Текст книги "Практика предательства и другие истории девяностых"

Я всё время думала о ней, вспоминала её голос. Как она говорила мне тогда на скамейке: «Моя маленькая девочка, моя глупышка, всё будет хорошо». Больше никто со мной так не разговаривает, не обнимает, не целует, не гладит по голове, не жалеет и не называет ласковыми именами. Родители считают, что я плохая, что я врунья и лентяйка. А Игорёк со мной вообще не разговаривает. У меня больше нет человека, который бы меня любил. Мне не к кому бежать. Как я хочу снова увидеть её, спрятаться отo всех у неё на груди, чтобы она накрыла меня своим пальто, и мне снова стало бы хорошо и спокойно.

Я хочу знать, где она похоронена! Чтобы у меня хотя бы была могила, какое-то место, куда я могла бы пойти и там плакать. Люба! Услышь меня! Ответь мне! Дай хоть какой-нибудь знак, что ты меня слышишь! Что ты не совсем исчезла. Куда они тебя от меня упрятали? Где они тебя закопали? От этих мыслей у меня начинаются судороги.

Я звоню ей домой, но никто не берёт трубку. День звоню, два и три. Никто не отвечает. Наверное, бедные родители убиты горем. Я принимаю решение ехать к ним.

Приезжаю, звоню в дверь. Долго никто не открывает, хотя я слышу, что дома кто-то есть. Наконец, на пороге вырастает Любин папа. Только не пилот Максимилиан с фотографии, а тот, который собирает бутылки. Он одет в растянутые тренировочные штаны с вывернутыми карманами и очень грязную майку. Волосы у него торчат во все стороны. И вообще кажется, что он спал, я его разбудила. Он смотрит на меня совершенно стеклянными глазами и говорит:

– Вы к Любе? Её нет. Она на дискотеку пошла.

– На дискотеку? На какую дискотеку?

– Откуда ж я знаю, на какую? Она там с этим её Антоном… и ещё с двумя мальчишками. Один Павлик, а другой – не помню. Передать что-нибудь?

Уже конец мая. Я снова хожу в Институт Петербуржца, мама заставила. И ещё она настаивает, чтобы мы продолжали встречаться с Игорьком и дважды в неделю ходили бы с ним в театр. Я не хочу делать ни то, ни другое, но не отказываюсь, потому что это даёт мне возможность проводить вне дома четыре вечера в неделю. Игорёк тоже не отказывается ходить со мной в театр. Там мы сидим рядом, я смотрю на сцену, правда потом мало что помню. А Игорёк читает в темноте, у него с собой фонарик. Иногда он не читает, а просто ничего не делает. Закрывает глаза, и мне кажется, что он спит. Но я знаю, что он не спит, вижу это по рукам, сжимающим и комкающим программку. Ну, если Любы в моей жизни больше нет, то какая мне разница, как и с кем проводить время? Театр с Игорьком – не самый худший вариант, согласитесь.

В Институте Петербуржца скоро будет праздник, конец полугодия. У меня абонемент до следующего Нового Года, ещё шесть месяцев этой тюрьмы. Наша профессорша Генриетта Генриховна сказала, что на последнем занятии мы устроим что-то очень интересное. Мы все будем по очереди читать стихи поэтов Серебряного Века. Она дала нам такое задание, выучить какой-нибудь стих и прочесть перед всей группой. На последнем занятии – свобода, можно самому выбрать стих, который нравится. А после этого мы пойдём в соседнее здание, где в танцклассе будет концерт струнной музыки, и мы сможем потанцевать вальс.

В танцклассе… В танцклассе… Мысли уносят меня назад, в зимний морозный вечер, когда мы с Любой вместе прижимались к холодному стеклу и смотрели на окна этого танцкласса и прилегающей к нему раздевалки. И как один танцор зажимал другому рот, чтобы тот не кричал.

Интересно, как Генриетта Генриховна это себе представляет? С кем мы будем танцевать вальс? У нас в группе всего два мальчика, и оба такие скучные, что танцевать с ними нет ни малейшего желания. Игорька, что ли, пригласить? Он совершенно точно не хочет, но уверена, что вальс он танцевать умеет. Уж точно, родители заставили научиться. Да, я приглашу его, профессорша сказала, что можно взять с собой одного человека.

Последняя пятница мая, уже тепло и во дворе Дворца Пионеров пышно цветёт сирень. Мы все сидим в аудитории и слушаем стихи. Сегодня заключительное занятие в этом полугодии, праздник, или, как говорит Генриетта Генриховна, ассамблея. Мы все одеты в белое. На мне – платье с воланами. О Господи, где только мама его откопала? В каком секонд хенде она это купила? Я выгляжу, как дурочка. Но мама была в восторге, когда отправляла меня сегодня из дома в этом платье. Она сказала, я одета, как тургеневская девушка. Только этого не хватало! В волосах у меня белая лента. Я чувствую себя болонкой, для которой бабушка сшила платьице и завязала ей на чёлочке бантик. Как кукла, которую нарядили дети, прежде чем отправить её на кукольный праздник.

Игорёк тоже в белой рубашке. Как всегда, аккуратно причёсан на косой пробор. Он сидит где-то в последнем ряду с книжкой. Когда приходит мой черёд встать перед всей группой и прочесть стихи, он всё-таки поднимает глаза от книги. Я выхожу вперёд, оглядываю всех собравшихся и начинаю читать:

 
Любимых убивают все,
Но не кричат о том.
Издёвкой, лестью, злом, добром,
Бесстыдством и стыдом.
Трус – поцелуем похитрей.
Смельчак – простым ножом.
 

Наша профессорша литературы в синем платье и кружевном воротничке удивлённо посмотрела на меня, потом замахала руками:

– Катя, Катя, что ты такое говоришь? Что это за произведение?

– Баллада Редингской Тюрьмы.

– Да, я слышу. Это произведение Оскара Уайльда, зарубежного поэта и прозаика девятнадцатого века. А задание было – прочесть стихи отечественного поэта первой трети двадцатого. Ты хоть задание-то читала, прежде, чем его выполнять? Это не те стихи! Вот так бывает, Катя, когда сперва много прогуливаешь, а потом занимаешься самодеятельностью, никого не спросив и не выяснив домашнего задания. Ну ладно, что сделано, то сделано. Ты всё равно молодец, что возобновила занятия литературой. Может быть, ты вспомнишь какой-нибудь стих, подходящий для нашего поэтического вечера? У тебя ведь отличная память, я знаю. Может быть, ты сможешь сейчас без подготовки прочесть нам что-то другое?

– Конечно, Генриетта Генриховна! Сейчас прочту.

 
Любимых убивают все —
За радость и позор,
За слишком сильную любовь,
За равнодушный взор.
Все убивают – но не всем
Выносят приговор.
 

В этой главе используется отрывки следующих стихотворений: «Приближается звук», автор А. Блок, 1912. «Баллада Редингской тюрьмы», автор О. Уайльд, 1897, перевод с английского Б. Топорова.

5. Новое солнце

Однажды папа заставил меня пойти на концерт Гребенщикова. Мне тогда было четырнадцать, или пятнадцать. Папа работал над каким-то фильмом о питерском андеграунде, а может это была телепередача, не помню. Дело было в концертном зале СКК. Это был Спортивно-Концертный Комплекс на станции метро Парк Победы, его разрушили в 2020 году. Не понимаю, кому он мешал?

Я тогда не знала о питерском роке практически ничего, а об андеграунде ещё меньше, но то, что Гребенщиков – знаменитость, этого я не могла не знать. В нашем классе некоторые девчонки сходили по нему с ума. Они ходили на концерты, носили самодельные значки с изображением Гребенщикова, переписывали друг у друга его песни, а некоторые даже пытались играть на гитаре. Я не слушала никакую музыку. То есть слушала всякую разную, но у меня не получалось по-настоящему зафанатеть. Что-то нравилось, что-то нет, но не было ничего такого, что бы действительно произвело впечатление. Я завидовала девчонкам из класса, они были настолько взрослее и круче меня! У них были общие интересы, они вместе ходили на концерты. Я хотела быть на них похожей и говорила, что мне тоже нравится русский рок, питерский андеграунд и Цой. Но, на самом деле, мне это всё не очень нравилось. Не настолько, чтобы я осмелилась пойти на рок-концерт, или поехать в центр города и караулить у рок-клуба, или у дома какого-нибудь рок-певца, в надежде встретить знаменитость. Мой папа говорил: «Ты до этого ещё не доросла.»

С папой у нас были очень странные отношения, а точнее, их не было вообще. Они с мамой не развелись, мы жили вместе в одной квартире, но всё же папа практически не принимал участия в жизни семьи, и тем более в воспитании ребёнка. Я редко его видела, он много работал, часто уезжал в командировки. А тут он сам настоял, что я должна пойти с ним на его работу и послушать концерт. Это было очень необычно, и я не знала, как себя вести, стеснялась его.

Папа интересовался новой музыкой, новыми фильмами, он и сам был похож на представителей андеграунда, с бородой. Его отношение ко мне было не совсем понятным. Похоже, он всё время ждал, когда я начну вести себя как настоящий подросток, слушать странную музыку, носить вызывающую одежду, курить, хулиганить, уходить из дома и ещё всячески протестовать против режима. Но я сидела дома и делала уроки, читала книжки, рисовала. А ещё чаще – просто мечтала, думала о чём-то своём. Мне кажется, он считал меня скучной. Наверное, так оно и было.

Мы жили в пригороде, и ехать до центра было далеко. Помню, как мы сидели в вагоне метро и всю дорогу молчали. Я не умела разговаривать с папой, а он, как мне кажется, смущался ещё больше моего. И вот мы пришли, и началась съёмка. Концерт проходил не на большой сцене, а в комнате за сценой, там было всего человек тридцать, только съёмочная группа. Люди сидели на полу, курили (тогда можно было), внимательно смотрели на Гребенщикова. Папа был за камерой. «Тишина в студии, мотор, съёмка!» Гребенщиков спел несколько песен, люди смотрели на него, как заворожённые. Потом перерыв. Папа взял меня за руку и провёл в самый первый ряд зрителей, так что я оказалась в двух метрах от певца. Мне было очень неловко. Во-первых, страшно стоять так близко к знаменитости, во-вторых это был, наверное, первый и последний случай, когда папа по собственной инициативе взял меня за руку, и к тому же что-то для меня сделал на глазах у всех. Я не знала, как мне себя вести и куда мне смотреть, потому что, как только я поднимала глаза, встречалась взглядом с Гребенщиковым.

Папа сказал, показывая на меня: «Это Он не для нас играет, а для неё. Мы все тут старики, мы не поймём. Только молодые понимают Его музыку.» Все одновременно посмотрели на меня, и сам певец тоже посмотрел. Он был очень серьёзным, торжественным, даже величественным. Он был, как будто не из этого мира. Это был не человек. Может быть, какое-то божество. У него были такие пронзительные глаза. Он очень спокойно и внимательно разглядывал меня. Мне хотелось провалиться сквозь землю от неловкости! Я просто не знала, куда деваться. Никогда за всю мою короткую жизнь ни один мужчина не смотрел на меня – вот так. Так долго, так пристально и с таким интересом. Я не думала, что знаменитости вообще кого-то замечают. Они ведь всегда вращаются среди людей, они видят тысячи новых лиц каждую неделю. Для них, наверное, все эти лица сливаются в одно. Не думаю, что им интересно разглядывать всех этих восторженных девушек, которые вешаются им на шею.

Я – ребёнок киношных родителей, я с детства знала, что актёры не видят и не запоминают людей, не имеющих отношения к их работе. Этих людей вокруг слишком много, а голова у актёра одна, и она ему нужна для того, чтобы играть в кино или театре. Если её забивать вещами не первостепенной важности, то в этой голове скоро не хватит места. Для актёра главное – это сцена. Даже не деньги, не слава и не народная любовь. У него нет ни времени, ни сил общаться с поклонниками, даже если среди этих поклонников есть симпатичные девушки. Как я поняла, актёры бывают застенчивыми, но чаще усталыми, им нужно работать, а в свободное время – отдыхать. Когда я бывала у родителей на работе, я обычно не подходила к актёрам, чтобы не мешать. И они не разглядывали меня, я им была не интересна. Поэтому я их не стеснялась и не боялась, мы жили в параллельных вселенных. Я знала, что они меня не видят.

Продолжилась съёмка. Я стояла, слушала, и мне было так жутко стыдно, потому что я не понимала вообще ничего. Что такого в этой музыке? Что? В чём смысл? А смысл, несомненно, был, рядом со мной плакали от восторга две девушки. Остальные уставились на сцену, как загипнотизированные. Помощник оператора обжёгся сигаретой, забыв что она дымится у него в руках. Админиcтратор раскрыл рот и забыл его закрыть. Костюмерша шёпотом повторяла за певцом текст каждой песни, не решаясь петь вслух, но и не в состоянии перестать. Директор картины так сжал в руках свой футляр для очков, что сломал его. Некоторые сидели на полу, качаясь в такт музыки, как кобры перед дудочкой факира. Одна сотрудница вдруг выбежала в коридор, потом сказали, что ей стало плохо.

Сам Гребенщиков мне понравился. Внешне. Особенно густые длинные волосы. И ещё больше – руки. Он был в бежевой полотняной рубашке с закатанными рукавами, а на руках были фенечки, как у девчонки, и какой-то простой и грубый кожаный шнурок, завязанный узлом. И вот это сочетание, контраст нежности и грубости, шнурок на сильной загорелой руке, с фактурными венами, с напряжёнными мышцами. И какие-то сиреневые бусинки, бисерные цветочки, бело-розовые узорчики. Это было необычно, притягивало взгляд, вызывало вопросы. Я не могла перестать смотреть на его руки. Что касается музыки – она потрясла меня значительно меньше.

Концерт закончился, мы поехали домой, и папа спросил меня в метро, что я обо всём этом думаю. Мне кажется, ему нелегко дался этот вопрос, он сперва какое-то время собирался с силами. Я смогла только выдавить из себя: «красивая музыка». Дальше мы всю дорогу молчали. Это было так ужасно, чувствовать свою ущербность. Bсем понравилось, и только я не смогла понять, не смогла оценить. Всё-равно что стоять в Лувре перед изображением Джоконды, среди восторженных людей, и не понимать, ну что же в этой картине такого! Я знаю, что это гениально, уникально, восхитительно, поразительно, знаю, но не чувствую. У меня в душе нет этого инструмента, который отвечает за чувство прекрасного. У меня неразвитый вкус. Я духовный инвалид, жалкий и туповатый уродец. Все видят – я не вижу. Для меня эта Джоконда – самый обычный рисунок какой-то тётеньки. Но это потому только, что я у нас дурочка.

Мы приехали домой и я сразу сказала, что устала и лягу спать. И легла. Хотя бы для того, чтобы мне не задавали больше вопросов насчёт концерта, это было невыносимо. За стеной родители говорили обо мне, и я слушала.

– Ну, что ты от неё хочешь? Она ещё ребёнок! Ей такое рано!

– Это ты называешь рано? Я в её возрасте уже во флоте работал. Я уже полмира объездил. В Лондоне я сбежал и умудрился пролезть на концерт Битлз. Бесплатно, через крышу билетных касс. Как меня не поймали, не знаю. Как меня не посадили за самовольную отлучку? В те годы могли и на зону отправить за измену Родине. Но это же были Битлы! Я не мог поступить иначе!

– Ну, ты не сравнивай. Сейчас другое время, другие нравы. Теперь подростки не такие.

– Да я уж понял, что они не такие. Только по домам сидят, телевизор смотрят.

– А ей что, правда не понравился Гребенщиков?

– Да кто ж её знает? Стоит, молчит, в пол смотрит. Как дурная.

– А что она сказала?

– Ничего. Представляешь? Я уж её в самый первый ряд провёл, певцу представил. Вот, говорю, смотри! Чего ей ещё надо? Другие девчонки по гроб жизни были бы отцу благодарны за такое. А наша – ни слова. Концерт закончился, все побежали у Гребенщикова автограф просить. Скинулись, сбегали быстро на угол, цветов купить, букет ему подарили. Одна девчонка даже телефончик свой ему оставила. Выпросила у него приглашение на квартирник в субботу. Другая напросилась его до дому проводить. Наша – ничего. Он уж на неё весь концерт смотрел, она даже глаза на него не подняла. Стоит, и руки по швам свесила. Все уже расходятся, она всё стоит. Я её окликнул, тогда пошла.

– Она странная, ты так не думаешь?

– Да уж. Не пойму, что у неё на уме. Музыку никакую не слушает, с ребятами не встречается, интересов никаких нет. Мне иногда кажется, она туповатая.

– Может, потом наверстает? Не доросла ещё?

– Не знаю, что и сказать. Может, и не доросла.

Я знаю, они оба были уверены в том, что я заторможенный умственно отсталый ребёнок, гораздо тупее, медлительнее и скучнее, чем мои сверстники. Я бы очень хотела доказать им, что я не такая. Но, к сожалению, видимо, я такая и есть.

Я проплакала до утра. Было не уснуть. Как жалко, что я не смогла вести себя, как все нормальные люди! Ну почему? Неужели было трудно немножко напрячься и изобразить хоть сколько-то заинтересованности? Чтобы мой папа не считал меня заторможенной. Неужели я на самом деле стояла там, как столб, и не реагировала, когда знаменитый певец оказывал мне знаки внимания? Я же поняла, как важно это для моего папы, я видела, как он старался. Неужели я не могла ему подыграть? Всего пару часов, а потом этот концерт бы закончился, и всё, мы поехали бы домой. И никто не узнал бы, какая я тупая. Это правда, что я осталась стоять одна посреди зала, когда все стали расходиться по домам? Я этого не заметила. Наверное, глубоко задумалась – как обычно. И торчала там, наверное, одна, как клоун на манеже. А все на меня смотрели и думали, что это с ней? И папе пришлось меня оттуда увести, чтобы его не позорила.

Именно тогда, когда он по собственному желанию захотел взять меня с собой на работу. Когда он захотел со мной общаться, разговаривать, быть рядом. Он хотел проверить, какая я, можно ли со мной говорить, как со взрослым человеком. Он дал мне шанс, захотел меня испытать и, кто знает, может быть перевести меня в разряд тех, кто достоин его внимания? Ну а я что сделала? Как распорядилась этим шансом? А я, как обычно, села в лужу! При всём народе – показала и доказала, какой я придурок. Ославила папу перед всеми коллегами, перед всей киностудией. Кажется, даже великий певец прифигел, когда такое увидел. Такое чудо в перьях. Когда все фанатеют от его музыки, стоит такая тётя-мотя в первом ряду и на фенечки его пялится. Тебе, Катя, не на рок-концерты ходить надо, а макраме дома плести, варежки вязать. А ещё лучше убить себя об стену, чтоб не мучилась.

Я плакала так долго, что у меня заболела голова. Особенная трудность состояла в том, что плакать надо было беззвучно, чтобы не услышали родители. Папа спал так, что ничем не разбудишь, но у мамы слух очень чуткий, я об этом знала. Стоило пошевелиться в постели – она тут же просыпалась. Я давилась рыданиями, захлёбывалась, икала, иногда мне казалось, я переставала дышать. Грудь стискивал какой-то спазм, и я не могла сделать вдох. Но потом, вроде бы, спазм проходил и я снова дышала – до следующего раза.

Мне дали шанс – я его упустила. Экзамен я завалила, тест на взрослость не сдала. Теперь меня не пустят в мир подростков, я навсегда останусь в детстве. В розовой панамке и сандаликах. Только дети тоже меня обратно не примут, я для них уже слишком большая. Tётя-лошадь. И я буду вечно болтаться где-то между, не там и не тут. Никем не принятая, никому не нужная. С чем тебя, Катя, и поздравляю.

Честное слово, было бы лучше, если бы я умерла.

На следующий день меня уже ни о чём не спрашивали. Родителей дома не было, на столе лежали магнитофонные кассеты, которые папа принёс с работы. Он часто приносил что-нибудь послушать или переписать, всякое взрослое, типа Пинк Флойда. Тогда в магазинах было ничего не купить, и всё это распространялось из рук в руки, по многу раз переписывалось в домашних условиях, низкого качества и не совсем легально. Я слушала тайком. Мне никто не запрещал, никто за это не ругал, но я почему-то не хотела, чтобы папа знал, что я слушаю его кассеты, стеснялась.

И вот я взяла одну кассету, на которой было написано «The Cure», вставила в магнитофон и нажала на «play».

Боже, что со мной было! С первых секунд, с первых аккордов я, как будто, улетела туда, в другой мир. Я утонула в глубоком зелёном море, раз и навсегда, и никогда уже больше оттуда не выплыла. Это было моё, обо мне и для меня, моими словами. Такое, о чём только я могла знать. Откуда он это знал? Кто ему сказал? Я о таком только думала, но никому не говорила. Не знала таких слов, чтобы рассказать.

Я сидела на полу перед журнальным столиком, на котором стоял магнитофон, и слушала эту кассету снова и снова и снова. Again and again and again. Она заканчивалась – и начиналась опять. Я не помнила, сколько прошло часов, не заметила, как день сменился вечером. Я сидела в одной и той же позе – потрясённая, оглушённая, чувствуя, как в душе стало сначала очень пусто, а потом очень тесно. Чувствуя, как я то ли умираю, то ли летаю. Я не знала ещё, как зовут этого певца. Но я думала и чувствовала, что я верю. Верю во всё, что он говорит, говорил или ещё скажет. Верю абсолютно и безоговорочно. Я никогда не слышала и, наверное, уже не услышу ничего более настоящего, более сложного, более красивого и глубокого. Это были мои мысли и чувства, мои слова, только по-английски. Как хорошо, что родители требовали от меня пятёрок только по одному предмету – по английскому. Мне было всё равно, на каком языке он поёт. Хоть на марсианском, я понимала его без слов. Как так получилось, что мои чувства смог выразить совершенно незнакомый мне человек, живущий в другой стране, говорящий на другом языке, который не знает ни меня, ни моей жизни? Это была тайна, это было волшебство. Сказка, которая никогда не кончится.

Меня как будто разбудили, грубо растолкали, крикнули: «Wake up!» Взошло другое солнце, всё сгорело, обнулилось, и настала новая эра.

 
trust in me through closing eyes
perfect moments wait
if only we could stay
please say the right words
or cry like the stone white clown
and stand lost forever in a happy croud
i went away alone
with nothing left but faith
 

В этой главе используется текст песни панк-рок-группы The Cure «Faith», альбом вышел в 1981.