на шее.

Перед полуднем в плетеном тарантасе доехала к станции. Оглянула. Вспомнила сразу тот день, когда тучи по небу ползли, когда неуверенная и обиженная на эту станцию из Москвы приехала.

Билось сердце частыми, кровь в темя бросающими, ударами. Поджидала поезда, на жесткой скамье сидя. Дрожь во всем теле чуяла.

«Скорей! Скорей!»

И тускло вспоминала недавнее и давнее, и как книгу неразрезанную видела какое-то завтра. И не манило завтра; но разломанными, исчезающими вспоминались вчера и сегодня.

Сквозь головную боль в сумеречном вихре неясных ощущений вдруг одно чувство свое увидела растущим, клубящимся в черную тучу. Чувство-мысль. И скрипнула зубами, и еще, и еще. Со скамьи жесткой встала, и забвенно ходила по душной казенной комнате, не замечая немногих поджидающих поезда, расположившихся с грязными пожитками. Волчья пасть, клыками щелкающая, грызла сердце Зои. То была ревность к Паше. Поздняя ревность, хохоча, терзала, грызла. Шептала Зоя грубые слова. Теребила муфту, и виделось Зое, что она душит Пашу, за горло ухватила так же, как тогда Виктор ее, Зою. Душила насмерть. И слышала вой-свист. Так ясно, бесспорно казалось, что Паша, белотелая Паша погубила так недавно еще возможное счастье.

«Счастье… Его княжна… А!»

И душила насмерть. И распалялось хищной злобой лицо. Откуда-то издалека прилетали обрывки мыслей: «Может быть, можно еще… Да, все поправимо… Ты молода! Ты молода… Он ведь любит тебя… Спасти его, спасти…»

Но мыслям тем отвечала хриплой думой: «После! После! А сейчас задушить, задушить…»

И распалялись желтые глаза-огоньки волчьей пасти; горячи уж стали клыки, впившиеся в сердце Зои.

Задрожали стекла. Потемнело. Подползли тяжелые вагоны.

XXXIX

Меж двух увалов, сходящих уже на нет, далеко от могучего Уральского хребта, широко, по-сибирски, раскинулся поселок в дюжину дворов.

Домики невысокие, крепкие. Бревна по пол-аршина в торце – не редкость. И заборы вкруг дворов – в целое бревно стена. Крутые кровли снегом искристым белы. Дымы над ними в чистое в сине-белое небо ползут. Церкви нет на далеко. Но при поселке молельный дом. Про него наезжающие, власть имеющие люди и знают и не знают. Не раз закрывали и печати прикладывали к дубовой двери. Теперь тяжелая дубовая дверь на могучих навесах ходит свободно.

В том поселке живет Вячеслав с сыновьями, Вячеслав Яковлевич, пятый сын железного старика, сам ныне и давно сединами старик. Сюда выслан с младшим сыном Петром, за деяния, совершенные ими под фамилией Новоземовы в шумный год московского восстания. На большее осудить не смогли: улик грозных не было, а подозрения большие. Старший же сын, Павел, и вовсе свободным гражданином вышел из следствия. С отцом и братом здесь теперь по доброй воле. Но с той зимы, как впервые приехал сюда, дважды уже ездил в Москву и в Петербург и на Волгу.

Март в начале. Красные полосы на далеко по небу легли-разорвались. Часа через три и темь падет. Из молельного дома шли все трое. Дорога чуть наезжена, снег искрится и красны отблески. К дому своему подошли в молчании. Знают Павел и Петр, что не любит отец на ходу беседовать. Дом крайний в поселке; в сотне шагов по излогу речка-безымянка льдом заснеженным извивается. Валы снеговые по льду ветер протянул.

На крыльце под навесом сёл Вячеслав тулуп сукном крытый распахнул.

– Али Бог весну шлет?

– Да уж скоро.

– Скоро уж.

Голосами радостными отцу ответили враз. И Петр, младший, краснощекий здоровяк, нагольный тулуп свой скинул, плечи расправил, лопату взял и полез по крутой лесенке на крышу.

– Капель скоро, отец. Не успеть тогда, протечет. Ишь, сколько навалило.

– Смотри, тепло все выпустишь, озорник.

– Не все, отец. Останется.

И улыбаясь, заработал в алой своей рубахе. А Вячеслав старшему сыну голосом неспешным и негромким:

– Так-то, Павел. Весна идет. Благовещение скоро, праздник радости несказанной. И к тому сроку, Павел, в нашей семье тоже праздник немалый будет. Знаешь, чай?

– Нет, отец. Ты не говорил. Или срок настолько уменьшили? Тебе про то, значит, вчера от урядника?

– Нет, не то. Срок как есть в порядке. Да разве я про то стал бы говорить, что вот, мол, праздник подходит? Или плохо мы живем? Не на цепи, не за решетками; небо-то вон оно – наше. Да разве отец твой и настоящей тюрьмы испугался бы? Эх, сынок…

– Правда, отец. Прости.

– А если б уж очень захотелось, разве бы мы с Петром не утекли бы отсюда! Да ты бы нам такую выдумку подстроил, что ни следу, ни пару…

– И это правда, отец. Разреши. Как еще подстрою!

И улыбнулся широко, чуть лукаво. А отец за локоть его взял, потянул, рядом с собой усадил. И чуть испугом глянули глаза Павла. Добр и крепко любит, но редко ласкает отец.

– Ну, как же, сынок? Какого праздника жду?

– Не знаю.

– Погляди-ка… В глаза погляди. И впрямь не знаешь. А кому бы и знать. Вот что. Свадьбу твою справим.

Встал-вскочил Павел. С бледного, задрожавшего лица глянули на Вячеслава испуганные и чуть даже враждебные глаза. Но тихо засмеялся Вячеслав и руку сына опять крепко взял.

– Не бойся, не бойся, сынок. Не на постылой женим. Веру любишь, она тебе и жена будет, а мне дочь. Да что ты…

Обеими руками руку отца Павел сжимал, перед ним стоя. И дрожал-качался. Усадил опять отец.

– Ну, давай поцелуемся… А ты с чего это, сынок, помыслил про меня, что дурное я затеял? Или мы с тобой враги какие…

Но сын не слушал. Глядел туда, где низкое-близкое солнце золотило-червонило и жемчужило врата своего за день успокоения. Лицо свое зарумянившееся отдавал дыханию золотой радости. А шапка оленьего меха на скамье.

– Что ты говоришь, отец? Прослушал, прости.

– Ничего, ничего. С собой поговори и с Богом вот.

– Да, да… Отец, как ты узнал? Я ни слова, а ее ты и десятка раз не видал.

– Это про Веру? Хорош бы я отец был, коли бы мне, чтоб душу сына родного увидеть, занадобились бы непременно слова его! Да и ты, полагаю, про меня не все со слов моих только знаешь.

– Правда твоя. Только вот что. Свадьба… Я Веру люблю. И Вера меня любит. И мы решили уж… То есть хотели тебе сказать… Но я думал… я боюсь, отец, за то, за наше великое дело… За себя то есть боюсь. Я с тобой откровенен, отец. Люблю без меры, и нет для меня другой. Но ты говорил: долг. И сроднилось со мной твое слово. И давно уж оно для меня не твое, а мое. И вот думал я… я и Вере говорил… Вместе решили мы пока…

– Слушай, сынок. Молодость раз только бывает. И грех убивать любовь. Как человека убить грех, так и ее. А почему? Да потому, что с ней вместе и человека убьешь, а то, зауряд, и двух. Ручьи зазвенят, и порадуюсь твоему счастью. И мать твоя покойница порадуется. Живи с Верой. Имя-то какое… Вера… С верой и живи.

И задумался Вячеслав, свое давнее вспомнил. Голову на миг склонил. Но вот орлом глянул, бровей седых чуть коснувшись рукой.

– Да. Могий вместити… Иди в жизнь, сынок, в жизнь настоящую, а в ней и слезы, и радости. Не отрок ты давно. У самого глаза открыты. Но вот отцово спасибо тебе говорю за то, что от отца не бежишь, когда приспел такой твой день. Прими отцово спасибо.

По лицу ладонью провел Вячеслав и крикнул туда, наверх:

– Эй ты, озорник! Не больно на нас пороши. Айда на ту сторону!.. А ты вот что, Павел. За тебя нет страха в моей душе. И да не смущается твоя накануне великого твоего срока. Не раз от меня про меня слышал. Ныне твой срок настал. Приведет Бог, внуков увижу, внуков спрошу, на какой путь наставил их отец, а мой сын. И еще, Павел: не страшись. Ты силен.

Бессловно сидели. Глядели в чудо близящегося заката. Слышали лишь шорох лопаты Петра на крыше дома и тяжелое уханье сбрасываемого снега. И долго так. Сказал громко Вячеслав так, чтоб и Петр слышал:

– Айда, братцы, в дом! Зябко.

Когда под маленькой, на прожженной проволоке висящей лампой сидели у самовара, и Петр брату говорил быстро и весело про разное, жуя хлеб, Вячеслав сказал громко:

– А ты бы и брату поведал.

Павел кашлянул чуть и сказал:

– Слушай, брат, я женюсь скоро… Весной.

– На Верочке?

Вячеслав Яковлевич рассмеялся долгим радостно-тихим смехом. Петр молча глядел то на отца, то на брата. Вячеслав сказал, а смех еще не оставил его:

– Однако, сынок, загадка-то простенькая? Ась?

Все трое засмеялись. И хорошо было в нетесной горнице. Лампа рождала сильные тени в стыках бревен, там, где желтела конопатка. Рубаха Петра алела и алым отражалась в шестигранном медном самоваре.

– Так, детки, так, таитесь вы от меня, от старика. Только какой же я старик, по-настоященски… До шестидесяти далеко. Ну, так чтоб равенство, скажу: и я от вас не отставал, таил. А ныне ради праздника скажу секрет один. Ты, Павел, знаешь, на чьих приисках Ахтеров, твой тесть будущий служит? А?

– Как на чьих? «Меркурий». Компания.

– А вот слушайте, сынки. Брат мой, а ваш дядя, Семен Яковлич, не так давно прииски эти купил. Плохо дела шли. Наследники имя его прочь, и теперь компания на паях. Но больше двух третей акций у Семеновых наследников осталось. А Семеновы наследники, если не вру, один Семенович, сын его Никандр, да Макаровичи. Ныне слышно из них, Макаровичей, младший заведует и приисками, и всем. Так вот тебе, Павел, сюрприз. Ты с братом мне, а я вам.

Помолчал Вячеслав. И сыны его молча приняли тишину дома. Но младший весело смотрел в темные окна.

– Ты чего, озорник, смеешься? Из-за тебя мы здесь муку приемлем, а то бы мы балы задавали в столице. Ну, ладно, ладно. Верю. Так вот, Павел. Наследство тебя ждет. У тестя денег мало, у отца тоже. Тебе бы по судам пуститься, права свои восстановить. Отец, мол, помер, либо без вести пропал. А я Семену покойнику племянник родной. Вот бы переполоху-то…

– Отец…

– Ну, так, так. Плесни-ка чайку еще. Я к тому лишь, что и у меня секрет от сынов имеется.

Веселый краснощекий Петр крикнул:

– Да это вовсе не секрет, папа! Мы знали.

Много дум продумал за минуту Вячеслав Яковлевич и тогда сказал:

– Дети, я верю в вас. Петр, поздравь Павла в великий его канун. А теперь и вправду секрет. Нехорошо отцу от сыновей таить. Но не здесь. Нет, не здесь. Под иконами скажу. Многих страшных дней из жизни моей не знаете. Узнаете – полюбите. Не меня полюбите; полюбили давно, пред отцом не грешны. Жизнь еще полюбите, живую жизнь; а в ней и слезы, и радости. Ну, идем в спаленку.

И прошли в тихую, в маленькую спальную отца. И при свете лампад милых рассказал сыновьям все, чего не знали они про него до сего дня.

XL

Степа с Юлией живут на Васильевском острове, на набережной. Степа к Васильевскому привык. Искали тогда квартиру. В том же доме нашли, где ранее Виктор жил и Зоя. По лестнице тогда знакомой идя, молчали, в глаза друг другу не глядели. В верхний этаж дошли. Квартира – совсем как хотели. И удобно, и светло, и к будущему году хозяин обещал мастерскую. Четыре комнаты. И перед окнами простор. Заняли. Безмерно счастье Степы. Свадьба была по закону, даже из церкви в карете приехали. И обед был, и Юлия в белом венчальном платье, помолодевшая, сидела и взоры подчас скромно-задумчиво от жениха отводила. И Цанетти был во фраке. Безмерно счастье Степы второй уже месяц. А Юлия подчас задумчива, молчалива. Товарищи Степы подшучивали:

– У Герасимова глаза как у теленка стали.

В Петербурге туманилась ранняя гнилая весна, когда приехала из Лазарева Зоя. Злые дворники рубили грязный слежавшийся снег, метлами гнали грязную воду; резиновые шины далеко бросали мутные брызги. Приехала пасмурная Зоя. Дни потекли безрадостные. В пути решила, что сразу к сестре пойдет. Говорить хотелось и поплакать. Но немало дней прошло. Не решалась. Долгие часы сидела в низком кресле в случайной противной комнате, тускло глядела в пустую яму своей жизни, и радовалось сердце, когда подступала внезапная волна ревности и злобы. Не всходило солнце над городом. И над Зоей висело тяжелое небо безнадежной пустоты.

И адрес сестры узнала. Но не шла. Вспоминалось, что не ответила Юлия на телеграмму. Однажды к полудню луч золотой в грязные стекла ударил. Зоя сказала:

– Пойду к сестре.

Шла через город. Люди казались не так противны и не так пуста и бесцельна суета.

– Забыть, забыть! И пусть новое.

На мосту лишь сообразила, что идет в тот же дом, где решилось тогда, о, как давно, многое в ее жизни.

По лестнице шла, и дрожало сердце. Перед дверью постояла, глядя вниз, в пролет. Вот позвонила. Горничная в белом переднике открыла.

– Юлия Львовна дома?

– Дома. Пожалуйте. Как сказать о вас?

А в прихожую шла уже Юлия. Увидала. Остановилась от сестры на далеко. Помолчала чуть, потом голосом недрогнувшим:

– Ты?.. Уйди!

И повернулась. И скрылась. Степана Григорьевича не было дома, и никто не помешал ей плакать, лежа на диване.

А Зоя, цепляясь за поручни, медленно сошла по ступеням, вышла на гудящую около моста набережную. Бесцельно, бездумно побрела, глядя наверх, в тусклое небо, в тусклое, как очи Старухи-Жизни.