Текст книги "Практика предательства и другие истории девяностых"

Да, да, я буду, всегда буду с тобой. Я никогда тебя не оставлю! Я буду держать тебя за руку. Мы скоро поженимся. Ничего не бойся, я здесь, всё хорошо, ты молодец, ты всё сделал правильно. Я не сержусь, любимый, я никогда на тебя не сердилась, ни одной минуты. Боже мой, ну не терзайся так, перестань. Ну всё уже, всё, не надо. Ты не причинил мне никакого вреда, не думай об этом, не волнуйся, тебе вредно. Всё в порядке, пойдём на кухню, тебе сейчас надо побольше есть. Пойдём, я тебе что-то купила, маленький подарочек. Не плачь, дай я тебя поцелую, не плачь.

Предприниматель Илья стоит посередине комнаты в петербургском особняке, в нашем офисе. Там ещё сохранился старинный паркет и лепнина на потолке, много раз закрашенная белилами. В высокое окно льётся золотой утренний свет. В бумажном стакане из Макдональдса – ветка цветущей сирени. На двух столах – включённые компьютеры, экраны мигают люминесцентным светом. Что на экране – совсем не видно. Я в ярости, я подлетаю к Илье, бью его по щекам, сначала по левой, потом по правой. Звук пощёчин оглушает. У меня горят ладони, я так сильно ударила его по лицу, что мне самой стало больно.

– Илья! Ты не мог бы сделать так, чтобы её не было?

Предприниматель Илья не сердится, он обнимает меня за плечи, целует в лоб, гладит по волосам.

– Ну что ты, Катя, не надо, не сердись. Какая муха тебя укусила? Тебя сегодня просто клинит, я посчитал дни. Успокойся, зайка, скоро пройдёт. Я люблю только тебя. А Эриэль я совсем не люблю. Она забавная, понимаешь? Она так меня радует! Я же сирота, у меня никого нет. Всегда сам зарабатывал себе на жизнь, я слишком рано стал взрослым, я не успел наиграться в игры. Разве плохо, что кто-то другой получит возможность поиграть подольше? Эриэль – девочка особенная, она прирождённая актриса, ей надо играть на сцене. Разве это плохо? Пусть она сможет то, чего не смогли мы. Ты ведь не против?

Нет, я не против, совсем не против, пусть она поиграет в те игры, в которые мы не смогли поиграть. Разве плохо, когда кому-то хорошо? Я не ревную и не сержусь. Лишь бы ты любил меня, только одну меня, а не её. Ты меня любишь, Илья? Он обнимает меня, поднимает в воздух, кружит по комнате, смеётся:

– Люблю! Только тебя одну и люблю!

Я вхожу в наш старый офис на Садовой. Ещё до переезда. Всё, как тогда. Комнаты пусты, все разошлись по домам, потому что уже пятница, короткий день. Я замешкалась в коридоре, и тут открывается входная дверь, и появляется мой начальник Дядя Стёпа. Он улыбается, как Страшный Серый Волк – Зубами Щёлк. Говорит: «Ну что, Катюшка, всё работаешь? А давай-ка, выходи за меня замуж, детишек заведём. Я ведь знаю, как надо, у меня уже есть четверо. Детишки будут – первый сорт! Соглашайся, не пожалеешь. Да тебе ведь и делать-то ничего не надо, всю работу Дядя Стёпа за тебя сделает!» Я понимаю, что мне не убежать от него. Делаю шаг по направлению к нему, ещё шаг, он отступает. Кладу руки на его талию, передвигаю их ниже, сжимаю его сзади, чувствую, как он весь напрягся под моими руками. Говорю ему: «Да вы не бойтесь, у меня ладошка маленькая, сами удивитесь, как легко войдёт. Вам понравится.» Дядя Стёпа замирает на секунду, думает, хмурится. Он улыбается смущённо и недоверчиво, но в его глазах уже прыгают озорные чёртики:

– Ты это серьёзно? Ну, только если немножко, просто попробовать, обещаешь? Один разик. А где ж мы будем…? Пойдём в комнату для переговоров, там есть диван. Подожди, я дверь запру. Нет, ключ есть только у меня и уборщицы, но она придёт завтра утром. У нас масса времени. А ты уверена, что не будет больно?

Да, да, я обещаю! Будет медленно, мягко и очень ласково. Я буду обращаться с вами бережно, как с хрустальной вазой. Как с самым хрупким, самым прекрасным цветком. Я буду к вам очень внимательной! Он говорит:

– Только я никогда раньше так не делал, я не умею. Это совсем не моё! В моё время всё было по-простому, это уж ваше поколение выдумывает чёрт знает что. Я не такой!

Я беру его за руку и веду в комнату переговоров:

– Да вам и делать-то ничего не надо. Не волнуйтесь, Степан Семёнович, будете лежать и отдыхать.

Не бойся, Дядя Стёпа, и, пожалуйста, на этот раз – не уходи! Держи меня крепко-прекрепко, обними, прижми меня к себе. Я обещаю, ничего плохого не случится и никто не узнает, вот увидишь. Только не оставляй меня!

Вечер субботы. Я снова иду по улице, я снова останавливаюсь, когда меня окликают, я снова сажусь в машину к незнакомому человеку. Всё, как тогда. Мы едем по самому любимому и самому красивому городу. Машина останавливается около девятиэтажки на окраине Питера, как раз около Финского Залива. Он говорит: «Поднимемся ко мне, я хотя бы душ приму и переоденусь, потом поедем». Он предлагает мне бокал розового, я сажусь на диван, он выходит из душа, наливает себе вина, садится рядом. Он говорит: «Ты очень расстроишься, если мы не поедем на эту вечеринку?» Я поняла, что он имеет в виду, и засмеялась от радости.

Ты очень расстроишься… ты очень расстроишься… ты очень расстроишься… если мы не поедем… если мы не поедем… если мы никогда никуда не поедем. Если я уеду, ты очень расстроишься? Поезд идёт вперёд, стучат колёса, пролетают мимо станции и населённые пункты, поля, озёра и перелески. Под стук колёс так хорошо спится. Исчезают километры, остаются позади мысли, чувства и сюжеты. Теперь это всё уже, наверное, не важно. Картинки прыгают у меня перед глазами, как будто порвались бусы, и разноцветные шарики разлетелись по всей комнате, звонко запрыгали по деревянному полу. Его колено на моей шее, как бы он меня не придушил. Справляйся своими руками. Но так, чтобы я видела.

Если мы… если мы… если мы никогда никуда не поедем… ты очень расстроишься… очень расстроишься, если мы… если мы… никуда не поедем. Нет, надо не так! Отмотайте мой сон обратно! Давайте всё сделаем по-другому.

Я поняла, что он имеет в виду, и засмеялась от радости. Я легко нажимаю ему ладонью на грудь, он сразу меня понимает и ложится на спину, улыбается и смотрит мне в глаза. Я стаскиваю с него футболку, он помогает мне, поднимает руки, потом опускает. Я кидаю футболку на пол. Теперь он точно так же приподнимает, а потом опускает бёдра. Следом за футболкой летят его джинсы, пряжка ремня звякает о паркет. Подкладываю ему под голову подушку, чтобы было удобно. Он с восторгом смотрит мне в лицо, ждёт от меня чудес, ждёт чего-то совершенно нового, невероятного. Оправдаю ли я его надежды? Смогу ли показать что-то действительно невероятное? Это не важно. Когда двое нравятся друг другу, то всё вокруг сразу становится невероятным. В открытое окно льётся свежий июльский воздух, слышно, как где-то идёт ночной поезд, стук колёс замирает вдали.

В полумраке моего купе я вижу коридор, уходящий куда-то за горизонт, а в нём две фигуры. Одна – прекрасная юная девушка в светло-сиреневом платье и с золотыми распущенными локонами. Другая – худой невысокий юноша постарше её. Они – брат и сестра, похожи друг на друга, но одновременно и не похожи. Девушка более яркая, более решительная, а юноша как будто бы стеклянный. У девушки в руках ветка цветущей сирени, у юноши на шее – огромные наушники. Я бегу к ним по коридору, но эти две фигуры всё отдаляются и отдаляются от меня. Как бы быстро я ни бежала, они всё равно оказываются далеко впереди. Я кричу им:

– Подождите! Не уходите! Мне нужно вам что-то сказать! Пожалуйста, разрешите мне! Не прогоняйте! Я виновата перед вами, простите, простите за всё, простите меня! Я не желала вам зла. Просто я любила Илью! Я ревновала, я не хотела остаться без него, понимаете? Эля, тебе же было шестнадцать, у тебя вся жизнь была впереди. Ты такая красивая, все парни были бы твои, и ты такая талантливая, ты могла легко поступить весной в Театральный. Я думала, ты проживала мою жизнь. У тебя было всё, а у меня был только Илья. Но тебе было так мало лет, ты хотела сразу всего на свете, и его тоже. Конечно, я тогда взбесилась! Я оставила вас без средств и без помощи. Прошу, постарайтесь оба меня понять!

Тут эти две фигуры перестают двигаться вдаль от меня, они останавливаются и я быстро до них добегаю. Эля удивлена, она говорит мне:

– Но я никогда на тебя не сердилась. С чего ты это взяла? Мне не нужен был Илья. Какая глупость! Почему ты мне сразу не сказала? Это была просто игра, он был забавным. И, если честно, он был для меня староват. Мне нравились тогда эльфийские юноши. Ох, что мы с ними вытворяли! Илья об этом ничего не знал, хи-хи, я ему не рассказывала. Он был такой правильный, он бы этого не понял. Ты ничего плохого мне не сделала, ты никак не испортила мою жизнь. Не выдумывай! Я давно уже закончила актёрский факультет и играю на сцене Драматического Театра. Боже мой, Катя, неужели ты поверила, что я все эти годы на тебя сердилась? Я о тебе даже не думала.

Её брат смеётся вместе с ней:

– Она про эту историю и не вспоминает. Серьёзно, Катя, как ты могла подумать? Эля – знаменитая актриса, а я уже несколько лет живу с мамой и папой в Новой Зеландии. Не работаю и не собираюсь, ха-ха! И никто меня не заставит. У них там пособия по безработице такие, что можно вообще ни о чём не париться. Приезжай к нам когда-нибудь. И ещё, если честно, ты мне очень нравилась. Сколько раз я лежал ночью, не спал и представлял тебя! Но там был Илья, у меня не было шансов. Куда уж мне, я ж не мужик, ха-ха! Но это тоже ещё как посмотреть… Может быть, если ты приедешь в гости, мы с тобой что-нибудь придумаем? Какую-нибудь игру, как будто ты меня купила, например. Свяжешь меня, усадишь на стул… Я обожаю играть, и не только в компьютерные игры!

Я протягиваю руки, чтобы обнять их двоих, но вижу, что это только картонные фигуры, бутафория, предметы реквизита. Они снова начинают с головокружительной скоростью удаляться от меня по нескончаемому коридору. Но теперь я не бегу за ними. Думаю, мы всё уже выяснили.

Тигр в офисном костюме стоит у раскрытой двери у нас в конторе на Литейном. Кончик его полосатого хвоста дрожит, движения становятся всё размашистее, всё агрессивнее, это выдаёт то ли страх, то ли душевное волнение. Его шикарный хвост летает справа налево, бьёт Тигра по бокам. Я смотрю на его отражение в зеркале, не решаюсь смотреть на самого человека. Мне кажется, так безопаснее. Его гнев, его беспощадность, как будто бы несколько теряют свою силу, отражаясь в зеркале, и я надеюсь, что мне достанется только половина. Тигр хмурит брови, его губы плотно сжаты, он рассматривает меня исподлобья, заложив руки в карманы. На лоб его спадает прядь тёмных волос, как ни странно, уже чуть тронутых сединой. Металлический блеск в волосах очень ему идёт. Когда это успело произойти? Сколько же лет прошло? Разве так много? Вся его поза говорит о напряжении, о готовности прыгнуть, впиться зубами и растерзать. Когда же Тигр сделает свой прыжок? Но он не нападает. Вместо этого он говорит:

– Мне нужно было устроить свою жизнь. Понимаешь? Я иногородний, у меня здесь никого нет, мне никто никогда не помогал. Мне никто не сочувствовал. Меня называли хачиком и считали, что моё место – на рынке. Я закончил Университет с отличием, получил образование, я работал по двенадцать часов в день, но мне это не помогло. Что мне было делать?

Я хотел жить хорошо, я хотел сделать карьеру, но у меня не хватило на это исходных данных. Хотел твёрдо стоять на ногах, чувствовать уверенность в завтрашнем дне. Чтобы меня тоже считали человеком, а не диким горным зверем. Жизнь бывает тяжела для того, кто идёт по ней один. Я женился на женщине на двадцать лет старше меня, министре здравоохранения. У нас всё хорошо, я её очень уважаю. Я всем ей обязан и я её никогда не предам, она моя законная жена, она всё для меня сделала. Моя мораль говорит мне, что семья – это навсегда. Ты понимаешь? Злые языки болтают, что я женился на деньгах. Но это не так. Я женился на карьере, на положении в обществе. Зачем она за меня вышла – я не знаю. Каждый из нас платит другому свой долг, день за днём, год за годом мы отрабатываем своё содержание. И этот долг нельзя оплатить до конца. А ты – что здесь забыла? Какие у тебя могут быть ко мне вопросы? Чего ты ждёшь? Что ты могла мне дать? Нам не о чем с тобой разговаривать.

Он делает шаг в сторону и исчезает в высокой траве, жёлтой, сухой. Bыгоревшей на солнце, потому что уже август. Полосатая шкура мелькает пару раз в зарослях у ручья, трава снова смыкается, исчезает даже след, и вот уже Тигра не видно. Но я всё же знаю, что он там есть.

Майская белая ночь в Питере. Прохладный ветерок обдувает лицо, шевелит волосы. Я стою около здания спорткомплекса. Квадратное цементное здание, серое, некрасивое, типичная архитектура семидесятых. Спорткомплекс закрыли в девяносто втором, больше никто здесь не занимается спортом. На стенах нарисованы уродливые граффити, никто и не думает их смывать. Стёкла выбиты с обеих сторон, в здании гуляет сквозняк, внутри летают голуби, слышится хлопанье их крыльев.

Над плоской крышей спорткомплекса восходит полная луна – бледный круг на бледном небе. На фоне луны летит ночной мотылёк. Его крылышки мелькают в призрачном свете. Что с ним будет? Пролетит ли он дальше, поддерживаемый летним ветерком? Или этот поток ночного воздуха переломает его хрупкие крылышки? Схватит, закрутит, понесёт, затянет в небесные водовороты? Я не знаю, но пока что мотылёк летит над крышей, мотылёк летит к тебе…

Раз! – и мы стоим вдвоём около заброшенного спорткомплекса. Мне снится, что это мы – я и Львёнок, а точнее Лёня, когда ему ещё было семнадцать лет. Простой и хороший парень в джинсах и клетчатой рубашке с коротким рукавом. Он такой рыжий, вихрастый, с веснушками на милом и открытом лице. У него такие большие руки и ноги, как лапы у львёнка, не по размеру. Он говорит:

– Я вчера сочинил стишок. Хочешь послушать?

 
Как мне быть?
Где мне жить?
Мир качается.
Всё наладится?
Всё развалится?
Сколько маяться?
Как мне справиться?
Эта дверь в стене не открывается.
Это ты – а не мир распадается.
Это ты – а не мир прогибается.
Если это уйдёт, что останется?
Пустота навсегда,
Остальное отвалится.
 

Теперь ему вдруг около тридцати. Он одет в бежевое шерстяное пальто очень хорошего качества, явно купленное за границей. Он не смотрит мне в глаза, смотрит в пол, и говорит:

– Я не знаю, это всё так странно. Мы выпили вина, я даже и пьяным-то не был. Потом вдруг – оп! – и она оказалась сверху. Я не знаю, как так получилось. Ты же понимаешь, у нас был раньше роман, вроде как мы собирались пожениться. А я не пришёл на свою собственную свадьбу. Мне кажется, я ей немножечко должен. Ты так не думаешь? Но я испугался. А кто бы на моём месте не испугался? Такая терминаторша! Она меня сильнее в сто раз. Я боялся, что она меня придушит. Села сверху, придавила мою голову к дивану, стянула с меня штаны, у меня не было ни одного шанса освободиться. Я подумал, что единственный способ спастись – притвориться, как будто я совсем без сознания. Я старался не открывать глаза и ни в коем случае не сопротивляться. Попробовал хоть сколько-то расслабиться, чтобы она меня там не поранила. И знаешь что? Когда такая решительная девушка тобой управляет… когда она всё за тебя решает… когда ты не можешь даже дёрнуться из её рук… это… Катя, поверь, это лучше рая!

Он закрывает лицо руками. Мне неловко на это смотреть, и я отвожу взгляд. А когда снова поднимаю глаза, Львёнок совсем не такой. На его руках татуировки. На правой – мандала в форме лотоса, а на левой – разноцветные японские рыбки. Ему теперь за сорок. На нём замшевая куртка, узкие джинсы с подворотами внизу, белые кроссовки. А на голове – тяжёлый перекрученный узел из рыжих волос. Я узнаю его улыбку, его ямочку на подбородке, да, это он, не может быть никакого сомнения. Я говорю ему:

– Львёночек, ты можешь простить? Прости нас всех, и всё это тоже прости! Ты можешь простить хаос, неустроенность, безработицу, неопределённость, всю эту ерунду? Разбитые мечты. Нереализованные планы и таланты. Институт Киноинженеров, сцену, спектакль с немецкими сказками. Пусть оно там всё останется, в прошлом. Как бы я хотела оградить тебя, уберечь, чтобы ничего этого не было в твоей жизни. Но я не сумела о тебе позаботится! Позаботиться о себе я не сумела тоже. Ты можешь когда-нибудь забыть девяностые?

Он отнимает руки от лица, и я вижу, что он улыбается.

– Разве я когда-нибудь обижался? Катя, ты же меня знаешь. Я живу хорошо, у меня всё есть. Я не такой!

Тут вдруг я вижу – во сне – мы стоим в сквере у реки Мойки. Сейчас раннее утро, вокруг туман, и с металлическим лязгом ездят трамваи. Из старинного здания напротив выходит человек, хлопает тяжёлой дверью, так что с балкона над входом сыплется штукатурка. Это наша подруга Грета – в кожаных штанах и такой же куртке, застёгнутой на металлическую молнию. Она подходит, выше нас на целую голову, обнимает нас обоих за плечи, она смеётся:

– Ну и ночка! Ну и компания! Все мудаки! Я их всех имела! Давайте, ребята, не стесняйтесь, присядем на скамеечку, у меня есть кое-что, подарок для вас из Берлина. Вот, пожалуйста, целая бутылка Егерьмейстера. Ещё даже не распечатанная. Стаканчиков нет, пейте из горла. Давайте, вместо завтрака, по-питерски. Пейте, и чтобы без глупостей.

Мне снится, что я маленькая. Я ещё не взрослая, я хорошая, все меня любят и все ко мне добры. Никто не желает мне зла. Я ничего такого никому не сделала, ничего пока ещё не сломала и не испортила, никому не причинила боли, никто на меня не сердится. А если я случайно в чём-то провинилась, то можно ведь всегда попросить прощения. Во сне я иногда прошу прощения, и меня прощают. Мне говорят: «Не делай так больше». И я отвечаю: «Я больше не буду». И всё. Потом все мои грехи забываются, все обиды исчезают, слёзы высыхают, беды уходят без следа. Тучи расходятся, опять светит солнце, и можно снова бежать во двор, играть с ребятами. Достаточно извиниться, и всё сразу станет хорошо. Как будто ничего и не было. Можно отмотать плёнку назад, и будет как раньше. Мне дадут ещё один шанс, я попробую снова. Маленьких все любят, их обнимают, целуют, сажают к себе на колени, называют ласковыми именами, дарят игрушки и мороженое. Им всё прощают, особенно во сне. Наяву не так. Наяву мало сказать «Я больше не буду», чтобы мир снова стал хорошим. Hаяву невозможно отмотать кассету назад и попробовать ещё раз с того же самого места, где произошёл сбой.

Мне снится, что я – чудовище. Во сне я вырастаю огромной. Я вижу себя, как тёмный силуэт на фоне пожара. Бушует пламя, небо то затягивает чёрным дымом, то белым паром, то снова становится видно полыхающий город. Я – гигантская летучая мышь с мордой вурдалака. Я пикирую с неба, хватаю человечков своими когтистыми лапами. Терзаю, пугаю, наношу им раны. Отвратительно рычу, пищу и вою. От моего крика закладывает уши. С моих клыков капает ядовитая слюна вперемешку с кровью. Из летучей мыши я превращаюсь в мерзкого ящера с тремя головами. Я бью хвостом, скребу землю загнутыми когтями, острыми, как турецкие сабли. Из трёх моих пастей вырывается дым и пламя. Моё дыхание сжигает всё вокруг дотла. Из ящера я перетекаю в форму динозавра, огромного, как дом. Маленькая головка на длинной шее содержит всего одну извилину, я не могу соображать, со мной нельзя договориться. Со мной нельзя расстаться друзьями. Я порчу всё, до чего могу дотянуться. Я тупая и неистовая. От меня у всех одни проблемы. Я могу только разрушать, ломать, топтать, портить. Поджигать. Убивать.

Теперь я становлюсь годзиллой, непонятным японским монстром, мощным и беспощадным, как локомотив. Я крушу всё на своём пути, иду по улицам города, топчу людей, дома и машины. От меня разбегаются человечки, я слышу истерический визг, плач, стоны раненых, завывание сирен скорой помощи, стрёкот вертолётов у меня над головой. Не все человечки могут от меня убежать, вот один из них у меня перед глазами, я держу его своей лапой. Он так нужен мне! Но он не смотрит на меня, он меня боится. Я кричу: «Посмотри на меня! Если ты не посмотришь, я к вечеру умру! Почему ты не хочешь на меня посмотреть?» Но он закрыл глаза, и я не знаю, какой у него сейчас взгляд. По моей жуткой морде ручьём текут горькие слёзы. Я глотаю их, захлёбываюсь. Моё сердце сейчас разорвётся!

Никита лежит на снегу. Раздет, избит и брошен. Брошен один, замерзать. Как ненужная и сломанная игрушка. «Зайку бросила хозяйка, под дождём остался зайка…»

И я позволила им его бить? Его – такого нежного, такого хрупкого, такого талантливого? Его – самого лучшего, самого доброго? Он даже ругать меня не будет, он никогда никого не ругает, он только музыку пишет и сводит фонограммы. Он один такой, и его некому заменить. Я всюду ходила за ним, всячески сообщала ему, что я его люблю, да только всё без толку. И я позволила им его бить? Брошен. Один. Лежит на утоптанном снегу в парке, футболка задралась, и виден его белый беззащитный живот. Бейте его, делайте с ним, что хотите. Не жалейте. Бейте его! Он не может ни защититься, ни убежать.

Никита! Я смотрю на него сверху вниз, он лежит на снегу, раскинул руки, смотрит в небо, как раненый князь Болконский смотрел в небо Аустерлица. Никита, ты меня слышишь? Никита, ответь мне! Я хочу услышать твой голос! Ругай меня, выскажи мне всё, что ты обо мне думаешь. Я хочу слышать все те горькие слова, которые я заслужила!

Никита встаёт, подходит, обнимает меня:

– Ничего, Катечка, ничего, всё хорошо, мне не больно, они меня только немножко отпинали. Просто для виду, чтобы произвести на тебя впечатление. Со мной ничего не случилось, всё хорошо, у меня уже ничего не болит, всё прошло. Всё прошло. Я не сержусь. Не переживай, моя дорогая, моя любимая, ты ни в чём не виновата, ни в чём. Я сам так захотел, я их об этом попросил, чтобы ты меня пожалела. И ведь сработало же! Главное, что мы любим друг друга, правда? Главное, что мы теперь всегда будем вместе. Я буду работать учителем пения в школе, а ты реабилитологом в поликлинике. Денег у нас будет не много, но нам ведь и не надо много, правда? Зачем нам много? Мы есть друг у друга. Жить можно у меня, родители к тебе очень хорошо относятся, вы поладите. И вообще, они большую часть года на даче. А знаешь что? Мы тут с Вороной подумали, давай весной поступать в Театральный? Все вместе. Ну поздновато, конечно, нам не семнадцать лет, но у нас ещё есть время. Поступай на драматургию, ты же прирождённый сценарист, у тебя талант! Ты должна учиться, я тебе помогу, я тебя всегда буду поддерживать во всём. Я в тебя верю! Пожалуйста, подумай, не говори сразу нет!

Я плачу от счастья, глажу его по щеке, по шелковистым светлым волосам, прижимаюсь лицом к его любимой руке, целую его любимые ладони. «Хоть во сне твою прежнюю милую руку…»

– Никита! Никита, перестань, а то я сейчас совсем разревусь. Я так и сделаю, с тобой мне ничего не страшно. Лишь бы ты когда-нибудь простил меня.

Его глаза блестят, а голос срывается, когда он отвечает мне:

– За что тебя прощать? Я не сердился. Я же писал, что никогда не перестану любить тебя, помнишь? Я твой навечно. Твой! Только люби, только не бросай меня одного на снегу. Но ведь ты же здесь, со мной, ты же и не бросила!

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Я просыпаюсь, как от толчка. Как от внезапного удара. Подскакиваю на узкой кровати. В темноте открывается дверь купе, в дверном проёме появляются финские пограничники с собаками, светят фонариком мне в глаза.

– Граница! Вайниккала! Приготовьте документы.

Я сажусь, откидываю в сторону одеяло, щурюсь и тру глаза. Огромный белый ретривер обнюхивает мои вещи и одежду. На столике лежат бутерброды в бумажном пакете, но он на них даже не смотрит. Я глажу ретривера по голове, белый мех такой гладкий и шелковистый. Симпатичный белокурый пограничник говорит с сильным акцентом:

– Прошу вас не трогать собака.

У него получается «саапакка». Я убираю руку.

– Зачем вы едете в Финляндию?

– Работать, сажать ёлки в Рованиеми, восстанавливать лес. Вот мой рабочий контракт, посмотрите. Это почётно. Почётно – означает, что другие люди будут меня за это уважать.

– Я знаю, что такое почётно.

– Извините.

– Ei se mitään.

Человек с собакой вышли, теперь заходит другой, тоже белокурый и очень похожий на первого. С оружием и наручниками на поясе. Пограничник смотрит в мой загранпаспорт, листает страницы. Там все страницы чистые, кроме одной. Он берёт меня за плечо, поворачивает туда-сюда, смотрит на мою фотографию в паспорте. Включает верхний свет, и всё становится очень ярким и чётким.

– Ты плаккалаа? Почему ты плаккалаа?

– Я не плакала.

– У тебя мокрый глаза и красный лицо.

– Аллергия на ваш стиральный порошок.

– Ты не плаккалаа?

– Нет, не плакала.

– Но тогда счастливого путтии!

Пограничник ставит штамп на одной из страниц. Выходит из купе и гасит свет, закрывает за собой дверь. Я остаюсь одна в темноте. За окном – перрон и какой-то незнакомый мне населённый пункт. В небесах клубятся облака и летит полная луна, тени сменяют друг друга, образы наслаиваются, встречаются и расходятся, замещаются, сливаются и расстаются, как люди в жизни. Из мерцающего полумрака снова выходит мой первый парень, мой Жених, компьютерщик Артём. Он протягивает ко мне руку, хватает меня, вытаскивает из водоворота событий. «Катя, иди ко мне, помоги мне! Пожалуйста, не уходи! Я хочу быть счастливым!»

Ну ладно, теперь уже неважно. Я сжимаю лицо руками, сижу так, закрыв глаза. Слушаю стук колёс. Потом смотрю в окно, в августовский синий вечер. Мы уже на территории Финляндии, пограничники вышли из поезда, их смена на сегодня закончилась. Поезд идёт сперва медленно, потом всё быстрее и быстрее. За окном ёлки как будто бы стали пышнее, а линия леса на фоне тёмного неба – ровнее. Эти ёлки, наверное, тоже кто-нибудь сажал вдоль железной дороги. Какая-нибудь девчонка, вроде меня. И это было почётно…

Изредка вдалеке мелькают огоньки какого-нибудь деревенского дома, но населённые пункты как-то вдруг резко закончились. Через пару часов приедем. Надо бы съесть бутерброды, пойду посмотрю, нет ли в коридоре кофе-машины. Интересно, принимает ли эта машина рубли. Должна принимать. У меня есть немножко финских марок, но всё крупные купюры.

Однажды были лошади. Их белые гривы развиваются на ветру. Их спины движутся, перемещаются, плывут, как лодки на воде. Овсяное поле переливается серебристым и голубым, волны расходятся по поверхности. Овёс светится в предвечерней мгле. Мне кажется, я слышу музыку. Мне кажется, я снова вижу их всех. Там, где-то, я не знаю где, в прошлом, в вечности, в середине девяностых. Там я вечно вижу всех нас.

В этой главе используется стихотворение «Как мне быть?» авторства Кати Стенвалль, 2021. А так же цитата из стихотворения Александра Блока «Приближается звук».