Текст книги "Практика предательства и другие истории девяностых"

Мои школьные друзья, одноклассницы? О нет, только не это! Они тут же растрезвонят на всю школу. Об этом завтра же будут знать все, от первоклашек до директора. Мои одноклассницы тоже встречались с мальчиками, но только по-другому. Мальчики были либо из нашего класса, либо из параллельного. Они иногда ходили гулять после школы, если на завтра было задано не слишком много. Гуляли все вместе, двумя группами: девчонки сами по себе, а мальчишки сами по себе. Иногда эти группы перемешивались и разбивались на парочки, но не теряли друг друга из виду. Следили друг за другом, чтобы ничего такого не случилось. Чтобы никто не отбивался от коллектива. Девчонки договорились, что им надо дeржаться вместе, они будут следить, чтобы никто никого в кусты не затащил. Изредка они ходили на местную дискотеку, если это было бесплатно. И там все тоже держались вместе, чтобы легче было отбиться, если что. Если, например, парень пригласит на танец, а потом положит девушке руку не на талию, а пониже. Никто из них не встречался со взрослыми дяденьками. Никто не оставался нигде ночевать. Они меня не поймут. Одноклассницы первые меня осудят, им будет меня не жалко. Скажут: ну и дура, сама виновата.

Мне не к кому было обратиться за помощью. Меня все бросили, я осталась одна. Точнее, не одна, а вдвоём с этим неизвестным монстром, который рос у меня в животе, жрал меня изнутри, дышал и двигался, и собирался вскоре появиться на свет через моё тело, хоть его никто об этом не просил. Какая я была дура! Какая глупая ошибка! Как я наказана!

.

Я бродила по городу целый день – и плакала. Проходя мимо ларьков у метро, я увидела в одной витрине дешёвенькие, но симпатичные серёжки. Мельхиоровая оправа, а в середине полупрозрачная голубая стекляшка. Я купила их и сразу надела. Я думала, если бы можно было сотворить чудо, если бы в жизни всё было, как в сказке. Например, у меня случайно оказались эти волшебные серёжки, наденешь их и загадаешь желание, и оно исполнится. Я загадала, чтобы этого ребёнка не было, чтобы он как-то сам по себе растворился, и всё стало бы, как раньше. Я знала, что так не получится, это была детская магия. Если я дойду с закрытыми глазами до конца этой дорожки, то мне подарят собaку. Если я сильно-сильно раскачаюсь на качелях, то меня не будут ругать за двойку. Если я простою на одной ноге три минуты и не упаду, то меня на выходных возьмут в цирк.

Что же мне делать? Как вырваться из этой ловушки? Как вылезти из этого тесного ящика, в котором нечем дышать? Нужно что-то делать. Нужно что-то придумать.

Было уже поздно, я стояла за нашим домом, прислонившись к мокрому стволу дерева. Смотрела на дом, на наши окна. В окнах горел свет, родители были дома, и я не решалась пойти домой. Постою ещё немножко, подожду, пока они лягут спать.

План у меня сложился такой. Значит, во-первых, надо всё рассказать маме, всю правду, как бы это ни было сложно. Она закатит скандал, может быть, надаёт мне пощёчин, пусть. Но она не сможет просто развернуться и уйти, как это сделал Xулиган. Она несёт за меня ответственность, потому что я несовершеннолетняя. Нужно её согласие, чтобы сделать аборт бесплатно в местнoй поликлинике, и она его даст. Не сможет не дать. Она ведь не хочет, чтобы я принесла в подоле, чтобы я сидела на её шее, без работы, без образования, да ещё и с ребёнком. Согласие она даст, а больше мне от неё ничего и не надо. Мама сказала, что выгонит меня из дома, если я забеременею без мужа. Что спустит меня с лестницы. Ну, предположим, она попробует меня выгнать. А если я не уйду? Что она будет делать? Я несовершеннолетняя, меня нельзя лишить жилья. Я прописана в этой квартире. Попробуйте меня выгнать! За руки-за ноги меня тащить будут, что ли? Ну, тащите меня, я такой крик подниму, что весь дом сбежится.

Так или иначе, я от ребёнка избавлюсь. Да, я пойду в эту кошмарную женскую консультацию, в этот кабинет пыток, с кафельными стенами, выкрашенными бурой краской, чтобы пятен было не видно. И пусть со мной делают, что хотят. Лишь бы получилось. Пусть меня стыдят, ругают, обзывают, пусть мне будет больно, когда-нибудь это закончится. Потом, конечно, мама постарается превратить мою жизнь в ад. Мне будут припоминать этот эпизод ещё много много лет. Мне будут всё запрещать, никуда не пускать, это будет отличный способ управлять мной, всё время поддерживать во мне чувство вины. Но это будет потом! Вот потом и разберёмся. Я что-нибудь придумаю. Я сбегу от них. Я от всех убегу. Далеко-далеко, чтобы не нашли. И я больше никогда не попадусь. Сейчас главное – это вырваться из ловушки, выйти из моего безвыходного положения. А там – посмотрим.

.

Мне уже надоело стоять под деревом, к тому же я начала замерзать. Стоять вот так, как ночной вор, и смотреть на свои собственные окна, не решаясь пойти домой. Не смея пойти к себе домой. Мне иногда это снится.

Как будто я вхожу в свой дом, поднимаюсь на свой этаж, тихо открываю дверь и оказываюсь в квартире. Я вижу, что делают мои родители, но они не видят меня, потому что на мне надета шапка-невидимка. Я хожу из комнаты в комнату, смотрю на знакомые мне вещи, на маму с папой, на зашедших в гости соседей, родcтвенников, иногда даже тех, кто уже умер. Иногда я вижу во сне себя саму – в своей комнате. Люди проходят совсем рядом со мной, но не знают, что я есть. Они слышат мои шаги, открывающиеся и закрывающиеся двери. Иногда мой папа говорит: «Кто здесь? В комнате кто-то есть, вы не чувствуете? Вот, теперь перешёл в тот угол, теперь он у балкона.» Но я не решаюсь снять шапку-невидимку и выдать себя, потому что мне нельзя там быть. Не надо, чтобы меня там видели. Я просто зашла на минутку, хотела посмотреть на свою прошлую жизнь, прежде чем навсегда исчезнуть…

Я устала. Весь день на улице, по-моему даже ничего за день не поела, не помню. Очень хотелось картошки с котлетами. Родители, наверное, мне что-нибудь оставили. А может и нет. Может, они думали, что я сегодня не приду. Свет в окнах ещё не погас, мне нужно было подождать. Я зашла в подъезд, где теплее, буду ждать здесь.

Я так ужасно хотела быть счастливой! Я хотела жить хорошо. Прав был Хулиган, мне нужно наряжаться, ходить на дискотеки и в ночные клубы, ездить на курорты, развлекаться. Хочу, чтобы у меня были на это деньги. Я так хочу доучиться в школе! Поступить в Университет, жить весёлой студенческой жизнью, ходить летом в походы, сидеть у костра и петь под гитару, играть в студенческом театре. Я хочу ездить в поездки, хочу побывать за границей, а ещё лучше объехать весь свет. Хочу увидеть океан. Хочу научиться играть на гитаре. Хочу защитить диплом, найти работу, какую-нибудь интересную и высокооплачиваемую. Хочу найти себе жильё и съехать от родителей. Хочу увидеть мою собственную квартиру, обставленную моей собственной мебелью, которую я выбрала. Мне так интересно, какая это будет квартира. Я её ещё не видела, но уже очень её люблю. Я хочу вырасти, стать самостоятельной. Чувствовать, что я крепко стою на ногах и ни от кого не завишу. Мне хотелось стать большой, узнать, как это. Научиться водить машину, научиться зарабатывать деньги, самой готовить, самой покупать в магазине одежду, самой оплачивать счета. Хотела сделать свой собственный выбор. Я хотела попробoвать жизнь на вкус, какая она. Я ждала её, как ждут чего-то важного, с волнением и надеждой.

И мне совсем не хотелось никому мстить. Не хотелось быть злой, грустной, наученной горьким опытом. Я хочу, чтобы опыт был интересным, а не трудным. Такой опыт, который даёт знания, а не катастрофы. Я ищу лёгкий опыт, за который не нужно платить. Не хотелось быть виноватой и наказанной. Не хотелось ненавидеть мужчин. Не хотелось бояться взрослых дяденек, потому что они могут сделать мне плохо.

Хулиган обругал меня за то, что я его не боялась и не пыталась от него защититься. Он думал, я должна была его бояться. Бояться того, что он может со мной сделать – и сделал. Я должна была уважать исходящую от него угрозу. Такова была его мораль. Но мне не хотелось! Я хотела, чтобы было приятно, легко и радостно, я хотела удовольствия и хорошего настроения, тепла, ласки и доверия. Я и сейчас всего этого хочу. А главное, я хочу увидеть любовь.

Да, вот так и нужно будет сделать. Завтра проснусь, и сразу всё расскажу родителям, это будет правильно. Потом, после ужасного скандала, мы решим эту проблему, и я всё начну сначала. Я отмотаю кассету назад, и пусть всё будет так, как раньше. Я попробую ещё раз.

Очень хотелось пойти домой, но я была ещё не готова. Мне нужно ещё подумать, нужно поставить точку, довести всё до конца. У меня была какая-то мысль. Что-то такое, что постоянно от меня ускользало. Что-то такое… Тут я с удивлением заметила, что уже какое-то время чувствую знакомую ноющую боль внизу живота. Погодите, не может быть. Не может этого быть! Но как…? Неужели правда? Да, это оно, да! Yesss! Волна боли согнула меня пополам, я чувствовала, как сокращаются мышцы, как стреляет в ноги и спину. Это была самая приятная боль в моей жизни, и я улыбалась. Пока доехала в лифте до моего этажа – всё было в полном порядке. В полнейшем. Порядке.

Я открыла дверь ключом и тихо проскользнула в свою комнату. Родители уже легли, и в квартире был погашен свет. Я зажгла маленькую настольную лампу и остановилась посреди комнаты, держа в руках куртку, не зная, что мне теперь делать.

Истеричка и психопатка! Зачем было ему рассказывать? Если бы я не запаниковала, если бы я подождала несколько дней, то всё бы само собой разрешилось. Всё было бы хорошо! Нам не пришлось бы расходиться. Он никогда не сказал бы мне этих горьких и жестоких слов. Я никогда бы не узнала, как на дискотеках знакомятся с порядочными девушками. Я не узнала бы, что делал его армейский дружок (Кстати, кто из них? Тот, который так здорово играл на гитаре, или который приглашал нас в Анапу?). Я не услышала бы, какая я на самом деле плохая. Не узнала бы, что меня никто не любит, что у меня нет ни друзей, ни родителей. Никогда не держала бы моток медной проволоки в трясущихся руках. Я никогда не стала бы плакать на улице, сидя на корточках в каше из растаявшего снега. Мы могли бы продолжать встречаться и летом поехали бы в Анапу. Всё было бы, как раньше! Или нет.

Странно, но я не испытала той радости, на которую могла бы рассчитывать. Полчаса назад мне казалось, всё на свете отдала бы, лишь бы этот ребёнок сам по себе как-то испарился, чтобы его не было. А теперь мне почему-то не весело. Я устала и чувствую какую-то пустоту. Как сдувшийся воздушный шарик. Я была готова сражаться – одна против всего мира – готова была защищаться, биться до последнего. Но вот необходимость в этом отпала, и я не знаю, что дальше. Как будто я изо всех сил шла против ветра, но ветер стих, и я упала без сил, ничем больше не поддерживаемая, даже этим встречным ветром.

На моём столе стояла фотография в рамочке – там мы вместе с Хулиганом. Он обнимает меня, а я смеюсь. Нужно её убрать, но мне лень. Потому что – какая разница? Теперь всё кажется не важным. Завтра среда, первым уроком будет физика. Я куда-то дела учебник, не помню, куда. Надо его найти, а потом лечь спать.

.

Мы не виделись семь лет. Странно, потому что мы жили рядом и должны были бы часто встречаться на улице, в магазинах и в транспорте. Но этого не случилось. Может быть, он переехал, чтобы случайно со мной не столкнуться. Иногда я думала, что его пристрелили. А может быть, он сидел. Я смотрела на его окна, когда проходила мимо, но рассмотреть ничего было нельзя, окна были закрыты белыми тюлевыми занавесками. Не знаю, ходил ли он смотреть на мои окна. Я несколько раз звонила, очень хотелось услышать его голос. Но трубку никто не брал. Может быть, он сменил номер. Так как мы не встречались и общих знакомых не имели, он, возможно, и не знал, чем закончилась история. Может быть, он думал, что у него есть ребёнок – сын или дочка – и этому ребёнку уже семь лет, он уже большой и ходит в школу. Как бы то ни было, у Хулигана не возникло желание увидеть ребёнка, или хотя бы узнать, есть ли этот ребёнок на свете. Он не пытался со мной связаться.

Однажды мы случайно встретились на улице, когда он выходил из своего подъезда. Значит, он никуда оттуда не переехал. Хулиган попытался быстро сесть в машину, но я успела его перехватить. Мы стояли и рассматривали друг друга. Oн повзрослел, стал крупнее. Как говорится, заматерел. Спина стала шире, подбородок тяжелее. У него не вырос живот, как у многих к тридцати годам, но талия, несомненно, стала полнее. Теперь эта цепочка, которую он купил сразу после знакомства со мной, точно не сошлась бы. Интересно, когда он её снял? В тот день, когда мы расстались, или позже, когда она перестала застёгиваться?

Опять кожаная куртка с меховым воротником, только теперь на пятьсот баксов дороже. Опять цепь на шее, браслет на запястье, только теперь из настоящего золота.

Я с удивлением заметила седину в его тёмных волосах. Ему должно было быть всего лет тридцать. Но при такой бандитской жизни, которую он вёл, не удивительно. Я спросила, как у него дела. Ничего, ответил он, нормально. А у тебя? У меня тоже нормально. Я подумала, надо ему сказать, чего уж теперь, столько лет прошло.

– Я давно хотела тебе сказать, что ребёнка у нас не было. Извини.

– Да ладно, без обид. Я сразу понял, что ты всё наврала.

– Я не наврала, я ошиблась.

– Ошиблась. Это так теперь называется? А почему-то мне показалось, что ты пыталась меня на себе женить.

– Я не пыталась.

– Нет? А по-моему, тебе очень хотелось, чтобы я прописал тебя в своей квартире. Это ты хорошо придумала. Ты и твоя мамаша. Но только у вас здесь ошибочка вышла. На меня где сядешь – там и слезешь. Не знала?

Здесь мне очень захотелось разбить ему губы ладонью, чтобы отучился говорить такое.

– Иди помой свой грязный язык с марганцовкой. Двадцать минут.

– Шалава привокзальная!

– Рот закрой!

– Сама закрой себе кое-что, а то ещё ветром надует.

– Ты всё ещё трахаешь малолеток без резинки, или уже перестал?

– Иди ты к чёртовой матери!

– Иди съезди в Анапу автостопом!

Тут он, наконец, сел в машину, захлопнул дверцу и уехал. Я ещё успела пнуть ногой капот его мерса.

Я подумала, что он стал ещё привлекательней, чем был. Особенно, когда я его разозлила, и он сдвинул брови. У него от злости потемнели глаза. Таким – более взрослым, более тяжёлым – он мне ещё больше понравился. Как будто он наполнился каким-то внутренним содержанием, которого раньше не было.

Интересно, у него сейчас есть девушка? Как жалко, что я не смогла сказать, что не сержусь на него. Совсем.

Mне понравилась его курточка. Настоящая кожа, хорошее качество. Дорогая. Машина тоже хорошая.

.

Если бы можно было вернуться назад и всё переделать! Если бы это была компьютерная игра, и я была бы её разработчиком. Например, игра называлась бы «Happy_dream.2». Я нарисовала бы нас обоих в его квартире, в спальне, залитой солнечным светом. Это было бы мартовское утро, за окном холодно, но светло. Неубранная кровать, белые тюлевые занавески. А на подоконнике – букет тюльпанов, потому что вчера было восьмое марта, и этот букет был подарен мне. Мой Хулиган в мягких пижамных штанах и светлой футболочке. Этот домашний наряд не вяжется с его небритостью и крепкой фигурой. Я подхожу сзади, обнимаю его, кладу руки на его тёплый живот. Говорю ему:

– Мне хочется, чтобы ты от меня забеременел.

Он смущается:

– Я не знаю…

– Тебе не надо знать, я обо всём позабочусь.

– А это не больно?

– Немножко. Но я буду держать тебя за руку. Я всё время буду с тобой.

Я курсором мышки передвигаю свои руки выше и дотрагиваюсь до его тёмных сосков, отчётливо обозначенных под мягкой тканью футболки. Он опускает глаза, ласково улыбается мне, накрывает мою руку своей. Game over.

11. Исчезаю и появляюсь

Я видела Прекрасного Принца. Я смотрела на него через стеклянную дверь. Двигался он медленно, с некоторым трудом, но не так, как очень больные или пожилые люди. Потом сел за стол, вытянул руки перед собой. Он был такой красивый. Господи, какой он был красивый! Невозможно оторвать взгляд. Наверное, о таких людях писали книги в эпоху сентиментализма. Он был бы героем такой книги, бледным поэтом, красиво угасающим юношей. Большие серые глаза, тяжёлые веки, длинные ресницы, тени под глазами. Очень худой, изящный, даже грациозный. Тонкие черты лица, неправильные, но очень чувственные. Такое артистическое, выразительное лицо. Его надо бы снимать в кино в роли заколдованного принца!

На нём был светло-голубой свитер из очень тонкой, мягкой шерсти, с глубоким полукруглым вырезом. Волосы до плеч, распадающиеся на прямой пробор, тёмно-бежевого цвета, такие мягкие беспорядочные локоны. Его волосы мне особенно запомнились. Не густые, но нежные, вьющиеся. Пара завитков лежали на его плече в вырезе голубого свитера.

Он сидел, облокотившись на стол, и рассматривал свои руки. Они были очень белыми, худыми, покрытыми рельефными синими венами. Он шевелил длинными пальцами и смотрел, слегка подняв брови. Как будто руки монстра, а лицо прекрасного принца. Как будто он превращался в кого-то, но ещё не до конца превратился.

Я не помню, почему, но я чётко понимала, что скоро он исчезнет. Таким, как он сейчас, он перестанет быть. Я застала тот самый призрачный, хрупкий момент перехода из одного состояния в другое. Я бы хотела, чтобы он всегда был таким, но это невозможно! Он уходит, оставляет меня, перетекает, превращается. Как куколка в бабочку, или как роза в горстку сухих лепестков. Куда он идёт и откуда? Что во что перетекает?

Что представляет собой эта сцена? Что я сейчас вижу? Может быть, я поцеловала мерзкую жабу и она превратилась в Прекрасного Принца? И только руки остались прежними, как лапы у крокодила, но и они скоро станут прекрасными. Подожди минутку, скоро процесс будет завершён, скоро он станет Принцем – весь целиком.

Или, может быть, наоборот, Прекрасный Принц погулял среди людей до самого восхода солнца, но вот пропел петух, и ему пора возвращаться назад, в мир теней. В своё обычное отвратительное обличие. Скоро он снова станет чудовищем, подожди минутку, превращение уже началось, сначала руки, а потом и всё остальное. Скоро он станет таким страшным, что смотреть на него не сможешь. Скоро ему не будет места среди людей, ему пора идти туда – под землю. К таким, как он.

В какую сторону движется процесс? Туда или обратно? Чего мне ждать? Могу ли я надеяться, или мне пора бежать, пока не ударило в глаза всё самое страшное? Чего я потом никогда не забуду, и всю жизнь буду вскакивать ночью от ужаса. Исчезающая красота? Появляющаяся красота? Что значит эта картина? Может быть, мне это снится? Что тогда значит мой сон?

.

Я проснулась среди ночи, в темноте, одна в незнакомом месте. Где я? Точно не дома. Это не моя кровать. На мне чужая огромная рубашка. Моя одежда сложена на стуле рядом. Кто её здесь сложил? На тумбочке стоит большой кувшин воды, пакет сока, лежат салфетки. На полу стоит пустой таз. Я сажусь, пью воду. Вспомнила, я в гостях у Владлена Витольдовича, Профессора Ухода. Вчера мы с ним так накидались, что я не помню, как закончился вечер. Значит, это он меня переодел и уложил спать. Душно, я подхожу к окну и открываю одну створку. За окном – ночной Питер, вид на Фонтанку. «Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет.» Сейчас зима, идёт мерзкий холодный дождь. Но воздух – сырой и свежий – быстро приводит меня в чувства, я с удовольствием вдыхаю эту серую зимнюю смесь.

Я учусь на первом курсе, на ненавистном факультете уходa за дошкольниками, недавно сдала первую сессию – все предметы на тройки. С минусом.

Я уже рассказывала, это была не моя идея, меня заставили родители. Они продали бабушкину квартиру, в которой я собиралась жить, когда выросту, для того, чтобы оплатить моё поступление. Человек, который взял деньги и организовал поступление, был профессором на этой кафедре. Профессором в области ухода. За дошкольниками. Его звали Владлен Витольдович – злой гений моей тогдашней жизни. Как чудовище на картине Босха, которое жрёт людей, запихивает их себе в рот, так Владлен Витольдович сожрал мои мечты о будущем – в моём представлении. Я хотела стать сценаристом, я хотела переехать от родителей и начать новую жизнь, я хотела стать взрослой, я хотела завести друзей по интересам, найти единомышленников и – как знать – может быть, встретить кого-то когда-нибудь в своей среде… Но он положил этому конец, у меня отняли инициативу, мне оторвали крылья, мне заткнули рот, и не дали даже попробовать свои силы. Все деньги, которые мы смогли наскрести, были отданы вот этому человеку – милому, благодушному, творческому, даже симпатичному мужчине сорока лет. Чёрт бы вас побрал, Владлен Витольдович, профессор ухода!

Он несколько раз приглашал меня к себе домой. Якобы для того, чтобы лично удостовериться, что со мной всё в порядке. Он чувствовал за меня некую ответственность, сказал он. Я не знаю, зачем он приглашал. Насчёт ответственности – это полная ерунда, и он ко мне ни разу не приставал. Так что не знаю, зачем.

Я приходила. Почему? А почему бы и нет? Теперь, когда меня силой запихали на факультет ухода, когда у меня нет ни интересных занятий, ни весёлых друзей, ни целей в жизни – что мне ещё придумать? Дома сидеть, уроки делать, чтобы получать хорошие оценки в ненавистном институте? Ещё чего не хватало! Я прогуливала столько, сколько могла. Правда, если я не приходила в институт, заняться мне было особо нечем. Слоняться целый день одной по зимнему городу – удовольствие ниже среднего.

Я приходила в гости к Владлену Витольдовичу. Он всегда угощал меня конфетами и пирожными, наливал мне выпить. Я не отказывалась, я думала, что от него не убудет, если он предложит мне пару рюмок Мартини – хоть какая-то сумма из тех двенадцати тысяч долларов, которые он от нас получил. Мне казалось, он мне немножко должен.

Я отошла от окна, мне надо в туалет. Выхожу из комнаты, иду по длинному коридору в уборную. Я уже ориентируюсь в квартире Владлена, хоть она и огромная. Споласкиваю лицо холодной водой, смотрю на себя в зеркало. Вот, мне уже лучше. Из зеркала на меня глядит бледное сонное лицо с тёмными тенями под глазами. Мокрыми руками зачёсываю назад волосы. Иду обратно в комнату, надо лечь спать. По пути замечаю, что из-под кухонной двери льётся свет. Владлен не спит? Интересно, что он делает так поздно. А может, свет забыл выключить, так я пойду, выключу. Родители всегда говорили, что нужно экономить электроэнергию. Тихо открываю дверь кухни и замираю на пороге, смотрю.

Владлен Витльдович в своём красном китайском халате сидит за столом, перед ним почти пустая бутылка Егерьмeйстера. Точно, мы вечером пили с ним Егерь! Теперь я вспомнила. На столе разложены какие-то блокноты, фотоальбомы, листы бумаги, исписанные синей ручкой. Владлен Витольдович смотрит на это всё в оцепенении, качает головой, подносит руку к лицу, трёт глаза. Он поставил локоть на стол, уронил голову, уткнулся лбом себе в ладонь, застыл. Мне становится страшно. Я говорю:

– Владлен Витольдович, вы чего?

Он удивлённо поднимает на меня взгляд, у него мокрые глаза. Он говорит глухим сжатым голосом:

– Я напугал тебя? Ничего, Катюша, всё хорошо. Ложись спать. Мне тоже пора ложиться. Я что-то засиделся.

Наутро он был совсем другим человеком, как обычно приветливым, от вчерашней тоски не осталось и следа. Мы завтракали на кухне, он сварил нам овсянку и насыпал сверху замороженных ягод. Я не удержалась и спросила:

– Вам вчера было грустно?

Он налил себе ещё кофе:

– Немножко. Взрослым людям иногда тоже бывает грустно. Но это ничего! Не обязательно, чтобы всё время было весело. И вообще, кто сказал, что человек постоянно обязан быть счастливым? Мы никому ничего не обязаны. Иногда можно и погрустить, и при этом не быть несчастным. А потом наступает новый день, снова встаёт солнце и мы продолжаем жить дальше. Правда?

Я сказала, да, правда. Но на самом деле я не совсем его поняла. Как это – быть грустным, но всё равно не быть несчастным? Мне кажется, это взаимоисключающие вещи.

Владлен Витольдович никогда не приставал ко мне, но иногда просил меня что-нибудь сделать. Например, сфотографировать его, почитать ему вслух стихи, или ещё что-то в этом роде. Он сказал, чтобы я это делала только, если хочу. И, как всегда, говорил загадками. Я уже стала привыкать к этой его манере. Однажды он попросил расчесать ему волосы. Волосы у него были замечательные, густые, волнистые, тёмно-каштановые, с лёгкой проседью. Мне было как-то неловко это делать, и я отказалась. Не знаю, почему. Мне казалось, что дотрагиваться до волос можно только, если это очень близкий друг, только если люди любят друг друга. Это было что-то очень личное, тайное, такое не делают с чужими. Владлен Витольдович сказал:

– Ну, Катя, ты меня как будто оргазма лишила.

Я очень смутилась, мне захотелось поскорее загладить это впечатление:

– Ой, Владлен Витольдович, извините, я не хотела вас ничего лишать. Давайте расчёску, я сейчас.

Он тогда сказал очень странную вещь, которую я не поняла:

– Нет-нет-нет, ни в коем случае. Отказ в удовольствии – это само по себе тоже удовольствие. Я с радостью потерплю.

Не знаю, мне так не кажется. Какое может быть в этом удовольствие, когда тебе отказывают? Видимо, он что-то такое знал, чего я не знала. После того случая он ещё не раз просил меня расчесать ему волосы, и я больше не отказывалась. Нам обоим это нравилось.

Однажды Владлен Витольдович попросил меня сфотографировать его с другом. Когда я пришла, он был дома не один. У него в гостях был взрослый мужчина, судя по осанке, и по тому, как он ставил ноги, это был балетный танцовщик. Владлен Витольдович выдал мне фотоаппарат – очень дорогой, заграничный – зарядил в него плёнку, показал, куда нажимать, и попросил сфотографировать их вдвоём. Я так и сделала. Ещё и ещё. В разных позах, в разных интерьерах. Хорошо, что в квартире Владлена Витольдовича было так много комнат. Мы переходили из комнаты в комнату, из тени на свет, из маленьких форм в большие, и я фотографировала их. То на диване, то в кресле, то на подоконнике, то на полу. Пока вся плёнка не закончилась.

Надо же, мы отсняли всё целиком! Дома мне не разрешали так делать. Нужно было беречь кадры, фотографировать только то, что действительно важно, и стараться сделать хороший кадр. Нельзя было просто щёлкать всё подряд. Этой плёнки должно было хватить на несколько важных событий, по паре кадров на каждое. Израсходовать сразу всё – это считалось преступным расточительством!

Потом Владлен Витольдович взял у меня фотоаппарат, открыл его, и засветил плёнку. Выкинул её в мусорное ведро на кухне.

Я не могла понять этого! Ведь плёнка дорогая. И что такого нехорошего, что ты сфотографировался вместе с другом? И разве ему не жалко, что так много кадров просто пропадут, а среди них могли бы попасться даже и хорошие. И разве ему совсем не хочется проявить и напечатать фотографии, посмотреть, что получилось? Он ведь даже не видел, что там! И потом, жалко же, что исчезнут эти кадры, эти моменты, где он вместе с другом – сегодня, в эту минуту. Это больше никогда не повторится, исчезнет даже память. Неужели не хочется сохранить этот момент, когда нам было так весело вместе, всем троим? Не знаю, зачем он так сделал, но спросить я не осмелилась.

Владлен Витольдович предложил мне игру. Написать или нарисовать что-нибудь красивое, обменяться, прочитать или посмотреть, а потом сразу сжечь. Он сказал, что нужно уметь расставаться с тем, что любишь. Я не понимаю, зачем. Уж если я кого-то люблю, я не хочу с ним расставаться, я хочу быть с этим человеком всегда-превсегда, всю жизнь. Но Владлен сказал, нужно уметь отпускать, чтобы двигаться дальше. Странная мысль! Если любишь кого-то, зачем его отпускать? Зачем двигаться дальше? Куда дальше, если ты уже нашёл то, что искал? Какой в этом смысл? Но игра кажется мне интересной, и я соглашаюсь.

У нас есть полчаса. Владлен рисует разноцветных бабочек, а у меня сам собой слагается стих:

 
душевный произвол
смущение ума
в зелёной мгле
бег зайца через поле
опаловый закат
ночные голоса
душевный произвол
и всё такое
 

Мы готовы, даже полчаса не прошло. Обмениваемся нашими листочками бумаги, я рассматриваю его рисунок, а он читает мой стих. Разноцветные бабочки разлетаются в разные стороны – большие и маленькие, махаоны и мотыльки, синие, розовые, салатные – порхают по странице. Мы оба улыбаемся. Я говорю:

– Ну что, вам совсем не жалко ваших бабочек? Можно их сжигать?

– Жалко! Только я их сам должен сжечь, отдай мне рисунок. На тебе твоего зайца, его мне жалко ещё больше.

У Владлена Витольдовича в квартире голландская печь, и она даже работает. Он единственный во всём доме вызвал трубочиста и печника, и добился чтобы печь заработала. Даже получил какое-то специальное разрешение в жилконторе. Сейчас эта печь топится, потрескивают дрова. Мы бросаем наши работы в огонь и смотрим, как они горят, как темнеют и корчатся рисунки и слова. Это странное чувство, грустно что всё сгорело, но и весело почему-то. Какое-то безбашенное облегчение, как если вдоволь наплакаться. Я говорю:

– Мне жалко ваших бабочек. И стих тоже был хороший, а теперь он пропал.

Владлен прижимает мне палец ко лбу:

– Нет, не пропал, он здесь. А бабочки у меня – здесь!

И кладёт руку себе на левую сторону груди, где сердце.

Зима идёт своим чередом и наступает весна. Через пару месяцев – весенняя сессия. Однажды Владлен Витольдович поймал меня в коридоре института, вид у него был такой весёлый и таинственный. Как будто он знал какую-то удивительную тайну.

– Катя, у меня есть для тебя две новости. Одна хорошая, а другая очень хорошая. С какой начать?

– С первой.

– Значит так, тебя срочно вызывают к ректору. Это хорошая новость. А очень хорошая – скоро всё закончится. Амнистия тебе вышла. Скоро твоей каторге конец!

– Как это? Какой каторге?

– Скоро узнаешь, какой. Не спрашивай у меня ничего пока что, иди к ректору! Зайди потом ко мне.

Я пошла. Ректоршей у нас была та строгая седоволосая женщина, которая принимала у меня вступительный экзамен по истории. Это когда я рассказывала, как американцы сели на большой корабль и поплыли по морю во Францию. Она всегда была одета в серую кофту, а на голове у неё был маленький узелок из волос, она носила огромные очки и постоянно мёрзла. Не удивительно, потому что у неё в кабинете было холодно, как на улице. Ректорша подняла на меня глаза за толстыми стёклами очков и сухо поздоровалась. Сесть не предложила. Она мне сказала, что мои результаты оставляют желать лучшего, я слишком много прогуливаю, не участвую в общественной работе, не готовлюсь к семинарам. И я всё ещё не была в институтской библиотеке, не взяла учебники на это полугодие, и даже там не зарегистрировалась. В институте я появляюсь так редко, что меня никто не знает, и вообще забыли включить в список учащихся, потому что я не была на первом занятии, когда проводили перекличку. Скоро весенняя сессия, но ректорша уверена, что я её не сдам.