Текст книги "Практика предательства и другие истории девяностых"

Как узнать, можно ли уже подводить итоги, можно ли складывать кусочки головоломки, чтобы получить сумму? Или процесс ещё не закончен? Что считать этой суммой, результатом, а что – только промежуточными эпизодами? Что важно, а что не важно? Что останется со мной на всю жизнь, а что скоро пройдёт? Какая любовь – настоящая? Какая дружба – до гроба? Какой стиль одежды можно назвать моим? Какой образ жизни можно назвать моим образом жизни? И что из всего этого – увлечение на два дня? Какое событие можно назвать драмой, которая повлияет на меня и перевернёт мой мир? А может быть, это не драма, а эпизод, не заслуживающий, чтобы о нём думать больше пяти минут? Когда пора заявлять в милицию, а когда можно просто пожать плечами и пойти дальше? Как узнать? Как отличить серьёзное от несерьёзного? Правду от выдумки? Драму от неприятности, а любовь от увлечения? В какой книге это написано, кто это решает? Я не знаю.

Я уже живу в будущем. Оно наступило, но я до сих пор не умею подводить итог, складывать сумму из маленьких разноцветных осколков. Узнаю ли я правду, если увижу её? Что было и чего не было? Кто был прав, кто не прав? Какой я стала, и стала ли? Откуда я знаю?

И если меня обидели один раз, значит ли это, что будут обижать всегда? Если мне попался один мудак, значит ли это, что все вокруг – мудаки? Если я ошиблась сейчас, буду ли ошибаться и дальше? Если у меня не получилось, если я оступилась, упала и ударилась, значит ли это, что у меня не получилось вообще ничего, и нужно меня просто выбросить, чтобы не позориться? И если теперь ничего не исправишь, ничего не склеишь, не починишь, то что мне делать? Нужно ли эту ошибку исправлять, или можно просто улыбнуться и забыть о ней? И пусть она лежит – эта ошибка – там, в прошлом. Пусть она там и останется. Можно так? Или надо обязательно вернуться и переделать? Но в прошлое вернуться нельзя. Можно, я не буду делать эту работу над ошибками? Можно, я не буду пересдавать экзамен? Можно меня поднять, отряхнуть, поцеловать, залепить коленку пластырем и снова отпустить гулять на улицу?

Можно я просто оставлю всё, как есть? Кто мне разрешит? Кто мне запретит? Об этом даже не знает никто, кроме меня – и его. Но его больше нет. Мы расстались, его нет в моей жизни, и мне этого достаточно.

Может быть, он – преступник? Он сделал мне плохо, он меня изнасиловал, он меня ранил. Может быть, это на всю жизнь? Может быть, я теперь духовный инвалид? И я уже никогда не смогу стать счастливой, спокойной, здоровой, уверенной в себе? Никогда не смогу никому доверять? Никого полюбить? Может быть, он сломал в моей душе что-нибудь очень важное, что нельзя починить. И как ни старайся, как ни склеивай вместе разноцветные осколки, всё равно ничего не получится. Может быть, мне нужно обратиться к врачу, к психологу, к терапевту, в кризисный центр, в милицию? Может быть, мне надо с ним судиться? Пройти через все девять кругов ада и добиться, чтобы его засудили? Чтобы его посадили. Чтобы его как следует порвали в тюрьме. Чтобы он сам почувствовал, как это, когда давят коленом на шею.

Возможно, вся моя душа сейчас, как раскрытая рана, которая никогда не затянется. Как выжженная земля, на которой больше ничего не растёт. Или нет. Как узнать? Hасколько сильно он мне навредил? Когда это станет понятно? Уже сейчас, или через много лет?

Что мне делать? Но я не хочу ничего делать. Я не хочу с ним судиться. Кто мне подскажет, как к этому относиться? Никто. Только я одна могу сказать себе, как. И что я сама себе скажу?

Я не чувствую боли, у меня ничего не болит. Я превращаюсь в бультерьера, которого можно бить цементной плитой по голове, ему всё равно не больно. Это звучит странно, я знаю, но у меня всё в полном порядке. Всё хорошо. Должно быть плохо, но мне не плохо. Идите все к чёртовой матери, мне не плохо!

Я смотрю на своё отражение в трамвайном окне. Короткие джинсовые шортики, белая маечка, под майкой – разноцветный верх от купальника на бретельках. Тёмные волосы по плечи, очки в тонкой золотистой оправе. На плече – огромная сумка с полотенцами. Я такая маленькая и худенькая, меня можно легко принять за ребёнка. Я наверное выгляжу смешно, совсем несерьёзно я выгляжу для двадцати трёх лет. Неужели это я – отражаюсь в окне? В мыслях я не так себя представляю.

Сейчас утро субботы, и я еду на пляж.

Заснул-2

Насильник заснул. Я смотрю на него в темноте. Черты его лица разгладились, прямые светлые брови превратились в две плавные линии над закрытыми глазами. На щеках лежат тени от ресниц. Одну руку он забросил за голову, она светится белым в ночной комнате, тёмное пятно волос под мышкой. Его дыхание стало ровным и глубоким. Во сне он выглядит спокойным и даже красивым. Мне кажется, я слышу тихую музыку – где-то в глубине моей души. Можно сказать, я испытываю к нему нежность, другого слова мне не подобрать. Я смотрю, как он спит. Контур его тела теряется где-то между матрасом и одеялом.

Всё могло быть иначе. Но было так, как было. Где-то в болоте мокнет одинокая мерзкая жаба. Где-то в египетской пустыне возвышается каменная статуя.

Как жалко! Как ужасно жалко! Тогда – в первый раз – когда я впервые попала к нему домой. Я потом сказала: «Мне было так хорошо с тобой.» Я это сказала, чтобы он – не дай Бог – не рассердился. Но не только поэтому.

Не только поэтому.

А в общем-то, не о чем говорить. Я уже ничего не помню. Это было давно, к тому же неправда.

 
лети моя хрупкая
лети моя нежная бабочка
лети ни о чём не печалься
знай твои лёгкие крылышки
сделаны из самого прочного
самого лучшего материала
 

В этой главе используется стихотворение «Лети, моя хрупкая» авторства Кати Стенвалль, 2012.

18. Взрослая

Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, спасибо, тридцать.

После этого он перестал считать. Это мой косяк! Я должна была бы заставить. Но мне нравилось видеть его таким, и я уступила. Он расплывается, улетает, теряет очертания. Ничего, главное, что я всё вижу очень чётко.

Я ищу тебя отсюда. Из моего укрытия на холме. Смотрю в видоискатель, держа палец на взведённом курке. Сейчас ранняя весна, холм покрыт прошлогодней сухой травой. Деревья стоят голые, листьев ещё нет, полуденное солнце висит прямо у меня над головой, и поэтому нет теней. Всё залито белым ярким светом. Видно далеко-далеко, до самого горизонта. Сезон охоты открыт. Мне можно стрелять, как только я замечу какое-то шевеление на песочно-жёлтом поле. Поэтому у тебя нет ни одного шанса. Я тебя найду, где бы ты ни был, и прикончу. Только пошевелись – и тебе конец. Я не упущу этот шанс. Ты будешь моим. Совсем, окончательно, без остатка – моим.

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Мама сказала, что я стала какая-то странная после того, как рассталась с Культуристом. Как будто раньше я была не странная. Если я когда-то и могла быть странной, то только когда мы встретились. А не когда расстались. Теперь-то чего? Вот тогда, год назад у меня, может быть, и был повод, но не теперь. Теперь всё отлично. Но маме, конечно, виднее, она видит меня со стороны. Может быть, и странная, я не знаю. Мама нашла некоторые вещи в моём шкафу, которых не должно было там быть. Несколько раз она замечала следы у меня на теле. Она, вообще-то, не должна была это видеть.

Мне уже двадцать три, но я всё ещё живу с родителями. Я до сих пор не знаю, как от них съехать и начать новую взрослую жизнь. Всё упирается, конечно, в деньги. Я работаю, но зарплата моя не слишком высокая, а цены на жильё сейчас заоблачные. Я, может быть, и могла бы снимать однушку где-то в глубоком пригороде, но на это уйдёт практически вся моя зарплата. А жить на что? Я к этому морально не готова. Мне хочется так же и одеваться и развлекаться.

На земле живут лишь раз, и молодыми бывают тоже лишь раз. Я не хочу много и тяжело работать на двух работах для того, чтобы свести концы с концами. Оплатить квартиру, проездной на месяц, телефон и интернет, купить себе картошки, сахару, чаю и хлеба, и остаток денег растянуть до конца месяца. Чтобы хватило ещё на колготки и прокладки, а больше ни на что. Ну, какая же это жизнь?! Я не могу влачить такое жалкое существование! Но и жить с родителями не могу, совсем уже тяжело, сил никаких нет. Но мне приходится с ними жить! А значит – нечего жаловаться, надо как-то приспособиться.

Я до сих пор живу с мамой и папой в нашей квартире. Так что ничего не спрячешь, никого не пригласишь и сама не спрячешься. Как бы ни прятала, родители всё равно найдут, рано или поздно. Но в последнее время меня это почему-то перестало волновать. Я не очень беспокоюсь о том, что родители найдут в моём шкафу, в моей сумке, у меня под кроватью или в моих карманах. Меня вообще многое перестало волновать.

Но мама думает как раз наоборот. Она считает, что я переживаю из-за Культуриста, из-за того, что я всё ещё не замужем и у меня нет детей. Она хочет, чтобы я обратилась к психологу. Но я никуда обращаться не буду.

Я уже видела психолога – один раз. Это было в Универе, когда у нас был курс психологии. К нам приходила какая-то чокнутая баба лет шестидесяти. Она была одета в необъятный розовый балахон, на голове у неё был ярко-чёрный парик, на шее всякие бусы из стеклянных разноцветных шаров, глиняных квадратиков, ракушек и другой херни. Губы она красила малиновой помадой, а глаза синими тенями, так густо, что это было похоже на фингал. От неё так резко пахло духами и потом, что рядом с ней нельзя было стоять. Её звали Виолетта Георгиевна, но она просила называть себя Вио. Меня тошнило, стоило мне подумать о том, что завтра лекция по психологии.

Она рассказывала нам об осознанном и бессознательном, о Фрейде, о Юнге, о профессоре Павлове, о пирамиде Маслоу. О том, как тайные желания управляют нашим мозгом. Я не слушала.

Говорите мне, что хотите, я не изменю своего мнения. Какими бы они ни были, плохими или хорошими, я уж не знаю, для меня все психологи – не имеют никакой практической ценности и приносят один лишь вред. Прoстите меня, психологи – если вы хорошие. Терпеть не могу психологов. Может быть и зря.

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Я познакомилась с ним на одном BDSM форуме. Мы встретились, мы посидели полчаса в кафе. В Интернете его звали Spartakus. Я спросила, как его на самом деле зовут, он сказал: «А тебе не один хрен?» Да, извини. Мне, конечно, один хрен, как тебя зовут. После такого ответа я попросила отвезти меня домой. Мы ехали в машине, я показывала направо и налево, куда ехать. Сказала сразу, что это в пригороде. Но вот пригород кончился, начались поля и леса, я продолжаю показывать направо и налево. Сама уже не знаю, куда едем. Выехали загород. Я направляю его в сторону леса. Стоп!

Говорю: «И что, ты всё ещё думаешь, мы едем ко мне домой?» Он, с некоторым напрягом, глядя прямо вперёд: «Нет, давно уже не думаю». Я перелезаю с моего сидения к нему на колени, сажусь верхом.

– Можешь сделать так, как я хочу? Можешь сделать так, чтобы мне понравилось?

Он закрыл глаза, сжимает меня руками:

– Я так и сделаю, я всё сделаю, как ты хочешь.

Это было глупо. Так не надо было. Ведь он мог подумать, что мне нужно что-то другое. Например, что я хотела его обокрасть. Или завезти куда-то в лес, где нас поджидали бы мои подельники. Пока я его отвлекаю, из кустов могли бы появиться пара-тройка крепких парней из местных, дать ему по башке, выкинуть из машины, отобрать ключи. Оставить его, оглушённого, без машины, без телефона, документов, кошелька и возможности вернуться в город. И как бы он выбирался – неизвестно. Он мог бы это всё просчитать, подумать что я воровка, дать мне по башке, выкинуть из машины в чистом поле – и уехать. И как бы я выбиралась из этого леса – неизвестно. Но он так не сделал. Странно.

Однажды меня пригласили в сауну, где вместе с тем, кто приглашал, оказались ещё четверо. Я успела это заметить и сбежала до того, как в эту сауну войти. За мной не погнались, они ведь уже все были раздетые, а я ещё одетая. Ха-ха, а то получилось бы, как в итальянском комедийном кино. Если бы за мной по улице гнались пятеро голых мужиков! Я от них свинтила, запрыгнула в первый попавшийся автобус и ржала всю дорогу, тогда как мой телефон разрывался от смсок: «Катюша, когда тебя ждать?»

В другой раз меня завезли в какой-то дачный посёлок и заперли в деревянном доме. Я не стала выяснять, зачем, вылезла в окно и потом часа четыре шла по ночному лесу, пока не дошла до электрички. Темно, страшно, какие-то шорохи со всех сторон, аж живот сводит. Дождь ещё начался, я вся насквозь, вода за шиворот льётся. А я иду, и мне смешно, представляю, как мои похитители будут меня по всему дому искать. Иду и пою: «Бывает всё на свете хорошо, в чём дело сразу не поймёшь! А просто летний дождь прошёл, нормальный летний дождь!» Я тогда даже не простудилась.

А ещё как-то я из машины на полном ходу выпрыгнула. Повезли куда-то, черти. Я на заднем сиденье была, в машине темно, ночь уже. Открыла на повороте дверцу и прыгнула, скатилась в канаву, и вниз по кустам, по крапиве, затаилась в буреломе. Те машину остановили, поискали меня, нифига в темноте не видно. Не нашли, короче, и уехали. Я потом на шоссе другую тачку застопила и вернулась в город. Дома в зеркало смотрю, вся ободралась, вся в грязи, в мусоре каком-то, в репьях. И как ещё меня согласились подвезти? Может подумали, я ночью в этом буреломе грибы собирала.

Я не вожу машину. Едем однажды с приятелем, он за рулём, я рядом на пассажирском сиденье. А сзади у нас парень один сидит – с завязанными глазами, и руки тоже связаны. Менты останавливают, говорят: «у вас всё в порядке?» А парень этот смеётся, да, всё окей, отпустите нас. Те ему с лица повязку сняли, светят в глаза фонариком: «Молодой человек, вы уверены?» Он говорит: «Отстаньте, всю игру нам испортили!» Нас отпускают. Я говорю менту: «Завяжите ему глаза обратно, пожалуйста, чтобы как было.» И что вы думаете? Мент завязал.

Не люблю выступать в пассивной роли. Однажды согласилась, просто чтобы попробовать. Отделали так, что искры из глаз. Серьёзно! Мне кажется, я даже разревелась там, при всех. И не потому, что меня кто-нибудь обидел, а просто от чувств. Но это ничего страшного, это классно. Не знаю, как потом до дома доехала. Сейчас как вспомню – так смеюсь.

Один обещал мне денег заплатить, если я кое-что для него сделаю. Говорит, повесь меня. Я не люблю вешать, поэтому отказалась.

Другой позвал меня к себе в Новосибирск на выходные. Оплатил самолёт туда и обратно. Я говорю, гостиницу тоже оплачивай, я не буду ночевать у тебя на раскладушке. Он оплатил и это. Родителям сказала, что еду в гости, город посмотреть, по музеям походить. Вернулась оттуда, а мама спрашивает: «Ну, как Новосибирск? Что делала?» А я не помню ничего. Я этот Новосибирск видела из окна такси, когда ехала из аэропорта и потом обратно. Квартиру его помню, город не помню. Ну, сказала, что зашла в краеведческий музей. Там же, наверное, есть краеведческий музей? Он везде есть. Потом говорю, по центру погуляла, в Енисее искупалась. Мама спрашивает, ты вообще знаешь, где Новосибирск находится? А я, такая: в новой Сибири?

Иду однажды из гостей, дело было за городом. Иду по берегу Финского Залива, поздно уже было, вечер субботы. Надо до какой-нибудь остановки дойти, в город уехать. Не знаю, где здесь остановки, ну сейчас найду что-нибудь. Подваливает какая-то компания. Гопники из местных, косые все. Говорят: девушка, а пойдёмте к нам в гости? А я из гостей только что. Отвечаю: я уже была в гостях, ребята. А они, такие: не хотите познакомиться? А я говорю: я уже со всеми познакомилась. Стоим, смотрим друг на друга.

Я – на них, а они – на меня. Постояли, постояли, и ушли. Я кого хочешь в гляделки переиграю. Им, наверное, страшно стало. Я умею так смотреть, люди думают, что я сумасшедшая, и пугаются.

А ещё был случай, один парень сказал, что ему уже есть восемнадцать, но на самом деле не было. Хорошо, что я сразу заподозрила неладное и попросила посмотреть паспорт. Хоть он и выглядел на все двадцать два. Рослый такой мальчик, глаза только детские, я по глазам поняла. Он уверял, что восемнадцать ему будет уже через месяц, но осторожность превыше всего, как говорится. Мне рассказывал один человек, как ему вот так вот подсунули малолетку, а в квартире ждали менты, потом было очень тяжело отмазаться. Мне только этого не хватало!

Один друг, которому я рассказала, чем занимаюсь, сказал:

– Ты бы поосторожнее с этим делом. Мало ли что случится.

– Да что там может случиться-то? Со мной никогда ничего не случается!

– По башке как-нибудь стукнут и в Неву кинут, например.

– Да ради бога, хоть сейчас. Это было бы достойное завершение моей, так называемой, жизни.

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Мама настаивает, что я должна обратиться за помощью. Она то и дело спрашивает, позвонила ли я в поликлинику, когда я увижусь с психологом, или хотя бы с районной медсестрой, а та чтобы уже перенаправила меня к психологу. Но я никуда не звоню, ни к кому не обращаюсь и всё время говорю маме, что сделаю это на следующей неделе. Как бы мне набраться смелости и сказать ей всё, как есть? Что я не собираюсь никуда звонить. Пока что я ещё смелости не набралась.

Но не только это. Я иногда думаю, а что, если она права? Если мне, действительно, надо куда-то обратиться? Может быть, я на самом деле ненормальная? Не знаю. Хотя, в душе я так не считаю. Я всё-таки уверена, не знаю почему, что у меня всё в порядке. По крайней мере, я так чувствую. Сейчас, сегодня – у меня всё хорошо. Нет, даже не так, всё отлично! Никогда не чувствовала себя лучше! Странно, что именно сейчас родители стали подозревать, что со мной что-то не так. Именно в это время, когда меня ничего не мучает, не гложет. Когда всё, можно сказать, зашибись! Вот когда мне было грустно и одиноко, они не пытались отправить меня к психологу. Наверное, считали это моим нормальным состоянием.

Так как я никуда не звоню, родители решают этот вопрос по-своему. Они снова (в который раз?) пытаются мне помочь. Устроить мою жизнь. Когда уже это кончится? Сколько мне должно исполниться лет, чтобы меня оставили, наконец, в покое?

Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, спасибо, тридцать…

В один прекрасный день мама поставила меня перед фактом. Она договорилась с какой-то экстрасенсоршей, что я буду посещать её сеансы для того, чтобы та сняла с меня сглаз и венец безбрачия. Так и сказала, венец безбрачия. Ничего себе! Я не знала, что моя мама употребляет такие слова. Сглаз… кто ж меня сглазил, как и когда?

Эта экстрасенсорша – уникальный человек, специалист высшего класса. Она может всё! Она такие болезни лечит, от которых отказываются все врачи, даже в Германии. Даже в Москве! Она может человека с того света достать. Слепые прозревают, глухие начинают слышать, хромые начинают ходить, а немые – говорить. Её зовут Сестра Прасковья, она потомственная целительница из Вологодских Вещих Сестёр. К ней очередь стоит на несколько лет вперёд. Мы никогда в жизни не попали бы к ней на приём, но мамин режиссёр Гиацинт Веницианович за нас просил. Он лечится у неё уже три года, и говорит, что ему очень помогает. Без неё он уже давно был бы на кладбище.

Один сеанс у Сестры Прасковьи стоит сто баксов за сорок пять минут. Но результат превосходит всякие ожидания. Переломы срастаются, шрамы исчезают, затягиваются язвы, а так же восстанавливается половая функция, создаётся традиционная семья, устраняется бесплодие, рождается масса детей, повышается зарплата. Короче, происходят настоящие чудеса!

Сегодня суббота, первый сеанс у Сестры Прасковьи. Мама дала мне сто баксов, я должна их передать экстрасенсорше. Меня так и подмывает потратить их на что-то другое. Что можно купить на сто баксов? Ну, например, джинсы, если они действительно хорошие. Рюкзак. Кожаный, тоже хороший, но тогда ещё деньги останутся. Ботинки Доктор Мартенс. Но ботинки у меня уже есть. Много всякой косметики. Духи Kenzo Jungle со слоном на флакончике. Комплект самого дорогого нижнего белья. Или два комплекта – не самого дорогого. Или три – подешевле. Я прямо чувствую, как эти сто баксов лежат в кошельке у меня в кармане, они мне скоро карман прожгут. Но нет, мне нельзя. Надо донести эти деньги до Сестры Прасковьи, и я стараюсь не смотреть на витрины ларьков и магазинов, пока к ней иду.

Пришла. В квартире удушающе пахнет какими-то благовониями. «Вониями» – это точно, насчёт «благо» – не знаю. Занавески задёрнуты, свет выключен, горят свечи, тихо играет какая-то космическая музыка. Блин, меня сейчас стошнит. Ненавижу такое. Иду по коридору одна, никто меня не встречает, где эта Сестра Прасковья? Где она прячется?

Из темноты вдруг появляется фигура. Вся в белом, как призрак. Я вижу худое высохшее лицо, тонкие губы, тонкие брови, бесцветные глаза. На голове у неё платок. Она одета в широкий белый балахон до самой земли, на нём вышиты какие-то знаки. Она манит меня рукой и проходит вперёд, в другую комнату, где посередине стоит огромный стол, а на стенах развешаны странные картины. Смысл этих картин мне не понятен, какие-то символы, буквы, цифры. Знаете что? Я думаю, что эти картины вообще не имеют смысла. Это просто буквы, это просто цифры, они ничего не означают.

Сестра Прасковья делает музыку погромче, теперь все эти колокольчики и флейты как будто бы бьют мне прямо по голове. Она зажигает свечи, и запах сандала плывёт по комнате, от него чешутся глаза и хочется открыть окно. Прасковья велит мне раздеться до трусов и лечь на стол, животом вниз. Я так и делаю. Mне интересно, что будет дальше. Какую такую магию Прасковья ко мне применит, чтобы избавить меня от венца безбрачия? Как это будет выглядеть – за мамины сто баксов?

Лежу. Разложена на столе. Если бы это было не здесь и не сейчас, если бы в комнате была бы не Прасковья, а какой-нибудь двухметровый блондин, это было бы здорово. Это имело бы невероятный оздоровительный эффект, не подтверждённый научно, но действенный способ.

Сестра Прасковья считает, что из меня надо выгнать беса, который засел в моей душе. У меня в душе никто не засел. Никто! Но сестра Прасковья считает иначе. Она начинает читать надо мной какие-то заклинания или молитвы, завывает и причитает страшным голосом. То шепчет, то переходит на крик. Свет в комнате начинает мигать. То совсем потухнет, и я лежу в темноте, то вдруг всё вокруг станет белым-бело, как будто озаряется вспышкой магния. В обоих случаях я ничего не вижу, я ослеплена – то темнотой, то светом. Закрываю глаза и стараюсь не смотреть, чтобы совсем не ослепнуть. Орёт музыка, сходит с ума свет, Сестра Прасковья читает свои заунывные заклинания, другого пока что ничего не происходит. Я чувствую, как Прасковья дотрагивается до моей спины, осторожно проводит рукой сверху вниз. Она обмакивает пальцы в благовонное масло и чертит у меня на спине какие-то знаки. Чёрт, как я потом это масло смою? Есть у них тут душ, или мне так через весь город и ехать – с масляной спиной? Одежду всю перемажу.

Это всё не очень страшно. Скорее, странно. Но я всё-таки немного беспокоюсь. Я слышала, что такие вот методики – свет, звук, запах благовоний – могут ввести в транс. Человек перестаёт соображать, что происходит, его можно заставить что-то сделать. Я клянусь, что не поддамся! А чтобы Прасковья меня не победила, стараюсь думать о чём-нибудь другом. В этом шуме, дополняемом завываниями Вещей Сестры, у меня в голове рождаются такие строчки:

 
тает сахар в чашке чая
таю я
начинаю и кончаю
тайский мальчик
крики чаек
частный пляж
 

Это хорошо я придумала про частный пляж. Красивый образ. Мне представляется какой-нибудь южный остров, на котором я никогда не была. И что я проснулась рано утром, лежу на кровати, передо мной открытое окно, лёгкие белые занавески треплет ветер. За окном пустынный пляж, который плавно переходит в океан бледно-зелёного цвета. В моей комнате полумрак, там так тихо и спокойно, можно было бы ещё спать долго-долго. Может быть, я потом ещё посплю, меня никто будить не станет. Сейчас позавтракаю – и посплю. А снаружи всё уже залито белым призрачным светом. Я продолжаю сочинять про пляж:

 
лёд в бокале
для коктейля
tropic fruit
летний отпуск
две недели
на разобранной
постели
notebook
 

Я чувствую, как сестра Прасковья привязывает верёвки к моим рукам и ногам, пытается привязать конец верёвки к ножкам стола. Я не вижу, но чувствую, как она тянет за эти верёвки, окручивает ими стол. Я никогда ни за какие деньги не дам ей привязать меня к столу, ни за какие мамины сотни баксов! Не будет этого!

Если бы на её месте был двухметровый блондин, а лучше два, я бы согласилась. Я бы дала себя привязать ко всеобщему удовольствию. Если бы и они – эти блондины – думали, что это удовольствие. Но вот так, в обществе этой сумасшедшей кликуши – никогда! Я сажусь на столе, потом слезаю и встаю в полный рост, свет продолжает мигать, музыка продолжает орать. В момент люминисцентной вспышки я вижу, где находится выход, направляюсь туда, открываю дверь и выхожу в коридор. Всё, тут тихо и темно. Глаза быстро привыкают к полумраку, я вижу предметы и стены. В коридоре никого нет. Что делать теперь? Моя одежда и рюкзак остались в той комнате, где Прасковья проводит свои странные ритуалы.

Мне нужно вернуться туда, чтобы это всё забрать. Нужно снова занырнуть в этот чокнутый подводный мир, где звуки слишком громкие, свет лишком яркий, и где царит эта сумасшедшая Сестра Прасковья из Вещих Вологодских Сестёр.

Стою в коридоре в одних трусах, здесь довольно-таки холодно. Зато никто не светит мне в глаза фонариком, это хорошо. Открываю дверь туда – в ту комнату, где остался мой рюкзак и одежда. Там по-прежнему, как во время грозы, то всё темно, то всё залито белой вспышкой. Во время очередной вспышки я успеваю заметить, что мои вещи лежат на табуретке рядом со столом, справа. И если я пойду от двери направо, то через пару шагов до этой табуретки дойду. Окей, иду. Темно-светло-темно-светло, наконец я чувствую под руками мои джинсы и футболку. Хватаю их, успеваю ещё схватить рюкзак.

Свет продолжает мигать, я вижу, что Сестра Прасковья стоит, прижавшись к стене, белая на белом, и смотрит на меня из-под платка. Выхожу из комнаты, одеваюсь, теперь я полностью готова к бегству. Я собираюсь очень быстро, и минуты не прошло, как я оказалась на лестнице. Я боялась, что эта ведьма будет гнаться за мной следом, ловить меня и тащить обратно. Или что входная дверь окажется заперта на какой-нибудь хитрый замок, который я не смогу открыть. Или что в квартире окажется ещё кто-нибудь, Прасковьин цепной пёс, который помешает мне уйти. Но нет, всё тихо, я уже на лестнице и никто меня не преследует.

Как в сказке. Ведьма гонится за Алёнушкой. Та бросает через плечо расчёску, вырастает лес. Ведьма его грызла-грызла, весь сгрызла, опять гонится. Алёнушка бросает через плечо зеркальце, разливается озеро. Ведьма его пила-пила, всё озеро выпила, опять гонится. Алёнушка бросает через плечо напёрсток, получается гора. Ведьма через неё лезла-лезла. Дальше не помню. Наверное, перелезла и опять гонится?

Чёртова старая кочерга, бабка-ёжка, аферистка! Чтоб ты под землю провалилась! Сестра Прасковья, честное слово, отстань от меня и от моих денег. Я ничего тебе не дам. Ничего! Хорошо, что я не успела ещё с ней расплатиться за этот сеанс, сто баксов продолжают уютненько лежать у меня в кошельке. Это хорошо, это правильно, это мне нравится…

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Я знакомлюсь по интернету с одним мужчиной лет сорока. Он говорит, что его зовут Игрушка. Прихожу к нему домой, но он не один, у него уже кто-то есть. Мы так не договаривались. Развернуться и убежать, пока возможно? Но любопытство берёт верх. Я захожу в коридор, за мной закрывается дверь. Чик-трак, дверь закрыта. Но я не боюсь. Посмотрим ещё, кто из нас – кого из нас.

Я прохожу в квартиру, тяжёлая спортивная сумка висит на плече. На мне кожаные шорты, кожаный топик, что-то вроде короткой жилетки без рукавов, на ногах армейские тяжёлые ботинки. Всё тихо. Мы догoваривались, что, когда я приеду, он будет ждать меня в своей постели. На четвереньках, гладко выбритый, подготовленный, в чёрных чулках и с чёрным мешком на голове, потому что я не хочу видеть его рожу. Всё так и есть, всё правильно. Единственно, что смущает, в квартире кто-то есть, я чувствую его. Не вижу, не слышу, но чувствую. Эй ты, выходи! Дай мне увидеть тебя!

И он выходит. На нём джинсовые шорты, а на голове – кожаная маска. Маска очень страшная, как чёрная морда какого-нибудь животного. Мы стоим в коридоре, рассматриваем друг друга. Тёмный контур на фоне светлого дверного проёма. Я ничего толком не вижу, но я ощущаю угрозу, я чувствую его энергию, его интенсивную силу мысли.

Ты кто? Чего тебе надо? Почему ты здесь? Ты пришёл, ты остался, чтобы напасть на меня? Или чтобы его защитить? Я ничего плохого ему не сделаю. Отойди, не стой здесь, ты нам мешаешь. Но он стоит, загораживает от меня своего парня, своего мужчину. Не волнуйся, я буду очень осторожной.

Посиди пока что в стороне. Если хочешь – посмотри, что я делаю. Только не вмешивайся, не будь третьим лишним, тебя не приглашали. Нет, говорит он, я не буду вмешиваться. Просто прослежу за тем, что ты делаешь с моим парнем. Делай, что хочешь. Что он хочет. Просто мне надо видеть, что всё хорошо. Что ты не делаешь ничего такого, что ему неприятно.

Окей, окей, я обещаю, всё будет хорошо. Я его не испорчу. Получишь его обратно, такого же, как был. Получишь назад твою игрушку, твою куклу. Я буду осторожна, не сомневайся, я его не обижу. Попользуюсь и верну, честное слово. А если Катя сказала «попользуюсь и верну», значит верну. Договорились?

Мы договаривались с Игрушкой на пятьдесят ударов. Он меня об этом попросил, он так захотел. Я ставлю его на четвереньки, беру в руки хлыст, какой бывает у наездников. Даю первый удар. Он орёт так, что мне становится не по себе. Сейчас соседи милицию вызовут. Это обычный человеческий крик боли и страха, это даже не возбуждает. Мне такое не очень нравится. Игра – это игра. По-настоящему я никого мучать не хочу. Но мы договаривались, поэтому продолжаю. Второй, третий, четвёртый. Я велела ему считать, но он не считает, а значит всё надо начинать сначала.

После шестого он лежит на полу и заливается слезами, как девчонка. Никакие мои окрики и пинки не помогают. Такое поведение нельзя поощрять. Это нужно пресекать и искоренять. Я сказала, стоять на четвереньках, чтобы удары приходились по спине. Ты лёг на пол без разрешения, это недопустимо, сейчас я вытяну тебя хлыстом по животу, чтобы надолго запомнил. Пресекать и искоренять! Ору на него: