Текст книги "Практика предательства и другие истории девяностых"

15. Совсем без сердца

«Катя! Может быть, ты рассердишься. Так получилось, что я люблю тебя. Люблю давно, сильно и безнадёжно. Прости! Я этого не хотел, так вышло. Я знаю, что ты меня не любишь. К сожалению, мы часто видимся, и каждый раз это пытка. Я старался реже приходить туда, где ты бываешь, но у меня не получилось. Чтобы не вносить ненужное в наши отношения, разреши мне не подписываться своим настоящим именем. Я никогда не перестану любить тебя. Твой.»

Эту записку я однажды нашла в кармане моего пальто. Сколько она там пролежала, неизвестно. Это был маленький белый квадратик, сложенный во много раз листочек бумаги. Он мог лежать в моём пальто и год, и один день. Его могли подложить мне сегодня на репетиции, а могли и на новогодней дискотеке. Но я всё-таки думаю, что это было сегодня. Я часто сую руку в карман и уж, наверное, почувствовала бы пальцами эту записку. С другой стороны, валяются же у меня чеки из магазина по полгода, и я их не выбрасываю. И всё же, это было сегодня… Кто же это мог сделать? Да кто угодно. Там было много народу, знакомых и незнакомых, огромная околотеатральная тусовка, кого там только не было. Моё пальто висело в гардеробе, оно очень приметное, светло-оранжевого цвета, как абрикос. Кто угодно мог подойти и незаметно положить записку в мой карман. Это могли сделать и в автобусе. Это мог сделать сосед, мы ехали вместе в лифте. Я даже и не знаю, на кого думать. Перебираю в уме всех из нашей компании, хотя это не обязательно знакомый человек. Никто не подходит.

С тех пор я стала время от времени находить похожие записки. И всегда после тусовки, где было много народу. Вариантов всякий раз было много, и мне было никак не сузить круг поисков. Думаю, этот человек специально выбирал такие дни и такие мероприятия, чтобы я не догадалась. А как узнать? Может быть, на меня кто-нибудь как-то особо смотрит в последнее время? Нет. Может, кто-то ищет со мной встречи? Пытается сесть рядом, заговорить? Нет, не больше, чем обычно.

Ну, Крейзи иногда со мной заигрывает, но в этом нет ничего нового. И не такой он человек, чтобы записки писать. Я вижу, что я ему нравлюсь, ну и что? Он простой парень, он бы мне уже сто раз сказал. Может, Смешарик или Хэппимэн? Оба пытались за мной ухаживать, немножко приставали, провожали до дома по очереди, ну и что? Я присматриваюсь к знакомым ребятам, стараюсь заметить малейшие перемены в отношении, ищу у них в глазах новое выражение, ищу на лицах подтверждение своей теории, но не нахожу.

Kто-то пишет мне записки. Кто-то из тех людей, которые мне совсем не нужны. Тогда как самый важный и нужный мне человек – не обращает на меня внимания. Совсем. Но я и раньше замечала, что жизнь бывает жестокой и обладает самым странным чувством юмора.

На дворе 1996 год. Я ещё учусь в Медицинском Институте. В свободное от учёбы время я играю в любительском театре. Мы играем вместе с другими ребятами, которые тоже любят сцену, которые тоже – по разным причинам – не поступили в Театральную Академию.

В моём окружении есть один парень, который не обращает на меня внимания. Мы с ним знакомы с самых давних времён, с самого начала, когда ещё вместе ходили в детский сад. Наши бабушки были знакомы и водили нас гулять на одну и ту же детскую площадку за домом. Его зовут Никита, мы одногодки. Ему столько лет, сколько мне, но он маленький, худенький и белобрысый, со светлыми глазами и светлой чёлкой.

Я люблю его. Всегда любила и всегда буду. Это началось ещё в детском саду. Я целыми днями смотрела на него, везде за ним ходила. Надо мной смеялись, ну и что? Пусть смеются, я не могла за ним не ходить. Мы жили рядом, его дом был всего в минуте ходьбы от моего. В детстве и позже мы играли вместе.

Он так нужен мне! Но как найти к нему дорогу? Не думайте, что я не пыталась. Я пыталась сотню раз, и буду ещё. Но все мои попытки ни к чему не приводили. Все мои методы и способы, все мольбы, все хитрости, все отчаянные крики о помощи – разбивались о глухую стену. Как будто кидаешь человеку мячик, а мяч не отскакивает назад. Пропадает в небытие, и нет никаких сил его найти. Кидаешь мяч в открытый космос – и всё, больше ты этот мяч никогда не увидишь.

Это так глупо с моей стороны, так смешно. Девушки не должны так делать, и я много раз обещала себе прекратить, раз и навсегда покончить с этим. Но потом всё-таки не выдерживала, и опять начинала за ним бегать. Да только всё без толку. Он не дал мне приблизиться ни на шаг.

А теперь вот какой-то идиот пишет мне любовные записки. Какая насмешка, какой причудливый изгиб судьбы. Я люблю одного, но он меня не любит. Меня любит другой, но я его не люблю. Как в классической русской литературе, какой-нибудь многомудрый классик с удовольствием бы об этом написал. Только никто ж читать не станет эту унылую ерунду. Я бы точно не стала.

Никита сейчас учится в Музыкальной Академии, он будущий музыкант. Он попросил меня по старой дружбе, не могла бы я помочь ему войти в околотеатральную тусовку. Чтобы быть поближе к сцене и театру, чтобы иметь возможность работать с музыкой, набираться опыта уже сейчас, до окончания учёбы. Заводить полезные знакомства и вообще быть ближе к театральному миру. Конечно, я ему помогла. И теперь всё стало ещё хуже. Мы видимся по нескольку раз в неделю, хоть и не разговариваем друг с другом. Он приходит ради музыки и сцены. Я прихожу – ради него.

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Мой папа устроил мне подработку. Он сейчас снимает кино совместно с американцами. В нашей стране никому это кино не нужно. Америка даёт деньги на сьёмки фильма. Им это нужно, а нам нет. После того, как фильм будет отснят, его сразу продадут за границу, и никто в России его не увидит. Тема фильма – Перестройка, только всё это рассматривается с американской точки зрения, не с нашей. Рабочее название фильма «В тот день, когда страны не станет». Очень грустное название, как мне кажется, но так американцы видят Перестройку. Что ж поделаешь? Папа говорит, что он не может это снимать. Всё не так, всё неправильно, всё глупо и поверхностно, и никакого отношения к действительности. Но какой у него выбор? Американцы за это платят не маленькие деньги. Вот папа и снимает.

Так вот, папа устроил мне подработку. Его коллеги американцы попросили найти им кого-то, кто мог бы поводить их по городу, показать достопримечательности, кафе, рестораны, магазины. Им нужен гид-переводчик, чтобы переводил, рассказывал об истории и культуре Санкт-Петербурга, сориентировал бы их по ценам в магазинах, организовал бы их досуг. Американцы приехали сюда два месяца назад и с тех пор сидели безвылазно в отеле. Какая тоска! Из отеля они выходить боятся, потому что, как только выйдут, их тут же атакуют проститутки и жулики всех мастей. В мою задачу это тоже будет входить – защищать их от жуликов и проституток. Папа говорит, что уже одно присутствие молодой девушки ограждает американцев от посягaтельств на девяносто девять процентов. Ну хорошо, я попробую, если уж одно моё присутствие… Я – как талисман, как волшебная синяя птица. Приходится признать, мне это льстит. Да ещё и платить будут – триста долларов в месяц! Триста! Вы когда-нибудь держали в руках такую сумму денег?

Я работаю несколько раз в неделю по вечерам и неограниченное количество часов по выходным. Захожу в отель, где мы встречаемся в фойе, и потом идём гулять. Я всегда жду внизу, подниматься в номера мне не разрешает портье. Меня уже несколько раз останавливали.

Aмериканцы везде за меня платят: в ресторанах, в отелях, спа, магазинах одежды и косметики. Но это не такие деньги, которые можно взять в руки и потратить на что-то, что мне надо, без их участия. Бумажные деньги я получаю другим образом. Каждый вечер, когда пора расставаться и ехать по домам, американцы выгребают из карманов всё, что там лежит, и дают мне. Вся мелочь, вся сдача, всё что у них там завалялось, перемещается из их карманов ко мне в карман. Они никогда не считают, сколько там накопилось. Им кажется, это мелочь, какие-то разноцветные бумажки, железные кружочки, которые не имеют цены. Они не понимают, сколько это – в пересчёте на наши российские реалии.

Их трое и они очень много тратят, по многу раз в день делают какие-то мелкие покупки, то мороженое, то пиво, то гамбургер в Макдональдсе. Всегда расплачиваются крупными купюрами, и им дают много сдачи более мелкими. Эту мелочь они запихивают в карман и забывают о ней. А когда опять надо купить мороженое, достают новую крупную купюру. И опять получают сдачу. Американцы смеются, с удовольствием собирают все эти разноцветные бумажки, им кажется, это какие-то фантики, сгребают всё в одну кучу, и дают мне.

Я знаю, что это много денег. Так много, как у меня никогда в жизни не было. И не знаю, будет ли. Иногда набегает до ста долларов в день. Сто долларов! Моя мама в месяц зарабатывает двести. И это настоящая работа! По десять-двенадцать часов в день. Моя мама – гримёр, профессионал высшего класса, многократно награждённый медалями за вклад в культуру. Мы живём на эти двести долларов в месяц. Платим за квартиру, за свет, за газ, за воду, за вывоз мусора, за еду, за всё. Папа получает столько же. Его деньги идут на содержание дачи. А я получаю эту же сумму – за два вечера. При том, что я ничего не делаю. Просто провожу время с американцами, развлекаю их, вожу по магазинам и ресторанам, где они, опять-таки, за меня платят.

Я стараюсь выглядеть безразличной и спокойной, когда ежевечерне получаю от них деньги. Чтобы они не догадались, какая это огромная сумма. Я с наигранным пренебрежением сую скомканные купюры в карман. Наверное, я для американцев, как какая-нибудь дикарка из племени тумба-юмба в тростниковой юбке, с сиськами наружу, которая готова делать что угодно за нитку стеклянных бус. Забавная туземная обезьянка. Но это ничего, пускай! Нам сейчас очень нужны деньги.

Я думаю о том, что пенсия моей тёти – тридцать долларов в месяц, и это при том, что она всю жизнь отишачила почтальoном. От звонка до звонка – сорок лет. И это все её деньги, ей неоткуда взять ещё. Я не говорю родителям, сколько я получаю, иначе они бы у меня сразу всё отобрали. Надо строить баню, надо менять крышу, надо проводить водопровод на даче. В конце концов, это мои собственные деньги. Я их заработала.

Поэтому при родителях я делаю вид, что американцы унижают меня, дают мне какие-то копейки за то, что я так много для них делаю. Вожу их по театрам, по музеям, по красивейшим пригородам Петербурга. Я говорю, что получила от них пять баксов за то, что показала им Гатчинский дворец и парк, провела полноценную экскурсию, которую я подготовила дома по книгам. Не говорю, что они отвалили мне сотню в скомканных бумажках после посещения Гостиного Двора, где они купили никому не нужные атрибуты советской власти: красный флаг, пионерские галстуки, октябрятскиe значки с портретом Ленина в детстве, милицейские фуражки и фотографии Гагарина в космической ракете. А я вообще ничего не делала, просто ходила вместе с ними из отдела в отдел. К тому же они купили мне обалденный павловопосадский платок в красных узорах и с золотыми кистями. А в Гатчину они ехать отказались.

Я даже иногда специально устаиваю сцены, плачу, жалуюсь на злых, плохих американцев, которые обращаются со мной, как со служанкой. Мама меня жалеет: «Ну что ж поделать? Деньги-то нужны.» И папа меня жалеет. Виду, конечно, не подаёт. Он говорит мне всякое взрослое и строгое, чтобы я не раскисала: «Работа – есть работа. Обещала – надо выполнять.»

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

По нескольку раз в неделю я хожу на тусовку. Там я встречаюсь с друзьями. Мы репетируем, готовимся к выступлению в небольшом театре. А после репетиции мы бухаем. Теперь, когда у меня вдруг образовалось так много денег, я за всех плачу. Обычно мы скидываемся на выпивку по сто рублей, и на двадцать человек это получается две тысячи. Как раз хватает на бутылку спирта Рояль. На сок уже не хватает. Но мы идём домой к кому-нибудь из ребят. У всех имеются дачи, огороды, и бабушки, которые варят варенье из смородины или из черноплодной рябины. Если намешать это варенье с водой, сварить, процедить, а потом смешать с Роялем, то получится пара литров алкогольного сладкого напитка фиолетового цвета. Вот его-то мы и пьём.

В последнее время я стала приносить с собой ещё одну бутылку. Это круто! Теперь у нас бывает по две бутылки спирта и напивалово получается более качественное. Крейзи спрашивает меня:

– Катька, ты что, богатая стала? Ограбила банк, или получила наследство от тётушки-почтальонши? Откуда у тебя деньги?

– На работу устроилась, вот откуда. Я теперь работаю гидом-переводчиком, вожу группу американских туристов.

Крейзи смеётся:

 
Один американец, ша-лай-лула!
Засунул в жопу палец, ша-лай-лула!
И вытащить не может, ша-лай-лула!
Ну кто ему поможет? Ша-ла-ла-ла!
 

Мне почему-то кажется обидно, но я ничего ему не говорю. Каким бы ни было его отношение к моей новой работе, он с удовольствием пьёт мой спирт, не отказывается. Я, определённо, стала очень популярной в нашей компании, когда стала так хорошо зарабатывать.

И только он – Никита – самый важный и самый нужный мне человек, на меня не смотрит. Он не заинтересовался мной, даже когда у меня появились деньги. Даже когда я предлагала ему бесплатную выпивку. Ничто не может заинтересовать его. Он просто меня не видит, как бы я за ним ни бегала. Для него – меня нет. С деньгами, или без.

Никита! Я хотела бы иметь возможность ухаживать за ним. Обычно женщины такого не говорят. Женщинам не положено так делать. Нужно наоборот, чтобы мужчина ухаживал за женщиной. Дарил цветы, водил в ресторан, покупал бы ей наряды и украшения. Делал бы ей подарки. Выбирал бы обручальные кольца по своему усмотрению, а потом сватался бы к ней, стоя на одном колене и протягивая ей бархатный футляр с брильянтовым колечком. Я знаю, знаю. И что мне теперь делать? Как мне быть? Перестать любить его, потому что это всё неправильно? Потому что так не должно быть?

Никита! Ты никогда не прочтёшь это и никогда не узнаешь. Послушай меня. Если у меня и есть какие-то деньги – они все были бы потрачены на тебя. Мне самой ничего не нужно. Я бы купила тебе всё, что ты хочешь. Если это может тебя обрадовать. Если это можно выразить в денежном эквиваленте, в чём я лично очень сомневаюсь. Что ты хочешь? Гитару? Пианино? Музыкальную установку? Синтезатор? Скажи! Покажи пальчиком, и я тебе сразу это куплю. Даже не буду спрашивать, зачем. Даже если не знаю, что это за штука. Если у меня хватит денег, если я смогу.

Я хочу, чтобы ты улыбался. Я хочу водить тебя по магазинам, одевать тебя, как куколку. Хочу, чтобы ты мерял самое дорогое бельё, а я бы смотрела. Просто смотрела, мне больше ничего не нужно. Кельвин Кляйн, Армани, Кензо, Ральф Лорен. Самые дорогие и самые модные вещи. Хочу, чтобы ты знал, как ты мне нравишься. Пожалуйста, разреши мне! Я знаю, что так не делается. Но, может быть… Может такое быть? Такого не может быть, и даже мечтать об этом – глупо.

Но я мечтаю. Я представляю это так. Если бы у меня была своя машина, например лимузин. И были бы водительские права. Хотя, я знаю, что никакой лимузин не впечатлит Никиту, ему не нужны атрибуты шикарной жизни. Но это же просто моё воображение, фантазия. Можно же мне помечтать? Так вот, я – за рулём лимузина, такой длинной белой машины с тонированными стёклами. Я открываю перед Никитой дверцу переднего сидения, рядом со мной. Я помогаю ему сесть в машину. Разреши мне отвезти тебя? Он садится. Кладёт на заднее сидение несколько тяжёлых бумажных пакетов. Мы сегодня ходили с ним по магазинам, по самым дорогим торговым центрам. Выбирали для него одежду, обувь, аксессуары, бельё. Никита был так добр, что разрешил оплатить его счёт. Я с удовольствием за всё платила. Не по-настоящему, конечно, только в моём воображении.

Он доволен, немножко возбуждён тем, что произошло за день, он улыбается. Я тоже улыбаюсь, мне приятно видеть его таким довольным. Моё сердце радуется, когда я вижу его улыбку. Поворачиваю ключ зажигания, машина заводится моментально, легко, безо всяких усилий. Тихо играет радио, какая-нибудь классическая музыка. Никита говорит: «а нет ничего другого, посовременнее?» Конечно, есть. Всё, что ты хочешь. Я переключаю магнитолу на мой собственный сборник. Я знаю, что ему нравится, успела изучить, наслаждалась каждый вечер. Это сборник электронной музыки.

Мы едем через город, по синим вечерним улицам. По самому красивому и любимому городу. Я кладу руку ему на колено, сжимаю пальцы. Он не возражает, хоть и не отвечает взаимностью напрямую. Приезжаем ко мне домой. В моих фантазиях я живу одна. В той квартире, которая досталась бы мне от бабушки, если бы родители её не продали. В маленькой мансарде с видом на Фонтанку. Там не так уж много места, но мне ведь много и не надо, правда? Зачем мне много? Мы входим вдвоём в мою квартиру. Никита ставит на пол бумажные пакеты.

Я стою перед ним, смотрю в его любимое лицо, в его любимые глаза. Убираю светлые мягкие волосы с его лба, с его ушей, с его шеи. Хочешь чего-нибудь выпить? Разреши мне предложить тебе коктейль? Разреши мне поухаживать за тобой? Я смешиваю его любимый напиток. White Russian. Это молоко, водка, лёд и кофейный ликёр Kahlua. Он берёт хрустальный бокал из моих рук. Он пьёт, а я смотрю.

Теперь наступил вечер, в квартире темно. Горят только свечи на подоконнике и на столе. Играет медленная музыка. Мы танцуем, движемся вместе под музыку, обнявшись. Никита закрыл глаза, на его щеках – нежный румянец. Одной рукой я сжимаю его пальцы, а другой – придерживаю за талию. Мне так хорошо с ним, я хочу, чтобы это никогда не кончилось.

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Про американцев. Их трое: Билл Уолтер, Марк Джонссон и Фредди МакГрегор. Первого зовут Билл, то есть Вилльям, но американцы не признают полных имён. Их всех так зовут, как будто им всегда десять лет: Билл, Джон, Джим, Дик, Дэн. Ему около пятидесяти, он жутко толстый, с бородой и длинными густыми волосами, всегда спутанными, наполовину седыми. Носит ковбойскую шляпу, клетчатую рубашку и бежевые штаны-слаксы, на ногах кожаные мокасины с кисточками.

Второго зовут Марк, он самый младший из всех. Сложно понять, сколько лет людям, если они толстые и неухоженные. Марк более-мене симпатичный, поэтому мне кажется, что он младше. Я думаю, ему слегка за сорок. Он рыжий, у него ярко-синие глаза и очень белая кожа. Он одет в джинсы и футболку. На шее у него висит фотоаппарат, а ещё у него есть видео-камера. Он постоянно снимает. Лезет туда, где ни один нормальный человек не станет снимать. Например, он снимал своих приятелей в туалете.

И третий – Фредди, неприятный человек. Он высокий и сильный, правда с пузом, как и у всех них, с красным лицом и козлиной бородкой, как у Дядюшки Сэма с американского плаката. Всё время считает деньги, у него с собой калькулятор, и он пересчитывает рубли на доллары, то и дело комментируя, как всё дорого. Даже и в этой постсоветской дыре, говорит он, где товары и услуги не должны бы стоить вообще ничего. Он всегда боится переплатить лишнего. Я не понимаю, как можно быть таким мелочным, он же богатый. У него в Америке своя вилла, машина, яхта, домработница, садовник, шофёр. И он торгуется из-за каждого рубля в России, где цены для него, должно быть, кажутся совершенно смешными! Как ни странно, он забывает о жадности, когда вечером отдаёт мне сдачу из своего кармана.

Меня они называют «Царина-Катарина», они считают, что так звали великую российскую императрицу, и что это очень смешно. Я им сто раз говорила, что меня зовут Екатерина, или Катя, а не Катарина. И что нет такого слова «tsarina», есть «царица». Но они продолжают меня так называть, им по-другому не выговорить и не запомнить.

Они говорят ещё много всяких странных вещей. Билл купил русско-английский разговорник и каждый день выучивает по нескольку новых слов, заставляет остальных тоже учить слова. Они уже знают «privet», «poka», «spasiba». Не пойму, как, но они ещё выучили длинное и сложное выражение «Щи да каша – пища наша». Словом «kasha» они называют гречку, мне не удалось убедить их в том, что каша бывает и из другой крупы. А слово «щи» они произносят как shit. Я объяснила, что щи – это суп из квашеной капусты, они очень смеялись и сказали, что, в таком случае, это действительно, самый настоящий shit.

Американцы – странные люди. Им всё время надо есть и пить. Мы выходим утром из их отеля, проходим сто метров по Невскому, и они уже спрашивают, когда мы будем завтракать. Как будто они только что не завтракали в отеле. Я же была вместе с ними и всё видела.

Для меня это удивительный мир роскоши, люкса, ненужной и даже преступной расточительности. Шведский стол на завтрак. Можно брать что хочешь и сколько хочешь раз.

Я завтракаю вместе с ними, они платят. Я беру чашечку кофе и круассан, на большее я не решаюсь. Билл берёт всё, что есть на столе: бекон, яичницу, тосты, колбасу, сыр, копчёный лосось, овсянку, молоко, йогурт, мюсли, ягоды и фрукты, булочки разных сортов, ветчину, буженину… Сок, чай, ещё раз кофе. Сколько можно есть?

Я краем глаза слежу за одним мужчиной, который завтракает рядом с нами. На вид – это новый русский откуда-то из глубинки. С утра он одет в малиновый пиджак, трикотажные штаны, чёрные остроносые ботинки, намазанные ваксой до зеркального блеска. Чёлка полита гелем и зачёсана вниз на лоб, у него в руках барсетка, на каждом пальце по золотой печатке, на столе перед ним лежит огромный сотовый телефон с антенной. Он при полном параде – в девять утра во вторник. С утра уже сидит над рюмкой коньяку, это вся его еда. Спиртное входит в стоимость завтрака. Он тоже смотрит на меня и криво улыбается. Понятно, что он обо мне думает. Как будто я…

И вот мы выходим из отеля и проходим сто метров по Невскому. Американцы не смотрят по сторонам. Мне бы так хотелось, чтобы они посмотрели, в каком прекрасном городе я живу, чтобы они заметили его красоту, чтобы они оценили. Поэтому я начинаю рассказывать то, что заготовила дома, по имеющимся на наших полках книгам. Вот, посмотрите налево, это особняк великого русского писателя и поэта… посмотрите направо, это особняк великой русской балерины… Но американцы не смотрят ни направо, ни налево, они ищут какое-нибудь кафе. Где тут можно пожрать и выпить колы с утра? Мы заходим в полуподвальное заведение на берегу реки Мойки. Оно называется «Мираж». Американцы смеются. Mirage! Mirage! Это, кажется им, очень смешно.

Садимся, нам приносят меню. Бедная официантка пытается перевести меню на английский. Я помогаю. Американцам всё весело. В итоге мы берём по порции картошки-фри с kotleta и smetana. Котлета и сметана, это всё очень смешно. Мы едим, заливаем всё это щедро кока-колой. Вываливаемся на улицу. Я думаю, насколько нас обсчитали. То, что обсчитали – это точно, но вот вопрос, насколько. Много или мало? Надо ли мне идти назад ругаться, или нет? Фредди тщательно проверяет все счета. Что он скажет?

Вчера мы ходили в Эрмитаж. Сперва встали в километровую очередь, и я подумалa, сколько же часов мы будем стоять. Но потом я заметила табличку «очередь для иностранцев», как ни странно, на русском языке. Мы встали туда, и очень скоро дошли до дверей, где сидели музейные бабушки и продавали билеты. Оказалось, что для иностранцев цена билета во много раз выше, чем для меня. Как неприятно! Мне сложно объяснить американцaм, почему так. Фредди негодует, цена должна быть одна для всех. Это нечестно, так не бывает, он будет жаловаться своему консулу. А что я могу сделать? Как будто я в этом виновата! Если послушать Фредди, то я всегда виновата в неправильном ценообразовании.

Для меня цена – 50 рублей, а для них – 5000, ровно в 100 раз выше. Да, но что я могу? В конце концов, это не их Эрмитаж, а наш. Наши люди его создали, наши люди его защищали и охраняли во время войны… Разве будет неправильно, если чужие иностранцы заплатят больше за наш музей? А я заплачу меньше. Я, чья бабушка оставалась в Ленинграде во время Блокады, обкладывала Эрмитаж мешками с песком, гасила фугаски на крыше Зимнего Дворца. Разве в этом есть что-то неправильное? Но Фредди думает, это всё неправильно. Мы с ним находимся в одном и том же дворце, мы видим одни картины, одни скульптуры. Значит, и цена должна быть одинаковой.

Сегодня мы ходили в Русский Музей. Американцы, как обычно, вели себя так, что мне хотелось провалиться под землю. Уже с самого начала они начали гундеть, что хотят есть и пить. Хотя, мы только что все вместе позавтракали у них в отеле. Мы ходили по музею, от одной выставки к другой, от одного художника к другому. Они не интересовались ничем, не хотели провести ни секунды перед каким-нибудь полотном. Ничто не трогало их души. Я смотрела на картины Репина, Саврасова, Шишкина. То, что нам преподавали в школе. То, что можно назвать великой русской живописью. Американцы этого не понимали. Они бродили из зала в зал, в растерянности поглядывая на меня и спрашивая, когда мы уже сможем поесть.

В конце концов я сжалилась. Ну, что же делать? Они – такие люди. Они не видят и не понимают искусства. Кто в этом виноват? Они хотят есть, ну окей, вот Макдональдс, пошли, сейчас пожрём. Чизбургер, картошка фри, майонез, кетчуп и два Макбургера, пирожок с яблоком, дальше что? Дальше молочный коктейль!

Мы были в Мариинском Театре, смотрели балет. Это я настояла на балете, мне казалось, что обязательно нужно показать американцам балет. Лучше бы я этого не делала! Они пришли в своей обычной одежде, в джинсах и футболках. Билл даже ковбойской шляпы не снял. У Марка весь перед футболки был заляпан кетчупом. Фредди пытался курить сигару в зрительном зале, к нам подбежала бабушка-смотрительница и попросила не курить. Мы сидели в первом ряду, американцы настояли, чтобы билеты были именно в первый ряд. И вот мы сидели у самой сцены и всем мешали. Люди, сидящие за нами, пытались увидеть хоть что-то поверх шляпы Билла, вставали со своих мест, на них шикали зрители с третьего ряда, и так далее. Марк начал фотографировать артистов балета со вспышкой. К нам снова подбежала сотрудница театра и попросила перестать снимать, Марк возмущался. Потом они все втроём постоянно переговаривались, комментировали то, что происходило на сцене и ржали. На нас опять прикрикнули. Американцы захотели есть и не придумали ничего лучше, чем вытащить из рюкзаков жратву и начать её хавать прямо перед сценой. Представьте, сидит такой Фредди, жуёт гамбургер с плавленым сыром и солёным огурцом, закусывает картошкой-фри, политой соусом Род-Айленд, шуршит бумажными пакетами, открывает бутылку кока-колы, которая едва не взрывается в его руках, пьёт, смачно рыгает, а на сцене перед ним показывают танец маленьких лебедей. Это была последняя капля, и охранники во главе с театральной бабушкой вывели нас из зала. На глазах у всей публики. Я чуть не умерла со стыда, а Фредди громогласно требовал вернуть деньги за билеты. Остаток вечера мы провели в буфете Мариинского Театра, перепробoвав все имеющиеся там бутерброды и пирожные.

Мы пошли вчетвером в городские бани. Заказали отдельный номер. Я купила для всех множество бутылок кваса и пива, несколько дубовых веников, взяла напрокат огромные банные полотенца. Ловко отклонила предложение познакомиться с симпатичными девушками, я уже умею от них избавляться. Я осталась в купальнике, а американцы всё с себя сняли и, кажется, ни грамма меня не смущались. Они впервые в русской парной. Всё приводит их в восторг. Зачем эти каменные скамейки? Это настоящий мрамор? Зачем эти железные тазики? Чтобы из них мыться? Как? А почему здесь два крана? В одном горячая вода, в другом холодная? И в тазу смешивать разную воду? А это что за штука? Мочалка? Из чего, ты говоришь, она сделана? Из липовой коры? Что такое липа?

Мы заходим в парилку, я поддаю пару, американцы орут от восторга, когда вода с шипением падает на раскалённые камни. По очереди пробуют сделать то же самое. Они смеются, что у меня на голове шерстяная шапка. Не понимают, зачем шапка, если сейчас жарко? Шапку ведь нужно носить зимой в Сибири, когда лежит снег. Я велю им расстелить полотенца на полку и лечь. Беру в руки веник и начинаю их парить. Это цирк! Американцы визжат от удовольствия, хохочут, матерятся по-английски, а потом и по-русски. И где они научились таким словам? Не знаю, почему, но мне очень хочется как следует наподдать всем троим. Хотя бы и веником. Если бы мне хватило сил, я бы их напарила так, что надолго запомнили бы Катю из Санкт-Петербурга!

Оказывается, парить очень тяжело. В какой-то момент я чувствую, как от жары и физической нагрузки у меня темнеет в глазах. Я хватаюсь за деревянные перила, чтобы не упасть. Тут открывается дверь и в парную входят трое в спортивных шортах. Я заказывала парильщиков, когда покупала веники, вот они и пришли. Слава богу! Парильщики спасают меня. Один выводит меня в соседнюю комнату, сама я не вижу, куда иду. У меня заплетаются ноги, он меня держит. Парильщик очень груб со мной, в его голосе звучит явная неприязнь:

– Куда полезла, дура? Окочурилась бы здесь, потом разборки были бы с ментами. Отдыхай, никуда не ходи. Нет, не ложись, тебе нельзя голову класть, прямо сиди. Кому сказал! Дай я окно открою. Воду пей! Нет, не трогай пиво. И папикам своим скажи, чтобы спиртное не пили после парилки. Как вы мне надоели все! Слышь, Клава, не ходи никуда, чтоб на месте сидела, я скоро проверю.

Я думаю, почему это я Клава? Но я остаюсь на месте, дышу воздухом у открытого окна, пью воду. Строгий парильщик заходит несколько раз посмотреть, как я себя чувствую. Американцы безумно довольны баней. Они выходят из парной, пьют квас, пиво от них спрятал банщик, потом заворачиваются в простыни, ложатся на топчаны в предбаннике и засыпают. Все трое лежат и храпят. Что мне с ними делать? Приходится ждать четыре часа, пока они проспятся, и за все эти часы придётся платить. Сумма набегает невероятная, но это же не моя вина! Однако, что скажет Фредди?

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Однажды мы шли с подружкой по городу. Подружку зовут Ворона, потому что у неё чёрные волосы, и ещё потому что ей нравится фильм «Ворон», это для которого Роберт Смит из группы The Cure написал музыку. И вот мы шли с Вороной, дело было поздно вечером в ноябре. Ветер был западный, вода в Финском заливе поднялась и пошла на город. Даже дамба не помогла. Нева вышла из берегов, и началось наводнение.