Текст книги "Практика предательства и другие истории девяностых"

8. Что делать с Катей?

Я всем рассказываю про то, как случился развал СССР, и как потом был экономический кризис, и как нам нечего было есть, а родители оказались без работы. Наверное, всем уже надоела эта история.

Когда старая система рухнула, а новая ещё не сформировалась, когда закрывались государственные предприятия, а частные ещё не были созданы, первыми пострадали работники искусств. Это как пирамида Маслоу, слышали про такую? Пирамида, отображающая основные потребности человека. Где во главе пирамиды стоит потребность дышать, потом потребность быть в безопасности, потом пить и есть, где-то скрываться от непогоды, и так далее. А потребность в искусстве, кино и литературе стоит ну где-то в самом самом конце. Это не жизненно необходимые вещи, поэтому о них люди думают не в самую первую очередь. И если человеку нечего есть, и у него найдётся немножко денег, то он на эти деньги купит хлеба, а не билет в театр. Поэтому театр, балет, кино, опера – пострадали первыми.

В середине девяностых кинематограф начал понемножку оживать. На киностудии начали снимать рекламу. Звёзды советского кинематографа – всеми любимые актёры и актрисы – предлагали с экрана кофе Чибо и лимонад Хиро. Моя мама плакала, когда видела по телевизору очередную знаменитость, сильно замазанную тональным кремом, с деревянной улыбкой протягивающую в камеру банку кофе: «Ведь я этого достойна!» Это было невозможно смотреть! До зубной боли невозможно.

Для моих родителей все эти звёзды были близкими знакомыми, коллегами, с которыми они бок о бок проработали всю жизнь. Они назывались по именам «Танька, Мишка, Ленка». Мама кричала моему папе: «Иди сюда скорей! Смотри, Ленку в Новостях показывают! Реклама стирального порошка! Господи, какая она старая! А намазали-то как! И кто у них там гримёр? Руки бы поотрывала.» Папа смотрел на это, прислонившись к дверному косяку на кухне, и говорил: «И правда, Ленка. Какая стала страшная. Где они её откопали? Я почему-то думал, что она умерла.»

Но это было уже в середине десятилетия. А тогда, в начале девяностых, не снималось вообще ничего. По телевизору показывали мексиканские сериалы, как будто у нас нет своих прекрасных фильмов, политические дебаты и такие страшные новости, что хотелось заткнуть уши и убежать. Знаменитые актёры, певцы, танцовщицы оказывались без работы, выброшенные за борт, никому не нужные, не интересные. Люди тогда быстро старели, теряли форму, теряли зубы, седели. Многие ни с того, ни с сего – умирали. Это было обычное дело. Тот умер, этот умер. Сегодня Ленку хоронят, завтра Таньку. Сперва родители ходили на похороны, на поминки, но смертей было так много, что они перестали ходить. Денег не было, а за проезд платить надо, и цветы купить, и скинуться на угощение. Угощение тоже становилось всё скромнее, и вскоре на поминальный стол ставилась одна только водка.

Потом, года через три, оставшихся в живых звёзд театра и кино снова достали из пыльного сундука, откопали на всеобщей творческой свалке. Отряхнули, замазали белилами, накрутили им волосы горячими щипцами, и поставили перед камерой, чтобы снимать рекламу. А ещё через несколько лет сделали им пластическую операцию, вкололи ботокса, накачали биоактивными добавками и начали снимать этих звёзд в сериалах.

Но это будет потом. А тогда, в начале девяностых, когда я заканчивала школу, кинематограф прекратил своё существование. Киностудия сократила сотрудников, и все сидели по домам, но какую-то зарплату всё-таки платили. Потом студия вообще закрылась. Не было денег платить за электричество и отопление.

Мои родители сперва не восприняли это всерьёз, думали что через пару дней студия снова заработает. Кого-то сокращали, но не их же. Их не могли сократить, специалистов такой величины, с таким опытом работы, с такой квалификацией, с таким количеством фильмов за плечами, с такими наградами. Когда приостановили, а потом и совсем прервали съёмки, они не верили, что это правда. Невозможно перестать снимать кино, говорили они. Камеры должны работать, скоро ежегодный фестиваль, говорили они. Как это – чтобы не снималось кино? А кто ж его будет снимать? Кинематограф отменить нельзя, это важнейший из видов искусства! Отменить ежегодный кинофестиваль нельзя! Как же будут тогда награждать выдающихся деятелей искусств?

Потом, когда стало понятно, что всё отлично можно закрыть, прекратить, отменить, они не верили, что им перестанут платить зарплату. Но и это тоже произошло! Как же так, говорили они, а на что нам жить? Нет, ну кто-то же должен с этим разобраться, нам ведь должны выплатить за март и апрель, нам ведь надо платить за квартиру! Но нет, никто с этим не разбирался, и так они и ездили каждый день на работу, где уже ничего не снималось, и стояли под дверью бухгалтерии, на которой висела табличка: денег за март и апрель – нет. Пока однажды они ни оказались перед запертой и заколоченной дверью киностудии, на которой мелом было написано: «Закрыто!»

Мы думали, что скоро всё закончится и будет как раньше. Ещё недельку, ещё две, ещё месяц. Ну, потому что не может быть такое, что государство нас бросит, что целая система рухнет, что случится катастрофа такого масштаба, просто не может быть. Теперь-то я знаю, что случиться может всё что угодно, даже такое, что во сне и не снилось. И окажешься вдруг в самом тёмном, самом страшном лесу, и как выходить из него – никто не знает. А выйти оттуда надо обязательно.

.

Я всегда хотела быть сценаристом, сколько себя помню. Я любила и умела писать тексты, у меня хорошо получалось. Собственно, это единственное, что у меня получалось. Я – дислектик, но так люблю сочинять и записывать истории, что мне удалось победить дислексию. Я так много читала и писала, что натренировалась и перестала делать по десять ошибок в каждом предложении. Будущее виделось мне, как прямая широкая дорога. Я стану сценаристом. А кем же ещё? Буду работать на Ленфильме, там же, где мои родители. Я не могла представить себе другое место работы. Все наши знакомые работали на Ленфильме, у нас не было других знакомых. Все родители моих друзей. Мы жили в кооперативном доме, принадлежащем киностудии. Я ходила в детский сад, принадлежащий киностудии. Летом мы жили на ведомственных дачах, принадлежащих киностудии. Мы ездили отдыхать на море в киношный дом отдыха. Раз в год родители ездили в санаторий на Финском Заливе, где тоже были одни только киношники. Мы ходили в поликлинику для работников театра и кино. Под Новый Год меня водили на ёлку для детей культработников. На Первомайской демонстрации мы шли в колонне, состоящей из одних только киношных и театральных деятелей. Это был мой мир, я так жила, я не знала другого мира и другой работы. Я не знала, какие бывают профессии за пределами кинематографа.

При этом ни я, ни мои родители не смотрели кино. Никто из их знакомых не смотрел, у некоторых даже телевизора не было. Они не ходили в кинотеатр. Они не смотрели кино, они его создавали! Это была работа, а не развлечение. Такая же тяжёлая, как другие работы, но очень интересная. И я не могла придумать себе другой работы, кроме как писать сценарии к фильмам. Это была хорошая идея, её одобряли все, кто об этом слышал. Я не сомневалась в своих силах, я была уверена, точно знала, что у меня получится. Я – прирождённый сценарист. Это то, для чего я пришла в этот мир.

Скоро я доучусь в школе, и буду поступать в Театральный Институт на отделение драматургии. Какие могут быть сомнения? Я два года ходила на подготовительные курсы. Всё будет нормально, я готова к решающему рывку! Скоро моя жизнь круто изменится. Скоро кончится детство, мне не жалко с ним расставаться. Взрослая жизнь гораздо интереснее. Так много всего можно сделать!

Учиться в Театральном Институте – что может быть интереснее? Представляю, какие у меня будут одногруппники! Вот уж, наверное, безбашенные люди. Какая у меня будет студенческая жизнь! Какие вечеринки! Какие события!

Но, главное, я смогу, наконец, писать очень много текстов в своё удовольствие, не отвлекаясь на другие, не нужные мне предметы. Я покажу, на что я способна, я развернусь в полную мощь. Сейчас я живу вполсилы, дышу вполсилы, но скоро, очень скоро я выйду из тени, я взмахну крыльями – и полечу!

Всё складывалось легко и просто, как по нотам. Когда мне будет восемнадцать и я стану совершеннолетняя, я начну жить самостоятельно. Без помощи родителей. У нас имелась маленькая квартирка в центре города, туда я и перееду. Это была бабушкина квартира. Бабушки не стало сразу, как распался Советский Союз. Это было странное совпадение. Бабушка была ещё не старая, всё делала сама, помощи ни у кого не просила, не болела, к врачам не обращалась. Не знаю, как так вышло. Вдруг взяла и умерла. Скоропостижно, от инфаркта. Жалко! Она, которая так сильно пострадала от советской власти, которая могла бы порадоваться, что этой власти больше нет, не успела пожить в новом мире.

Осталась маленькая однокомнатная квартира на набережной Фонтанки. Под самой крышей, даже не квартира, а мансарда. Бабушка всегда говорила, что оставит квартиру мне, и я знала, что со временем туда перееду и буду жить в самом центре Ленинграда, а теперь уже Петербурга. Квартплата была минимальной. Если я поступлю в Институт и буду получать стипендию, немножко где-то подрабатывать, и если родители мне чуть-чуть помогут, то я смогу переехать в эту квартиру уже совсем скоро и начать свою собственную взрослую жизнь! От этой мысли у меня кружилась голова. Всего годик остался, или даже меньше, и я вырвусь из дома, уеду с нашей окраины в центр, и у меня начнётся совсем другая жизнь. Мои родители выросли в центре, на Невском, на Фонтанке. Потом им пришлось уехать на окраину. Но я вернусь! Я буду жить в Санкт-Петербурге, как они.

Представляете? Буду жить, как хочу. Делать, что хочу. По ночам можно будет не спать, а сидеть на широком подоконнике, смотреть на Фонтанку, на силуэт любимого города, слушать музыку и сочинять мой первый настоящий сценарий. Можно будет жечь свечи, приглашать друзей, сидеть на полу, есть руками, танцевать до утра. Можно будет украсить квартиру картинами, которые я сама нарисую. Или теми, которые нарисуют мои новые друзья, молодые художники, ещё не известные, но очень талантливые. И никто мне не скажет: сними со стены эту мазню. И никто не будет мне приказывать, чтобы я шла спать, или садилась есть, или убрала бумаги с письменного стола, или подмела пол, или ещё что-нибудь. Никто не заставит меня выключить музыку, потому что уже поздно.

В Театральном Институте я познакомлюсь с массой замечательных творческих людей. У меня будут самые удивительные и странные друзья и подруги. Мы будем странно одеваться, говорить странные вещи, странно себя вести и странно жить.

И ещё. Не знаю, говорить вам об этом или нет, но если у меня будет так много друзей, и будет место, куда их приглашать, и я сама буду такая странная и интересная, юная сценаристка, студентка Театрального Института… То может быть когда-нибудь, если повезёт, среди них я встречу кого-то. Одного человека. Который понравится мне, а я понравлюсь ему. Очень надеюсь, что я ему понравлюсь. Интересно, какой он будет? Как я узнаю его среди других лиц? А вдруг я его не узнаю? Нет, не может такого быть, я всё-таки верю, я надеюсь, что мне будет дан какой-нибудь знак. Может быть, он сначала придёт ко мне во сне. А потом, если всё сложится, если всё получится, мы будем с ним вместе. Долго-предолго, всегда. Он тоже будет работать в кино или в театре, мы будем с ним похожи, будем людьми одного сорта, с одинаковыми интересами. Ну вот, например, как мои родители. Будем вместе ездить в экспедиции, снимать кино, будем вместе творить, что-нибудь придумывать, обсуждать всякие новые книги и постановки, будем спорить допоздна, сравнивать наше видение одной и той же картины. Мы проживём вместе всю жизнь, и никогда не расстанемся. Мы будем любить друг друга.

Остался всего год школы, меньше года, потом выпускные экзамены, потом вступительные – и всё! Считайте, что я на свободе. Как я люблю эту мою новую жизнь! Она ещё не началась, но я её уже люблю.

Это случилось в марте. Я сидела за кухонным столом и рисовала. Это была картинка к моему рассказу про трёх воображаемых мальчиков, которые могли превращаться в животных, они иногда жили в городе, а иногда в лесу. Я слышала, как открылась входная дверь, это с улицы пришла мама. Обычно она снимала в коридоре сапоги, вешала на вешалку пальто и шла посмотреть, что я делаю. Она говорила: «Ты дома?», как только открывала дверь. Это были знакомые звуки, одни и те же каждый вечер. Но на этот раз всё было по-другому. Мама вбежала в кухню, не сняв уличной одежды, прямо в зимних сапогах, бросила сумку, а потом вдруг одним движением смахнула со стола мой блокнот и карандаши. Всё это с грохотом полетело на пол. Мама закричала:

– Что?! Всё сидишь? Ну сиди, сиди! Досидишься! Всё картинки рисуешь? Художница ты наша!

Я с ужасом смотрела на маму, ничего не могла понять. Мама никогда так раньше не делала. Ей нравилось, что я рисую и пишу рассказы. Она никогда меня за это не ругала. Я не понимала, чем я её так разозлила.

– И сколько ты ещё собираешься в игрушки играть? Когда ты уже повзрослеешь? Опять за тебя всё мама должна делать?

Она схватила меня за шкирку и сдёрнула со стула. Я ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть.

– Так бы и убила тебя! Идиотка! Я в твоём возрасте…! Ты ничего делать не хочешь!

Мама трясла меня за плечи, мне было очень страшно. Она влепила мне пощёчину, одну, вторую, третью, я закрывала лицо руками, тогда на меня посыпались подзатыльники.

– Ни к чему не пригодная! Тупица! Тряпка! Мать в гроб загонишь! У других дети, как дети! У всех дети нормальные. Одна такая дура!

Мама отпихнула меня, я упала и ударилась плечом об угол стола. Потом мама выбежала из кухни и повалилась на диван. Я подлетела к ней, она плакала, отталкивала меня, чтобы я не подходила. Я раньше никогда не видела, как она плачет. Лицо горело, болело ушибленное плечо, но сама я не плакала. Я ужасно испугалась и спрашивала: «Ты что, мам? Что случилось? Что я сделала?»

Я не помню, чем закончилась эта сцена. Ничем хорошим она не закончилась.

Потом выяснилось следующее.

Первое. Меня поступили в институт.

Второе. Для поступления понадобилось заплатить очень много денег.

Третье. Денег у нас не было, поэтому пришлось продать бабушкину квартиру.

Четвёртое. Полученная сумма оказалась маленькой, к тому же риэлтор нас обманул.

Пятое. Денег не хватило, поэтому пришлось взять тот неприкосновенный запас, который лежал у нас на самый чёрный день.

Шестое. То, куда меня определили учиться, называлось «факультет ухода за дошкольниками».

Седьмое. Седьмое? Да провались оно всё к чёрту, это седьмое!

Ладно, извините, продолжаю.

Седьмое. Я не смогу поступить в Театральный Институт, потому что я уже зачислена на факультет ухода. В два ВУЗа одновременно поступать нельзя.

Восьмое. У нас больше нет бабушкиной квартиры, куда я собиралась переехать по достижению совершеннолетия.

Девятое. У нас больше нет ни копейки денег, и если что-нибудь случится, нам неоткуда будет эти деньги взять.

Десятое. Я терпеть не могу детские сады, уход за детьми, воспитателей, педагогику и всё такое.

Одиннадцатое. Я не смогу стать сценаристом.

Двенадцатое. У меня не будет возможности завести весёлых и интересных друзей, потому что на факультете ухода учатся только девчонки из посёлков городского типа, которые мечтают стать воспиташками, а не актёрами и не режиссёрами.

Тринадцатое. Факультет ухода расположен на окраине города, в промзоне. Я живу на окраине и учиться буду на окраине, только на другой, туда ехать два часа в один конец. У меня не будет повода ездить в город. Я не смогу бывать в центре Петербурга, а должна буду всю жизнь провести на всяких серых и скучных окраинах.

Четырнадцатое. Я никогда не смогу работать в кино.

Пятнадцатое. Я не смогу начать новую взрослую жизнь.

Шестнадцатое. Я никогда никого не встречу.

Сто двадцать пятое. Все мои планы рухнули. И это сделала моя мама! В тайне, за спиной у меня. Ради моего будущего.

Нужно ли продолжать этот рассказ? Меня от него уже тошнит. А вас? Но если уж я начала, то продолжим.

Всё это делалось за моей спиной, так, чтобы я не знала. Потому что, если бы я узнала, то стала бы яростно протестовать, сопротивляться. Если бы меня попытались заставить поступить на этот факультет ухода, я бы просто не стала этого делать. Я бы не пошла на экзамен. Если бы меня туда силой притащили, я бы не стала отвечать на вопросы. Сказала бы экзаменаторам, что я не хочу поступать, меня заставили, вот и всё. А если бы это по какой-то причине было невозможно, я бы настолько плохо сдала экзамен, что мне бы поставили двойку, и я бы не прошла по конкурсу. Родители об этом знали, поэтому и выбрали такой вот способ, чтобы сразу заплатить – и всё, дело сделано, я уже там, в ловушке, из которой так просто не вылезти.

И с квартирой всё тоже делалось втихаря. Если бы на год позже, когда мне будет восемнадцать, я бы вступила в права наследования, квартира стала бы официально моей, и продать без моего согласия её было бы невозможно. А согласия своего я никогда бы не дала. Но пока что я ещё несовершеннолетняя, и за меня решают родители. Родители продали мою квартиру, не спросив у меня – для моего же блага. Тем самым обрекая меня на необходимость жить вместе с ними на положении ребёнка – ещё многие, многие годы. И каким образом я теперь cмогу от них съехать – неизвестно. Куда я съеду? Где я буду жить? Откуда я возьму деньги, чтобы переехать, начать мою новую взрослую жизнь? Это невозможно.

А что они сделали с теми деньгами, которые у нас были отложены на чёрный день? С теми, которые пришлось доложить к уже имеющейся сумме? Это были все наши деньги, больше не было. Если станет совсем плохо, если кто-то заболеет и потребуется срочная операция. Если случится что-то ужасное, у нас на этот случай было отложено несколько тысяч долларов, несметные богатства по тем временам. Теперь этой суммы нет. Родители отдали всё, что у нас было. А сейчас они оба безработные, и заработать снова такую же сумму невозможно. И если я, например, захочу уйти из Института, или меня отчислят за неуспеваемость, никто нам эту сумму не вернёт. Она просто пропадёт. Получится, что мы потратили все сбережения, мы продали бабушкину квартиру – за что? Ни за что. Я должна была там учится! Хочу я этого или нет, я должна была получить высшее образование.

Моя мама сказала: «Главное, чтобы были корочки». Я не знаю, что такое корочки. Кажется, мама так называет диплом о высшем образовании. Корочки – лучше бы были лимонные или апельсиновые, а не вот это вот. Мама сказала: «Ты, главное, получи образование, а там разберёшься. Тебе не всё равно, где учиться? Мне кажется, тебя ничего особо в жизни не интересует. А так хоть какое-то образование будет.»

Как это – меня ничего не интересует? Выходит, мама совсем меня не знает, если она так обо мне думает. Значит, она не знает, что я хочу стать сценаристом? Не знает, что я два года езжу в центр города на подготовительные курсы? Значит, она не заметила, что я хорошо пишу, люблю и умею писать? Она даже не подозревает, что это моя мечта – писать сценарии? Это значит, она не видит, что у меня есть талант. Она вообще меня не видит.

Однажды папа застукал меня, когда я задумалась, стоя у окна, и на какой-то момент перестала контролировать, какое у меня выражение лица. Папа спросил: чего губы надула? Я не хотела с ним об этом говорить, но почему-то сказала, не знаю как так получилось. Я сказала, что хотела бы стать сценаристом, а не воспитателем. На что папа как-то странно ухмыльнулся и ответил:

– Катя, ну что ты, как маленькая? Ну, честное слово. Каким сценаристом? Киностудия закрыта, кино не снимают, мы с мамой второй год без работы. Ты что, не видишь, что происходит в стране? Видишь? Ну, а что тогда спрашиваешь? Чего ты ерунду говоришь? Пора бы уже повзрослеть. Глаза протри! Сценаристом она хочет стать! И где ты потом будешь работать? Кто тебя кормить будет? Мама с папой? Или ты собираешься выйти замуж за миллионера и ни дня не работать? А в зеркало-то себя хоть видела? Иди на рынок, носки продавать! Чтобы нам с матерью не надо было бы тебя кормить, чтобы ты у нас на шее не сидела. Денег и так нет, ещё ты тут… Вон режиссёр Петров дочку выдал за американца, так Юлька хоть из дома уехала. А с тобой что делать? Мы в тебя вложили всё, что у нас было, мы всё оплатили, мы тебя устроили. Учись! Получай высшее образование. Может, когда-нибудь спасибо скажешь отцу с матерью. Ну, что ты на меня так уставилась? Господи, Катя…!

Он хотел её что-то сказать, но махнул рукой и вышел за дверь. А я осталась стоять. Всё так, всё правильно, я понимаю.

С тех пор я ничего не рисовала и не писала. Мне никто не запрещал, никто за мной не следил, но почему-то не хотелось. Было не придумать, что рисовать. Школьная учительница рисования всегда говорила, что у меня твёрдая и уверенная рука, и мне надо обязательно учиться дальше. Но я стала прогуливать уроки рисования, чтобы этого не слышать. С текстами было то же самое. Сценаристом мне теперь не стать, тексты мои никому были не нужны, смысла в них не было никакого. На факультете ухода, наверное, рассказы сочинять не нужно. Ну, не нужно – так не нужно.

Твёрдая и уверенная рука… И к чему же мне теперь применить эти твёрдые руки? Время покажет. А пока что я не видела никакого выхода из сложившейся ситуации.

.

Я раньше не знала, как дают взятки. Не думала, что мои родители вообще на такое способны. Они – которые никогда никому взяток не давали, не изворачивались и не обманывали. Им было наплевать на мнение окружающих, они шли своим путём, и если он бывал трудным – они никогда не жаловались и не пытались схитрить. Я просто не могла представить, что мой папа опустился до этого – сунул в лапу какому-нибудь ушлёпку для того, чтобы получше устроиться в жизни. Но он ведь сделал это не для себя, а для меня!

Деньги были переданы одному человеку, которого звали Владлен Витольдович. Странное имя. Он занимал, наверное, какой-то пост в институте, но я не знала, какой. Официально всё выглядело очень прилично. Деньги ему дали якобы за то, что Владлен Витольдович занимался со мной репетиторством, готовил к экзаменам. Совершенно невинное занятие, педагог честно подрабатывает в своё свободное время. С той только разницей, что каждый урок с ним стоил пятьсот баксов – за один час.

Я ездила к нему домой дважды в неделю. У него была очень большая и хорошая квартира в центре города, недалеко от того дома, в котором я сама могла бы жить, если бы мы не продали бабушкину однушку. Там было, наверное, шесть или семь комнат, старинный паркет, лепнина, камин, пятиметровые потолки и огромные окна. В квартире было много очень красивой мебели, ковров, зеркал, книг, картин, всяких предметов искусства. Владлен Витольдович жил один. Зачем ему столько комнат, не понимаю. У него всегда было чисто убрано, стояли в вазах живые цветы, было светло и прохладно.

Самому Владлену Витольдовичу было, наверное, лет сорок. Он очень хорошо выглядел, несмотря на полноту. Это был крупный, хорошо сложенный мужчина, с милым и немножко женственным лицом. У него были такие густые вьющиеся волосы до плеч, как у какого-нибудь певца. Каштановые, с лёгкой проседью. От него всегда пахло духами. Я никогда не встречала мужчин, которые бы так душились. У папы был одеколон для бритья, стоял на полочке в ванной. Но папа носил бороду, брился редко, и этот одеколон стоял там годами, постепенно покрываясь пылью.

Владлен Витольдович был очень приветливым, постоянно улыбался. Конечно, а чего ему не улыбаться, такие бабки загребает.

На первом занятии я вручила ему полиэтиленовый пакет, где лежал коньяк. Папа сказал, что надо отблагодарить преподавателя. Владлен Витольдович заглянул в пакет, сказал спасибо и убрал в шкаф. Потом я видела у него целый домашний бар со всякими разными иностранными бутылками. Ему этот наш дешёвенький коньяк был точно ни к чему.

На втором занятии он предложил мне шоколадных конфет. На третьем – кофе со взбитыми сливками. На четвёртом – рюмочку ликёра Melon. На пятом он попросил называть его Владик.

Занятия с ним были очень странными. Во-первых, мы оба знали, что они совершенно не нужны, я ведь уже поступила в институт. Мне не нужно сдавать ни выпускные экзамены, ни вступительные. Во-вторых мне было абсолютно по барабану, чем заниматься. Мне тогда всё казалось неважным, всё стало ненужным. Мне было не интересно, и я сидела на стуле в его красивой гостиной, откровенно зевала и смотрела в окно. А в-третьих, Владлен Витольдович говорил такие странные вещи!

Мы занимались с ним историей, русским и литературой. В школе всё это преподавали не так. В школе были чёткие знания, то, что написано в учебнике, озвучено учительницей, записано в тетради, а потом задано на дом. Было всё понятно, что в каком году произошло, к какому склонению принадлежит то или иное слово, какие есть правила, какие исключения. Владлен Витольдович преподносил это всё совершенно по-другому. Это сбивало с толку, путало меня, оставляло странное тревожное чувство.

Владлен Витольдович, например, однажды сказал:

– Знаете, Катя, в истории всё неоднозначно. Всё можно понять по-разному. Вообще, в жизни на всё можно посмотреть с другой стороны. И каждый сам выбирает, с какой. Ну, например, если человек говорит вам: «Опусти оружие» – что он имеет в виду? Скорее всего он хочет сказать «Не стреляй», да? Он призывает к перемирию. Но может быть, он хочет сказать: «Стреляй вниз, в того, кто сейчас лежит на земле, опусти ствол оружия». Понимаете?

Нет, я не понимала. Точнее, не понимала, зачем он мне это рассказывает. Какое отношение это имеет к школьному курсу истории и моим экзаменам? Ерунда какая-то. И потом, как можно стрелять в того, кто лежит на земле? Он уже повержен, он не представляет опасности, он сдаётся. У нас во дворе все знали, лежачего не бьют. Это же какой-то высший уровень подлости!

А в другой раз, когда мы занимались с ним русским, он сказал так:

– Не всегда легко определить род слова. Ну возьмём такое современное слово, как «педрила». Заканчивается на А, значит это женский род. Но обычно так называют мужчин. Например, в автобус зашёл один педрила. Глагол и числительное стоят в мужском роде, правильно? Получается такое странное слово-бисексуал. Оно может быть как в мужском роде, так и в женском. Катя, вы, надеюсь, знаете кто такой бисексуал? Ну вот, умница.

Я ответила:

– Владлен Витольдович, я думала что правильно говорить «педрилло». Заканчивается на О, среднего рода.

Он засмеялся:

– Далеко пойдёте, Катюша. Это вам теперь в школе такое рассказывают?

На последнем занятии он встретил меня в халате. Это был красивый атласный халат красного цвета, с длинными кистями на поясе. На спине и на груди были золотые драконы. В тот день мы собирались заниматься литературой. Владлен Витольдович предложил развивающую игру, в которую играл со всеми своими студентами. Засечём время и будем писать на листочке бумаги все стихи Серебряного Века, какие сможем вспомнить. Текст целиком, а не только названия. Кто больше напишет за пять минут – тот и выиграл. Если я выиграю, он исполнит любое моё желание. А если выиграет он, то наоборот. Любое!

Ну, понятно, что он вспомнит больше стихов, чем я. Он наверное день и ночь готовится к этой игре, раз уж всем её предлагает. На это и рассчитано. Интересно, и что же он у меня в таком случае потребует? Квартиру мою он уже получил, образование и профессию тоже, моё будущее и мою мечту получил. Чего ему ещё надо? Если бы выиграла я, я бы потребовала у него это всё назад. Только он не отдаст, скажет, что это была шутка, что мы играли на какой-нибудь фант. Что я могу попросить его попрыгать на одной ножке, или залезть под стол. А не двенадцать тысяч баксов.

Он завёл будильник, и мы начали писать. Я даже не пыталась. Пять минут пролетели, будильник зазвенел, Владлен Витольдович поднял глаза от своего исписанного листка бумаги:

– Готово! Ну, как результаты? Я записал семь стихотворений, а ты – ни одного. Я выиграл, Катюша, a ты проиграла!

– Загадывайте мне ваше желание.

– Да в общем-то желание у меня будет очень простое. Ничего особенного. Если честно, у меня болит спина. Работаю много, сижу весь день за книгами. Сделай мне массаж, если тебе не трудно.

– Хорошо. Только я не умею.

– Не страшно, Катюша, я тебя научу. Там ничего сложного нет.

Владлен Витольдович снял свой атласный халат и остался в пижамных штанах, таких же гладких и блестящих. Видимо, это была пара к халату с кистями. Когда он снимал халат, я заметила, что у него были гладко выбриты подмышки. Как две белые подушечки с тёмной ямкой посередине. Я никогда в жизни такого не видела. Он лёг на пол и попросил, чтобы я села на него сверху, так мне будет удобнее. У него была белоснежная спина, пухлая, как дрожжевое тесто. Я спросила:

– Что теперь делать?

– Теперь погладь меня по спине. Посильнее, вот так, молодец, ещё сильнее. Нажми руками, да, хорошо, под лопаткой ещё раз. Вдоль позвоночника, да, пониже. Кулаком нажми, не бойся, вот так, хорошо. Обеими руками, как будто тесто месишь, да, ущипни меня, всеми пальцами сразу, сильнее, молодец.

Я сидела сверху на нём и думала, как мы, должно быть, комично смотримся со стороны. Сложного, действительно, ничего нет. Владлен Витольдович уткнулся в ковёр на полу, я была рада, что мне не нужно видеть его лицо. Он иногда тихо стонал, если я нажимала ему на спину покрепче.

– Ох, Катюша, да, хорошо, хорошо. Ещё сильней, левое плечо, теперь правое. Какие у тебя руки, боже, какие у тебя хорошие жёсткие руки. Ещё немножко. Поцарапай меня ноготками, сверху вниз, не бойся. Теперь поясница, ох, какой кайф. Катя! Не останавливайся! Ударь меня! Не бойся, ударь меня!

Я шлёпнула его ладонью по спине. Меня оглушил звук этого шлепка.

– Ударь ещё!

Я шлёпнула его ещё раз. Владлен Витольдович скинул меня со своей спины и вскочил на ноги.

– Я сейчас вернусь!

Он выбежал из комнаты и закрылся в ванной. Я встала с пола, взяла со стола шоколадную конфету из коробки. Надо бы написать хоть один стих, чтобы Витольдыч не подумал, что я совсем тупая. Вроде бы, учила всякие разные в школе. Блока, Есенина, Фета, Маяковского. Странно, я ведь знаю так много стихов, у меня отличная память, я помню всё, даже ту ерунду, которую нас заставляли учить в детском саду. Но сейчас ничего в голову не приходит. Пустая голова какая-то, ни одной мысли. И руки дрожат, не могу удержать ручку. Я положила руки на стол, раздвинула пальцы – действительно дрожат, как у алкаша. Наверное, устала мять спину Владлену Витольдовичу. Взяла ещё одну конфету с ликёром. Что бы такого написать? Думай, голова!