Текст книги "Практика предательства и другие истории девяностых"

На следующий день приехала мама. Видимо, ей позвонил кто-то из соседей, я ей больше не звонила. Это всё я помню, как в тумане. Помню её совершенно белое лицо и огромные глаза. Она прямо с порога закричала: «Катя! Что ты наделала?! Что ты наделала?!»

А я-то что? Я ничего не делала. Это не я подожгла соседский дом. Я с вечера вообще за дверь не выходила. Почему мама сразу подумала, что это именно я? Откуда такая уверенность? Мои бедные родители почему-то всегда считали меня способной на всё, что угодно. На всё самое плохое.

Потом приехал мой друг, который собирался появиться ещё в субботу. Если бы он приехал вчера, как обещал, всё могло бы быть иначе. Он отвёз нас с мамой обратно в город.

Бахтияру дали двенадцать лет, потом снизили срок до восьми, потому что поджёг и убийство были непреднамеренными. Отрицать знакомство с ним – это было единственное, что я могла для него сделать. Чтобы не было никакой связи между событиями. Выпил водки в субботу вечером и случайно поджёг дом, а там случайно сгорела пара стариков, вот так вот. Если бы узнали, что связь есть, что он намеренно пытался устроить пожар, то «убийством по неосторожности» дело бы не кончилось.

Я очень хотела снова увидеть Бахтияра, посмотреть на него ещё раз. Это можно было бы сделать в суде, но меня не вызывали в суд, а сама я не пошла.

Да, не повезло Бахтияру, неудачно он съездил на заработки. Невеста не дождётся его обратно, он не отдаст за неё калым, и их семью в деревне никто не будет уважать.

Остальным гастарбайтерам дали по шесть лет. Володе – год. Он, по идее, скоро должен уже освободиться. Не знаю, что будет делать дальше. Вернётся ли он, или нет. Его жена продала всю скотину, коров, лошадей, коз, кроликов. И уехала с ребёнком в город, к матери. Их дом стоит пустой, тёмный и запертый.

Я останавливаюсь перед Володиным домом. Сколько светлых воспоминаний! Вот здесь мы сидели с ним на заборе, здесь мы лазили на яблоню за яблоками, здесь мы играли в войнушку у них на огороде. Здесь мы по вечерам жгли костёр, тогда собирались все ребята с ближайших улиц. Здесь мы обычно оставляли наши велики. Бабушка ругалась, что мы их кидаем, где ни попадя, и когда-нибудь их сопрут. На этой скамейке его мама стирала бельё, а мы таскали ей воду. А вот под этим сараем их кошка родила котят, и мы по сто раз в день бегали их смотреть. Потом, когда они подросли, мы осторожно брали их на руки, рассматривали и отдавали обратно кошке. Только их нельзя было трогать слишком часто, кошка очень переживала. Помню это чувство, живой пушистый комочек на моей ладони. За этим же сараем мы как-то прятались с Володей, когда играли в казаки-разбойники. Он вдруг наклонился и поцеловал меня в щёку. Когда это было? Да не так уж и давно, лет десять назад, не больше.

Это был сарай с богатой историей, здесь много всего произошло. В этом сарае ночевали потом гастарбайтеры из Средней Азии. Здесь несколько лет жил Володин раб Бахтияр. Отсюда он пошёл в тот вечер ко мне, чтобы раз и навсегда выяснить отношения. И больше в этот сарай уже не вернулся.

Призраки. Слишком много призраков. Мне пора идти, нужно бежать от них подальше.

Я ищу пропавших людей. Я не знаю, увижу ли когда-нибудь их всех. Когда и где мы снова встретимся? Может быть, потом, в следующей жизни. Вряд ли в этой. Чтобы было лето, и чтобы мы опять поехали на дачу. И катались бы на велосипедах, играли в бадминтон, купались, ели ягоды с куста, гладили котят, сидели бы все вместе на заборе и болтали друг с другом. Я, Серёжа, Виолетта, Юлька, Володя, другие ребята из нашего дачного посёлка. И Бахтияр.

И ещё, я не знаю как, но мне хочется, правда, очень хочется, чтобы у его невесты тоже было всё хорошо. Чтобы она не плакала из-за Бахтияра, чтобы ей не стало плохо жить. Пусть ей найдут другого жениха там, в их горной деревне, ещё лучше прежнего. Пусть за неё отдадут самый большой калым, пусть они поженятся, и она пойдёт жить к нему в дом. Пусть у них дома всё будет, и ковёр, и телевизор, и кухонный комбайн. Пусть у них родится десять детей, и все мальчики. Пусть, пусть…! Пусть у всех всё будет хорошо. У всех.

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Меня ни разу не допрашивали в связи с этим делом. Недели через три к нам на дачу зашёл участковый, и мы поговорили минут двадцать. Это был милиционер из местных, бледный белокурый мужчина лет тридцати. Участковый представился: Николай Несторович Карьялайнен, сержант. Он не записывал наш разговор. Я заметила, что его гораздо больше интересовали фотографии на стенах комнаты, чем причины пожара. Он вертел головой направо и налево, разглядывал снимки всяких знаменитостей, которые прикололи к стенам мои родители. Его неподдельный, совершенно детский восторг просто невозможно было не заметить.

– Ух ты! Лица всё знакомые, я их по телевизору видел! А этого я видел в театре, нас всем отделением в театр возили под новый год, спектакль назывался «Лебединое озеро». Ну вообще! Круто было! Это у вас какое-то специальное садоводство, да? Киношное?

Я ответила:

– Да, называется Культработник-4. А следующая остановка автобуса – Культработник-3, там театралы живут. А потом – Культработник-2, там циркачи, каскадёры, артисты оперы и балета. У самого озера – Культработник-1, это для телевизионщиков, они на телевидении работают.

У участкового Николая Карьялайнена горят глаза, как у мальчишки в кинотеатре на утреннем показе фильма «Зорро» с Аленом Делоном.

– Вот это здорово! А это кто на фотографии? Вроде, лицо знакомое. Неужели режиссёр Нарциссов? Гиацинт Веницианович? Ну точно он! Я все его фильмы смотрел по многу раз, обожаю его. Это он с вашими родителями здесь сфотографировался? Круто! А у него тоже здесь где-нибудь дача? А вы что, тоже в кино работаете?

– Да, я сценаристка. Написала сценарий к фильмам «Бандит», «Бандит-2» и «Бандит возвращается».

Участковый даже дышать перестал от восторга:

– Вы написали Бандита? Это ж мой любимый фильм! У нас весь участок его обожает! Когда в кинотеатре показывали, так мы на все сеансы ходили. В нашем посёлке кинотеатра нет, закрылся в девяносто третьем, мы в соседний бегали. Тут рядом совсем, через лес только пройти. Ну ничего себе, я сижу рядом со знаменитой сценаристкой! Такая молодая, а уже сценаристка! Расскажу на работе – не поверят!

Я наливаю ему кофе, пододвигаю коробку с печеньем. Инспектор Карьялайнен с удовольствием принимается за угощение. Он рассказывает мне о последствиях пожара, о том, как погибла пожилая пара в первом от нас доме. Они были старенькими, видимо, плохо слышали, крепко спали, не успели выбежать на улицу. Во втором доме жильцы спаслись, мама с двумя детьми. Третий и четвёртый были пустыми, хозяева были в отъезде, их оповестили. А наш дом и двор не пострадали, ветер был в другую сторону, огонь сразу перекинулся на соседские дворы. Николай смущается, ему надо задать мне один не совсем удобный вопрос:

– А скажите пожалуйста, Екатерина, только не обижайтесь. Вы были знакомы с этим Бахтияром?

– Его так зовут? Нет, не была. Он рыл у нас яму под фундамент, но я с ним не разговаривала. Этим занимались родители, правда только через хозяина Володю, лично с работниками они не общались.

– Это понятно, само собой. А знаете… вы меня извините, конечно. Есть такая версия, что вы собирались за него замуж выйти.

– Как вы сказали?

Николай краснеет, смотрит в пол, и от смущения запихивает себе в рот сразу несколько печений.

– Ну, это, замуж за него.

– Кто? Я?

– Извините ещё раз, Екатерина.

– Это он сам вам сказал?

– Нет, что вы! Он ничего такого никогда. Он говорит, напился в субботу вечером, больше ничего не помню. Это его односельчане, которые вместе с ним работали. Говорят, вы собирались с ним пожениться, а потом на следующих выходных сюда с другим человеком приехали, ну он и приревновал. Сказал: зарежу её! А они все с ним тоже пошли, чтобы ему помочь, чтобы честь друга спасти. Ну вы понимаете, они ж не местные, кто там разберёт, что у них в головах! Мы в это, конечно, не поверили, что вы, даже и не думайте! Чтобы такая девушка, как вы, сценаристка, стала бы с такой макакой шуры-муры крутить! Насвистели они, ой, извините ещё раз, само вырвалось.

– Я не собиралась за него замуж. Сидела дома, потом чувствую, дымом запахло. Смотрю, у соседей пожар. Потом пожарники приехали, и скорая. Гастарбайтеры напились и подожгли. Им нельзя спиртного.

– Вот и я говорю. Наши, когда напьются, так лягут спать, и всё. А эти выпьют одну рюмку, и лезут в драку, начинают ножом размахивать. Они же дикие! Даже их церковь им спиртное запрещает, и правильно! Ну, вы не беспокойтесь, посадят их всех, и надолго, они вас доставать больше не будут. И Володю этого посадят за незаконный бизнес. Это же надо было придумать! Привёз полную деревню ненаших. Граждане без регистрации, без прописки, все по-чёрному у него работали за копейки. Он их впроголодь держал, на земле спали, ни душа не было, ни туалета. Как скоты. Они там у него озверели совсем. А кто бы не озверел на их месте? Ну, куда это годится? В нашей деревне никогда такого бизнеса не было.

Инспектор Карьялайнен доел последнeе печеньe из коробки:

– Ну ладно, пойду я. Спасибо за тёплый приём. Нет, ну надо же, какая встреча! Мужики на работе спросят, как день прошёл, а я скажу: да вот, ничего особенного, просто зашёл к одной знаменитой сценаристке, кофе попили, поболтали. Ха-ха! А жалко, что к вам в гости не заглянул режиссёр Нарциссов… Вот было бы круто! Ещё и с Нарциссовым посидеть, за ручку поздороваться! Он ведь здесь где-то рядом живёт? Мог бы и заглянуть по-соседски, а?

Я чувствую себя очень щедрой и великодушной:

– Ну а вы скажите на работе, что так и было. Скажите, сидели мы, кофе пили, тут заходит Нарциссов Гиацинт Веницианович. Поболтали о том, о сём, обсудили концепцию его нового фильма. И прямо тут же набросали несколько ключевых сцен.

– Так враньё же!

– Ну и что? Кто это проверит? Я вас не выдам. Если спросят, скажу, всё так и было.

– Ну Екатерина, ну вы и выдумщица! Сразу видно, творческий человек! Я бы так не смог придумать.

Инспектор смеётся, что аж слёзы из глаз, вытирает лицо носовым платком. Он долго прощается, потом уходит.

А больше меня никто ни о чём не спрашивал.

Инспектор Карьялайнен заходил ко мне несколько раз, пил кофе с печеньем и расспрашивал о мире кино. Мы с ним, можно сказать, стали приятелями. Именно от него я узнала, что Бахтияра больше нет. Подрался со своими сокамерниками, получил по башке, и через несколько дней, не приходя в сознание, умер в тюремном лазарете.

Думаю, что каждый из нас лично знаком хотя бы с одним убийцей. А то и с несколькими. Например, возьмём врача. Когда умирает его пациент, когда кто-то не отошёл от наркоза, или умер прямо на операционном столе – никто ведь не называет врача убийцей. А тем ни менее, это так и есть. Или какой-нибудь «батяня комбат» в армии, когда он посылает роту в бой, а потом некоторые из этого боя не возвращаются, разве его называют убийцей? Когда отец выдаёт дочку замуж за совершенно незнакомого ему человека, может быть психопата, а она потом бесследно исчезает, скажем, в Мексике. Кто его обвинит? Кто назовёт его убийцей? В чём же его вина? Ну а кто, в таком случае, сможет предъявить ко мне какие-то претензии? Кто скажет, что это из-за меня погибли старики из соседского дома, из-за меня сгорело четыре двора? Кто скажет, что, так или иначе, это я убила Бахтияра?

Я думаю, было бы хорошо всегда иметь с собой капсулу цианидa. Чтобы, в случае чего, сразу проглотил, и всё. Если бы была, я бы давно уже её проглотила. Проглотила бы сто тысяч раз подряд в ночь, когда был пожар, пока сидела на стуле, открыв дверь, слушала оперу и ждала, когда за мной придут. Но у меня нет.

Я иду по улицам садоводства. Иногда я боюсь себя. Боюсь того человека, каким я стала. Но ещё больше – того, каким стану.

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Видимо, я так и не дойду сегодня до магазина. Надо купить еды, но почему-то ноги сами несут меня в сторону залива. Это моё любимое место на даче. Схожу туда по-быстрому, только посмотрю одним глазком, купаться не буду. А потом сразу назад. У залива тоже есть ларёк. Mожет, куплю там какую-нибудь булку пожевать. А то есть очень хочется.

Я подхожу к берегу залива уже в сумерках. Лес вокруг совсем тёмный, но над водой всё ещё догорает закат и волны окрашиваются в оранжевый цвет. Небо над заливом полыхает золотом, перламутром и тем серым призрачным оттенком, какой бывает по вечерам на севере. Ни в каких южных странах, как бы они ни были красивы, я никогда не видела этого призрачного освещения на закате дня. Там солнце садится стремительно. А в Питере закатные часы могут длиться и длиться, небо может менять цвет от светло-серого до фиолетового, от красного до зеленоватого, как будто акварельные краски разлиты по всему небосклону до самого горизонта. Это так красиво, что хочется плакать, летать, петь, а иногда даже и умереть прямо здесь на месте.

Залив никогда не надоедает. Песчаные дюны тоже. Я могу стоять здесь долго-предолго, подставив лицо ветру, слушая крики чаек и глядя на бесконечную водную гладь. Какой простор! Как здесь хорошо! Ничто не давит. Много воздуха, не душно и не жарко. И здесь нет развалившихся домов, за которыми прячутся призраки. Здесь мне не кажется, что за мной наблюдают из-за забора, из-за кустов, из-за сарая. На меня не смотрят люди, которых больше нет.

Вдруг – я не знаю как это случилось – я почувствовала, что у меня кружится голова, меня тошнит, пляж вокруг начал расплываться, у меня подкосились ноги, картинка погасла, и я начала долго и медленно падать куда-то. Мир начал схлопываться. Прежде, чем упасть на песок, я успела подумать: «Всё. Наконец-то».

Я пришла в себя в машине скорой помощи. Лил дождь, его капли стучали по крыше машины. Как я потом узнала, меня заметили отдыхающие и вызвали скорую. Хорошо, что кто-то гулял по берегу залива в такой час, и что у него с собой был мобильник, и что он знал, куда звонить. Меня могли бы и не найти. Могли бы не пойти гулять так поздно. Могли бы не обратить внимания. Принять меня за камень, или за гору рыбацких сетей, или вообще не думать обо мне. Лежит что-то на песке, пусть и дальше лежит. Но кому-то было не всё равно, и я до сих пор не знаю, кому.

Хорошо, что меня нашли до дождя. В дождь никто бы в дюнах не гулял. Я представляю, как бы я лежала там одна, в темноте, на берегу залива, под проливным дождём. Скорая приехала моментально, как я потом узнала, они ехали из ближайшего круглосуточного медпункта. Погрузили меня и повезли, по дороге меряя давление. Проверили уровень сахара в крови. Мне сунули под нос флакончик с нашатырём, и я тут же пришла в себя. Я ничего не могла понять. Где я? Что со мной? Куда мы едем? Почему я лежу? Я начала плакать.

В медпункте меня уложили на кровать, покрытую клеёнкой, дали подушку и шерстяное одеяло мерзко-зелёного цвета. Было тихо, пахло какими-то медикаментами, как обычно пахнет в больницах. Ко мне подошла медсестричка, совсем молоденькая, то ли практикантка, то ли какая-то горемыка, которая работает по ночам. Остальные отказались от ночного дежурства в выходной, а она вот не смогла. Она очень стеснялась меня. Спросила, когда я в последний раз ела и помню ли, сколько воды я выпила за день. Потом она смутилась ещё больше и чуть ли ни шёпотом спросила, не пьяная ли я, не употребляла ли наркотики и не беременная ли. Нет, говорю, нет. А насчёт первого вопроса, дайте подумать. Последний раз я ела вчера вечером, а воды я сегодня почти и не пила. Только кофе утром, и потом банку джин-тоника на вокзале. Медсестричка сказала, что я потому и упала в обморок, что не пила и не ела. Она говорит, мне нужно поставить капельницу с питательным раствором.

Ну, давайте, ставьте. Я лежу, смотрю в потолок. Медсестричка приходит с капельницей на штативе. Я вижу, как она волнуется. Вспоминаю свою практику в больнице, первые попытки применить свои знания на живых людях. Помню, как впервые сняла гипс с руки пациента, как я чуть не умерла от страха и смущения. Но пациент был спокоен, доброжелателен, невозмутим. Как будто и не замечал, как у меня тряслись руки и как я не могла найти нужные мне инструменты. Он шутил со мной, отвлекал, как будто это не я – реабилитолог, а он. И у меня получилось. Потом я узнала, что это был профессор ортопедии, хирург, заведующий этим отделением, где я была на практике.

Никогда не забуду его ласковый взгляд. Это не только успокаивало, но и вгоняло в какой-то транс. «В мире, где ты можешь быть, кем угодно, будь добрым». Это, кажется, однажды сказал Далай-лама. О Господи, теперь ещё давайте Далай-ламу вспомним! Это, наверное, последствия обморока.

Медсестричка пытается поставить мне капельницу, ищет вену трясущимися руками. Уколола меня раз, потом два, потом три, никак не попасть. Всю руку мне истыкала. По моей руке стекают капельки крови. С каждым разом она всё больше отчаивается, у неё получается всё хуже. Ну, и что мне прикажете делать? Встать и уйти? Накричать на неё? Попросить заменить её на настоящую медсестру? Закатить истерику со слезами? Или начать давать ей советы? Я же знаю, как правильно ставить капельницу. А может дать волю моему страху перед иголкой и кровью, забиться куда-нибудь в угол, закрыть голову руками, трястись там и кричать: «Не подходи!» Вариантов много. Медсестричка ещё раз колет меня не туда.

Я говорю ей: «Ничего страшного, мне не больно, сейчас пройдёт. Вы почти попали. Давайте поменяем руку? Давайте я пересяду к вам поближе. Вот так вам будет удобнее. Есть у вас эспандер? Вон, я вижу, он на полке лежит, ага, у окна. Давайте мне, сейчас я его посжимаю минутку, и вены станут видны.»

Я утешаю её, успокаиваю. Улыбаюсь ей, как когда-то мне улыбался мой первый пациент, профессор ортопедической хирургии. Может быть, я тоже у неё – первая? Я сжимаю резиновое кольцо эспандера, постепенно на руке отчётливо проступают вены. Говорю медсестре: «Вот видите, как всё наглядно? Как в анатомическом атласе. Колите сюда, вот куда я пальцем показываю. Оп! Всё, игла вошла, всё отлично. Нет, я даже ничего не почувствовала. Спасибо вам огромное!»

Я чувствую, как меня это заводит. Это же я – пациент, а она – врач. Она должна быть сильной и уверенной в себе, а я – слабой и испуганной. Она должна меня успокаивать, лечить, спасать. Но получается, что это я её спасаю. Я мысленно говорю ей: «Всё хорошо, всё нормально, успокойся, я не сержусь, спасибо тебе большое.» Мне нравится эта игра, нравится меняться ролями. Это интересно, и мои мысли быстро принимают совсем другое направление.

Раствор пошёл. Тиамин, рибофлавин, хлорид натрия, глюкоза и магний с кальцием переливаются из прозрачного мешка на штативе – через иглу в моей вене – внутрь моего тела. Я лежу под шерстяным одеялом, одна в комнате – и плачу. Не знаю, почему. Как начала плакать ещё в машине скорой помощи, так и не остановиться. Мне удалось сделать перерыв, когда я разговаривала с медсестрой, но, когда она ушла, слёзы снова потекли сами по себе. В последнее время у меня бывают внезапные приступы, я вдруг начинаю плакать, и даже сама этого не замечаю. Иногда ловлю себя на том, что я, например, стою в метро, а слёзы сами текут по лицу, и на меня все смотрят.

Время от времени я, вроде бы, засыпаю на пару минут, потом опять просыпаюсь. Раствор кончился. В комнату тихо входит медсестра и отсоединяет меня от капельницы, вытаскивает иглу у меня из руки, налепляет пластырь на место прокола. Я спрашиваю, когда мне можно отсюда уйти. Она говорит, что утром, если всё будет нормально. Мне утром смеряют давление, накормят завтраком, потом можно будет идти. А пока что – вот мой ужин, мне нужно поесть, если уж я не сплю. Мне принесли четыре бутерброда: огромные ломти булки, намазанные маслом, а сверху почти такие же толстые пластики сыра. На запивку мне дали два стакана густого ягодного киселя с невероятным количеством сахара. Я ужинаю, сидя на кровати. Полежу до утра, здесь так тихо и темно. Здесь очень спокойно.

Ну а, собственно, чего лежать-то? Чувствую я себя нормально, голова не кружится, у меня ничего не болит. Меня здесь никто не держит, на замок не запирает. Что мне тут до утра делать? Я сегодня уже выспалась, спать не хочу. Дел у меня никаких на даче нет. Дверь на ключ закрыла, свет и телевизор выключила. Все вещи у меня с собой, рюкзак, одежда, ключи, кошелёк, проездной. На дачу мне возвращаться не надо, если меня там ничего больше не держит. А меня там ничего больше не держит! Ну, и в чём проблема? Зачем мне здесь лежать, как будто я больная?

Я сую ноги в кроссовки, натягиваю куртку, продеваю руки в лямки рюкзака. Моя комната находится на первом этаже, а всего их в медпункте два. Вылезаю через открытое окно в сад, потом на улицу, потом на шоссе. Иду. Здесь до станции электрички восемь километров, вот как раз за два часа и дойду, если не буду тормозить. Сейчас ночь, электрички не ходят. А к утру, как они начнут ходить, я как раз и окажусь на станции. Поеду в город на первой.

На дороге темно и пустынно, никто в такой час никуда не ездит. Только я одна иду быстрым шагом, слышу, как подошвы кроссовок шуршат по асфальту. Я умею быстро ходить. Шаг, ещё шаг. Шаг, ещё шаг. Вот уже километр пролетел, осталось семь. Было бы веселее, если бы спеть какую-нибудь песню. Но, боюсь, как бы на мой голос из леса не вылез кто-нибудь, или что-нибудь. Поэтому иду в тишине, сливаюсь с тёмным лесом по краю дороги. Мои шаги практически не слышны, один только шорох.

Я иду по шоссе. Мне пора ехать домой, бежать от своих призраков. Рядом со мной тормозит машина, опускается стекло со стороны пассажира рядом с водителем. В машине трое.

– Добрый вечер! Не подскажете, как пройти в библиотеку?

– Нет, к сожалению, не подскажу. Библиотека закрылась ещё при Горбачёве. Это вам в город нужно ехать.

– А почему такая симпатичная девушка гуляет по шоссе совсем одна? В такое время на дорогах небезопасно.

– Автобусы ночью не ходят, вот и гуляю.

– Подвезти вас, девушка? Садитесь.

Я сажусь на заднее сиденье. Снова сажусь в машину к незнакомым людям. Такая, наверное, у меня натура. Видимо, с этим уже ничего не поделать. Я не могу быть другой. Хорошо, что ребята предложили подвезти, я уже устала идти. Мы едем. Сейчас три часа ночи, и начинает стремительно светать. Небо на востоке становится белым, потом его как будто заливает светло-зелёной краской, потом зелёное сменяется розовым. Всё небо от края и до края окрашено в нежнейший розовый цвет. Если бы я сейчас спала в своей постели, я бы этого не видела. Мы едем в молчании. Двое спят, третий рулит одной рукой, свесив другую в открытое окно. Тихо играет радио. Когда много килoметров остаётся позади, водитель машины оборачивается ко мне с переднего сидения:

– Девушка, так куда вас отвезти-то?

– В город. Высадите, пожалуйста, у ближайшей станции метро.

Просто не надо было спать во второй половине дня. И не надо забывать пообедать. Питаться надо регулярно, вот и всё, и пить побольше воды. Капельница в деревенском медпункте сделала чудо, я чувствую себя бодрой и отдохнувшей.

А теперь уже около четырёх утра, солнце взошло по-настоящему и светит на небе в полную силу. Всё вокруг блестит, после вчерашнего дождя дорога покрыта лужами, листья на деревьях переливаются и сияют, капли дождя отражают свет. Дорога совсем пустая, никто никуда не едет, кроме нас. Кажется, что сейчас наступил летний полдень, тогда как на самом деле ещё глубокая поздняя ночь. Ещё даже не утро. Обожаю белые ночи! Некоторым они не нравятся из-за того, что никак не заснуть. А по-моему, это здорово. Чего спать-то летом? Зимой выспимся.

Солнце светит в полную силу, гонит прочь ночной сумрак. Его лучи проникают в каждый тёмный уголок. Солнце слепит мне глаза. Солнце смеётся: эй вы, призраки, где ваши страшные тени? Где ваши страшные лапы? Где ваши страшные морды, клыки и копыта? Что, испугались? Солнце вас осветило, солнце вас сожгло, вас больше нет! Вы исчезли с лица земли. Вы – те, кто проигрывает, те, кто погибает. А я – та, кто выживает. Я из тех, кто остаётся, когда другие сходят с пробега. Вы – лузеры, у вас не получилось, вы не справились с заданием, ваша игра закончилась и все очки пропали. Вы навсегда остались в прошлом, а я взяла свой рюкзак, надела куртку, и пошла по шоссе – вперёд.

Я сама зажигаю солнце, сама зажигаю небо, сама зажигаю землю, по которой иду. Я сама сжигаю мосты, дома и людей в них. Я сжигаю своих призраков в самом безумном пожаре. Я зажигаю всё вокруг – совершенно безвозмездно, то есть даром, без каких-либо планов или гарантий. Я ничего ни от кого за это не жду. Я не хочу искать пропавших людей. Я убегаю от них, еду в машине с тремя неизвестными. По пустой и широкой дороге, до первой станции метро, навстречу июльскому солнцу.

В этой главе используется отрывок из стихотворения Сергея Есенина «Вечер чёрные брови насопил», 1923.