Текст книги "Практика предательства и другие истории девяностых"

Почему она уверена, что я не сдам? Я, может быть, гений, могу сдавать экзамены, не посещая лекций. Я, может быть, экстерном учусь. Нет, сказала ректорша, дело в том, что никто меня не допустит до сдачи экзаменов. Для допуска нужно, чтобы посещаемость была хотя бы 50%. И все лабораторные работы должны быть сделаны, это обязательно.

Какие ещё лабораторные работы? Разве у нас такие были? Ну вот видите, сказала она, вы даже не знаете, что у нас вообще были лабораторные. Их вёл профессор Владлен Витольдович, вы ни на одной не были, он сказал, что даже не знает, как вы выглядите. Oн вас до сессии не допустит.

Что?! Что значит – он не знает, как я выгляжу? Разве это не ему я вчера расчёсывала волосы и заплетала потом косички? У него дома, на ковре в его спальне, когда он был одет в одно лишь банное полотенце? Мне хотелось сказать: «Не смешите меня! С Владленом я поговорю сама», но я вовремя прикусила язык. Ректорша смотрела на меня строго и холодно, при этом в задумчивости качая головой.

– Вот так-то, Екатерина, вот так-то. Ваш отец смог оплатить вам поступление в Институт, но он не смог купить вам ни прилежания, ни целеустремлённости, ни – извините за прямоту – ума. Заставлять учиться вас никто не будет, это не детский сад. Не хотите – как хотите. Программа серьёзная, заниматься надо много, темп высокий и требования к студентам тоже высокие. Вы, видимо, думали, что раз речь идёт о дошкольниках, то это легко. Что вы будете получать хорошие оценки, не учась. Но вы ошиблись. Здесь дураков и лентяев не держат. Здесь готовят будущих педагогов, которые будут работать с нашими детьми, с новыми поколениями. А дураки и лентяи не нужны нигде. Нигде, Екатерина, запомните это! Всё, если хотите, можете числиться у нас до сессии, но экзамены сдавать вы не будете. А не хотите, так забирайте ваши документы уже сейчас.

Потом я пошла в кабинет к Владлену Витольдовичу, как он и велел. Он показался мне каким-то чужим, как будто мы были не знакомы. Как будто это не он недавно пил со мной Егерьмeйстер, а потом переодевал меня в свою рубашку и укладывал спать. Я спросила его:

– Ну и что мне теперь делать?

– А вот этого я не знаю, Екатерина. Этого не знает никто. Тебе один раз уже помогли поступить в ВУЗ. Больше никогда никому не давай этого сделать. Запомнила? Сейчас февраль, у тебя есть время подать документы в любой другой ВУЗ и сдать в июле вступительные экзамены. Четыре месяца на то, чтобы подготовиться, подтянуть школьную программу – это много. Не теряй времени.

– Я уже потеряла полгода, получится что потеряю целый учебный год. Придётся начинать в сентябре всё сначала. Родители меня убьют.

– А ты им не говори, пока не поступишь. Чтобы у них не было соблазна ещё раз устроить твою жизнь.

– И никто не вернёт нам ни бабушкину квартиру, ни двенадцать тысяч долларов.

– Ну ты же помнишь, мы с тобой в это играли. Нужно – что?

– Нужно уметь отпускать то, что тебе дорого.

– Точно! К тому же этот факультет ухода тебе не дорог. Или я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь. А что, если я никуда не поступлю? Если я не смогу?

– Значит, такая у тебя судьба. Не всем нужно учиться в ВУЗе, не всем нужно делать карьеру, не всем нужно всегда радоваться, иногда можно и погрустить. Особенно, если завалил экзамен и никуда не поступил.

– Да, это я помню.

– Забирай в деканате свои документы, и чтобы духу твоего здесь не было!

– Но мы с вами друзья?

– Конечно! А впрочем, нет, я передумал. Зачем? Нужно уметь – что?

– Расставаться?

.

Я видела Прекрасного Принца. Двигался он медленно, с некоторым трудом, но не так как очень больные или пожилые люди. Потом сел за стол, вытянул руки перед собой. Он был такой красивый. Господи, какой он был красивый! Невозможно оторвать взгляд. Наверное, о таких людях писали книги в эпоху сентиментализма.

Он был бы героем такой книги, бледным поэтом, красиво угасающим юношей. Большие серые глаза, тяжёлые веки, длинные ресницы, тени под глазами. Очень худой, изящный, даже грациозный. Тонкие черты лица, неправильные, но очень чувственные. Такое артистическое, выразительное лицо. Правда, бледное и грустное.

На нём был светло-голубой свитер из тонкой мягкой шерсти, с глубоким полукруглым вырезом. Волосы до плеч, распадающиеся на прямой пробор, тёмно-бежевого цвета, такие мягкие беспорядочные локоны. Не густые, но нежные, вьющиеся. Пара завитков лежали на его плече в вырезе голубого свитера.

Он сидел, облокотившись на стол и рассматривал свои руки. Они были очень белыми, худыми, покрытыми рельефными синими венами. Он шевелил длинными пальцами и смотрел, слегка подняв брови.

Это была моя заключительная летняя практика в больнице, отделение ортопедии и реабилитации. Я – без пяти минут реабилитолог, эрготерапевт. Я уже защитила диплом. Скоро практика закончится, я сдам заключительный экзамен, мне выдадут разрешение на работу. Я выбрала то, чем собираюсь заниматься всю жизнь до самой пенсии. Руками.

Прекрасный Принц сидит передо мной за столом и с удивлением рассматривает свои руки. Он видит их впервые за четыре месяца. Я только что сняла гипс с его обеих рук, и он смотрит, как они изменились после многих операций, после стольких недель без движения. Его ждут ещё месяцы тренировок, взлётов и падений, будет нелегко и страшно, мы оба это знаем. Будет много надежды и отчаяния, много слёз, много боли и радости, когда не болит. Главное – пальцы шевелятся! Мышцы очень ослабли, но не атрофировались, не застыли в гипсе. Oни живы, всё работает!

Минуту назад я освободила его руки.

Прекрасный Принц, ты поправишься. Ты превращаешься в сторону жизни, а не в сторону смерти. Этими руками ты будешь сажать цветы, играть на гитаре, обнимать друзей, гладить кошек и женщин, есть вишни, писать письма, ты будешь делать всё, что хочешь! Я ухожу в соседний кабинет, якобы за ручкой, чтобы сделать запись в его журнале. На самом деле, чтобы он не видел, как я взволнована. Со временем я научусь не волноваться так сильно, я привыкну, но пока что я ведь ещё не совсем настоящий реабилитолог. Я на практике.

Учёба в Медицинском Университете закончена, всему приходит конец, и пора мне прощаться с моим Универом, моей группой, преподавателями. Пора расставаться и с ними тоже, а им – со мной. Это моя последняя практика, а дальше будет лето, и совсем другая, новая, взрослая жизнь.

В этой главе используется стихотворение «Душевный произвол» авторства Кати Стенвалль, 2011.

12. Про подругу, с которой мы поссорились из-за шубы (и парня)

Дело было так. Мы расходились после вечеринки, было уже поздно. Мы – в смысле, все мы, наша компания. Шли вместе по улице, и то один, то другой сворачивали к своему дому, или к автобусной остановке. Нас становилось всё меньше. И под конец остались только двое – я и Музыкант. Мы шли вдвоём по улице по направлению к его дому. В этот день мы сперва все вместе поехали на пляж, потом уже оттуда на вечеринку. У нас обоих были с собой огромные пляжные сумки с полотенцами и покрывалами. Музыкант был одет в бежевые широкие брюки по колено и светло-лимонную летнюю рубашку с короткими рукавами. Несмотря на то, что этим летом мы часто бывали на пляже, он совсем не загорел. Я видела, как его очень белые руки покрываются мурашками, на улице было прохладно. Я тоже была одета по-летнему в шорты и майку, только я была уже чёрная от загара. И мне было не холодно.

Я сделала вид, что нам по пути. Когда мы оказались у его парадной и обнялись, чтобы попрощаться, я спросила, можно ли мне подняться на минутку к нему. Мне было не придумать причину, зачем я бы стала это делать. Я просто сказала: «Можно мне зайти к тебе?» Музыкант пожал плечами: «Конечно». Мы поднялись по лестнице на третий этаж, он вставил ключ в замочную скважину и сказал: «Родители и сестрёнка на даче». Мы вошли.

Квартира была, как будто живая. Мне даже показалось, я услышала глубокий вздох, когда переступила порог. Было темно и тихо. Музыкант щёлкнул выключателем, и где-то в глубине квартиры загорелась тусклая оранжевая лампа. Коридор тонул в глубоких тенях, но можно было различить очертания предметов. В квартире было много разных удивительных вещей, которые как будто бы жили своей собственной жизнью. Блестел натёртый мастикой паркет, отражали свет медные ручки дверей и окон, складками падала ткань занавесок. Мы шли по коридору, в открытых проёмах я видела тёмные комнаты, шкафы, диваны, цветы на подоконнике, огромные напольные часы с маятником, зеркало от пола до потолка в тяжёлой оправе. Узкую хрустальную вазу, и в ней – одну гвоздику ядовито-розового цвета. Картину на стене, открытую форточку, какие-то статуэтки, рояль, портновский манекен, пальму в кадке. С кровати соскочила огромная белая кошка. Я шла почти что на ощупь, свет от оранжевой лампочки досюда не доставал. Я наступила на что-то непонятное, ворох ткани на полу. Музыкант взял меня за руку и повёл дальше, его рука была мягкой и тёплой. Вокруг было много одежды самого странного вида, она была навалена грудой на стульях и гладильной доске, на столе, где стояла швейная машинка. Кто-то в семье работает театральным костюмером? Фотографии за стеклом, их в темноте было не разглядеть, ещё несколько картин в золочёных рамах – над диваном и на полу, прислонённые к стене. Раскрытый чемодан, полный каких-то вещей. Кофр с кистями и красками. Запахло скипидаром. Мы приближались к той комнате, где горела лампа, и постепенно становилось светлей. Музыкант отпустил мою руку, мы пришли в его комнату.

Всё, сейчас он спросит, зачем я пришла. А я не знаю, что сказать. Не спрашивай. Пожалуйста, не спрашивай. Дай мне ещё несколько минут. Дай мне побыть в твоей комнате, рядом с тобой. Пусть это закончится не прямо сейчас.

Я посмотрела на часы:

– Мосты развели, на правый берег я уже не попадаю. Погуляю по городу, пока не сведут.

Он махнул рукой в сторону гостиной:

– Оставайся у меня. Переночуешь, а утром поедешь домой.

Достал из шкафа постельное бельё и постелил мне на диване. Я хотела ему помочь натянуть пододеяльник на одеяло, но он так быстро это сделал, что я не успела. Я обратила внимание на то, как ловко он управляется со всякими домашними делами.

Музыкант сказал:

– Я не буду к тебе приставать, не бойся.

А я и не боялась. Он пожелал мне спокойной ночи, погасил свет, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Я подождала секунд тридцать и пошла к нему. Мы стояли в кухне и не знали, что дальше делать. Он спросил:

– Хочешь кофе?

– Давай.

Кофе в два часа ночи – это ведь очень способствует крепкому сну. Он сварил кофе в медной турке, разлил по чашкам. Мы сидели за столом в кухне, а за окном была тёмная августовская ночь. Окна были открыты, мне был виден двор-колодец и огромный серебристый тополь посередине. Начался дождь, капли стучали по листьям тополя и по перилам балкона. Мы допили кофе и встали из-за стола. Музыкант сказал:

– Уже поздно, ночь на дворе.

Он зевнул, провёл рукой по глазам. Потянулся, подняв руки. Лимонная рубашка поехала вверх, открыв его белый полноватый живот над ремнём брюк. Он заметил, что я смотрю, и опустил руки. Мне стало неловко, я отвела глаза. Всё, сейчас он отправит меня спать.

Он спросил:

– Хочешь музыку?

– Давай.

Я думала, он включит какой-нибудь компакт-диск. Но он подошёл к роялю, откинул крышку, сел на табуретку и положил руки на клавиши. Я спросила:

– А соседи?

– На даче. Все на даче, здесь никого нет.

.

У меня в Питере была одна подруга, с которой мы дружили много лет, но потом поссорились и больше, к сожалению, не общаемся. Не помню, из-за чего, наверное, накопилось. Я несколько раз пыталась с ней помириться, но она не захотела. Я искала её в социальных сетях и добавляла в друзья, писала ей сообщения, но она меня в друзья не добавила и на письма не ответила. И вот сегодня мне приснился про неё сон, всё почти как по-настоящему. Я даже не сразу поняла, что это сон. Это могло бы быть на самом деле. Возможно, это и было на самом деле!

Как будто я еду в Питер специально, чтобы с ней помириться. Нашла её в соцсетях и умоляю согласиться со мной встретиться. На любых условиях. Я пишу ей: «я буду делать всё, что ты скажешь, только разреши увидеть тебя». Я сижу в салоне самолёта, хожу по зданию аэропорта, сперва в Арланде, потом в Пулково, у меня какая-то долгая пересадка в финском аэропорту Вантаа. Везде очереди, везде люди, сумки, кофе с коньяком, бутерброды. Я стою в очереди на таможне, прохожу через металлоискатель, много раз достаю и убираю документы, отвечаю на вопросы о цели поездки. И всё это время я думаю только о ней, о моей подруге, с которой мне очень нужно встретиться. Я так волнуюсь! После того, как она мне столько лет отказывала во встрече, не разрешала мне увидеть себя, узнать, в чём моя вина, попросить прощения… А вдруг она передумает? Вдруг опять меня отвергнет? Вдруг она закроет передо мной дверь и навсегда оставит там, где мне будет суждено вечно скитаться во тьме, где я буду вечно плохой, виноватой? Без права на помилование и даже без права узнать, что я такого ей сделала? Я боюсь. Сейчас она дала мне маленький призрачный шанс, он очень хрупкий, его легко сломать. А сломав – уже невозможно будет починить. Есть только одна такая возможность, так не упусти же её!

И вот мы встречаемся в каком-то торговом центре и идём в магазин, где одежда. Заходим в примерочную вместе. А там внутри огромная комната и все стены в зеркалах. И мы с ней стоим перед этими зеркалами и разглядываем друг друга – вообще без одежды. Как на картине Фриды Кало, где две женщины сидят напротив друг друга, Фрида-1 и Фрида-2, правда у них одежда была. И я вижу во сне, что мы с ней совсем одинаковые. Нет, лица разные, а тело одинаковое. И я говорю:

– Раз уж мы так похожи, то, может, нам помириться? Из-за чего нам ссориться, что нам делить? Мы как один человек, ты – это я, а я – это ты. Мы знаем друг друга наизусть. Мы так долго были вместе, мы так много пережили, зачем нам расходиться? Мы не отличимы друг от друга. Скажи, что я сделала не так? Я переделаю, я всё исправлю, я буду стараться, я заслужу твоё прощение. Вот увидишь, я докажу свою преданность, я смогу тебя убедить. У тебя нет и не может быть друга, лучше меня.

Она не хочет мириться. Не хочет даже смотреть в мою сторону. Я плачу, хватаю её за руки, множество раз прошу прощения, хотя и не знаю за что. Мне всё равно, за что. Прости меня, просто прости! Я буду просить столько, сколько потребуется. Мне жаль, так ужасно жаль! Что бы я ни сделала, как бы ни провинилась, умоляю, дай мне прощение! Я оплачу свой долг, обещаю, ты не пожалеешь, только вернись, разреши мне быть рядом, не прогоняй! Богом молю, не уходи, не бросай меня!

Постепенно она убеждается в том, что моё раскаяние – искреннее и очень глубокое. Сила моих чувств захлёстывает её с головой, застаёт врасплох. Она говорит:

– Ради Бога, не стой передо мной на коленях, это уж слишком, я не могу это видеть. Вставай, пол холодный, не надо.

Она соглашается сказать, в чём дело. Мы поссорились, потому что я отбила у неё парня. Но я же не отбивала! Какого парня? Я не знаю никакого парня, я его даже ни разу не видела, при чём тут я? Я вообще не знала, что у неё когда-нибудь был какой-то парень. У неё вообще никогда никого не было.

Подруга говорит, не старайся, вас видели. Кто нас видел? Где? Когда? Быть такого не может! Никто и никогда не мог видеть меня вместе с её несуществующим парнем. Если ей так сказали, то это неправда! Меня оклеветали, непонятно только, зачем. Она говорит, видели, как ты однажды рано утром выходила из его квартиры. Что?! У меня нет слов. Из какой ещё квартиры? Я выясняю его адрес и день, когда я якобы от него выходила.

И вдруг меня осеняет ужасная догадка! Адрес помню, день помню, как уходила оттуда утром – помню. Парня никакого не помню. Я говорю, так это я к одногруппнице своей заходила, конспекты отдать утром перед экзаменом. Она мне их одолжила с вечера, потому что сама уже этот экзамен сдала, а мне ещё надо было подготовиться. У меня экзамен был на следующий день. Я ей конспекты отдала, потом поехала в Университет, сдала экзамен и оттуда сразу же поехала на дачу. И напрочь забыла об этом. А что её старший брат – твой парень – впервые слышу. Я с ним и не виделась ни разу, даже близко не подходила.

Подруга не может поверить своим ушам, но постепенно убеждается в том, что я говорю правду. Боже, какая глупость! Какое дурацкое недоразумение! Как жалко! Если бы мы поговорили об этом ещё тогда, нам не пришлось бы ссориться. Сколько времени мы потеряли, как долго мы были друг без друга – из-за чего? Из-за такой ерунды! Кто-то видел, как я выходила из дверей квартиры, и побежал докладывать моей подруге, добрый человек.

Как хорошо, что всё выяснилось! Мы начинаем шутить по этому поводу и смеяться, напряжение спадает, лёд между нами тает, мы снова вместе, как раньше. Я чувствую эйфорию, как если бы я как следует поплакала. Выброс эндорфинов, всё тело расслабляется, кажется что оно ничего не весит, дышать легко, и в груди как будто гораздо больше воздуха, чем вмещает один вздох. Хочется смеяться от радости. И ещё очень хочется есть. Где у них тут кафе в этом торговом центре? Пойдём, выпьем кофе, возьмём по бутерброду, а лучше рахат-лукума в шоколаде.

И тут мы чувствуем, как замёрзли в этой примерочной. Я беру с пола мою меховую шубу, она берёт свою, мы одеваемся. И опять рассматриваем друг друга в зеркало – но уже в шубах. У меня шуба из какого-то эксклюзивного меха, светло-бежевая с серебристым отливом, приталенная, очень сейчас модно. Но у неё шуба дороже моей в десять раз! Белоснежная, длинная, широкая, с огромным воротником, с пышным ворсом. Я думаю, мать моя, у неё шуба из снежного барса. Она всегда хотела быть богатой, ну вот и стала. Наворовала кучу денег и купила себе шубу. А я – как была богемной странной девочкой, так и осталась. Со своим «мексиканским тушканом». Но тут я замечаю, что её шуба красивая только снаружи, а с изнанки у неё обычная серая подкладка. А моя шуба – меховая с обеих сторон, и снаружи, и внутри. Вот так-то! Моя всё равно лучше. Она двухсторонняя!

Я проснулась среди ночи в темноте от собственного радостного смеха. В первую секунду не поняла, что это был сон, думала, по-настоящему. И сама себе вслух говорю: Двухсторонняя!

Ха, конспекты, как же! Никогда никаких конспектов я никому не носила. Лохушка! Поверила! У меня шуба двухсторонняя!

.

Он повернул ключ в замке, открыл дверь своей квартиры и впустил меня в тёмный коридор. Слева свисала тяжёлая бордовая портьера, закрывала вход в какую-то комнату, по бокам её были золотые шнуры с кистями, сплетённые в толстые косы. Потом столик под красное дерево на гнутых ножках, на столике стоял телефон. Над ним яркими пятнами были приколоты к стене поздравительные открытки, театральные программки и вырезки из журналов. Рядом на громоздкой деревянной вешалке висели плащи и пальто, мы шли мимо них, как будто пробирались через тёмный еловый лес. Рукава задевали меня по лицу. Дальше коридор переходил в большую комнату, наверное это была гостиная. Там на полу лежал красный ковёр, а на ковре обеденный стол с полированной блестящей поверхностью. На столе – большая хрустальная ваза, в ней букет увядших белых роз, заполняющих всё пространство вокруг своим сладковатым душным ароматом. Портрет Музыканта в рамке – каким он был в детстве. Пухленький белокурый мальчик с очень доброй улыбкой прижимал к уху телефонную трубку.

Видно, что он живёт с родителями, эту квартиру обставлял не он. Во всём видна рука пожилой женщины, и каждой вещи здесь, как минимум, лет пятьдесят. Я не решусь спросить, с кем он живёт.

Окна занавешены плотными шторами тёмно-синего цвета. Ещё один стол покрыт скатертью с длинными кистями, они свисают чуть ли ни до пола. Два шкафа вдоль стены заняты книгами, в серванте стоят фарфоровые и хрустальные предметы, посуда, статуэтки, какие-то сувениры. У третьей стены – кожаный диван, на нём накиданы подушки в бархатных чехлах. На диване и на полу лежат книги, журналы, рисунки и нотные тетради. Тускло светит торшер под оранжевым абажуром. На стене висит в раме репродукция картины Ренуара «Читающая девушка». Миловидная девушка с очень белой кожей и розовыми щёчками нежно улыбается, опустив ресницы и направив взгляд в книгу. Ей на лоб падает светло-рыжая чёлочка.

За шторами окно открыто в летнюю ночь, ткань качается от движения воздуха, тихо позвякивают металлические крепления на кронштейне. Начинается дождь, и я слышу шелест капель в листьях тополя, который растёт во дворе. Дождь отрезает нас от остального мира, мы как будто бы находимся под водой, в аквариуме. Комната живёт своей собственной тайной жизнью, вещи говорят друг с другом. Комната полна шорохов и вздохов, мельчайших, едва различимых движений. Чуть шевелятся тени на стене. Волшебная ночь накрывает нас покрывалом, кружатся в свете лампы пылинки, вместе с ними летают кругами мотыльки. Оранжевый торшер освещает половину дивана, остальная комната тонет во тьме, по углам совсем ничего не видно. В доме всё тихо, только иногда проезжает по улице машина.

Он садится за рояль, кладёт свои красивые руки на клавиши.

– Хочешь, я тебе что-нибудь сыграю?

– А соседи? Сейчас ночь на дворе.

– Соседей нет. Все на даче.

– Ну, сыграй.

Его руки летают над клавишами – белые в темноте комнаты. Он играет с закрытыми глазами, я смотрю на его спокойное, одухотворённое лицо. Смотрю на его округлый подбородок, на полную шею, покатые плечи, широкие мягкие губы, нежный румянец на щеках, на светлые волосы, разделённые спереди на пробор и завязанные сзади в хвостик. Несколько прядок выбились из-под резинки и лежат на плечах. Он весь такой – бело-розовый, похожий на всех ренуаровских девушек сразу.

Музыкант был совсем не таким в кругу друзей, на вечеринках, когда все шумели, курили, пили пиво, переходили из комнаты в комнату. Он тогда тоже бывал шумным. Мог иногда грубо пошутить, несколько раз я слышала, как он ругался. Он не был тихоней и мало чем отличался от других. Я впервые видела его таким – погружённым в себя, загадочным, как будто окружённым волшебной непроницаемой завесой. Интересно, когда он – настоящий? Сегодня на вечеринке, среди друзей, или сейчас, когда мы одни у него дома? Он показал мне ту тайную часть себя, которую никому не показывал. Я последовала за белым кроликом и оказалась вдруг в его зазеркалье.

В эту минуту он был так далеко от меня. Музыка уносила его в другой мир, в какой-то более прекрасный. Там можно было летать над крышами города в ночном августовском небе, можно было подняться в облака, заглянуть в окна верхних этажей. Он был таким нежным, таким летним, его волосы всё ещё пахли морем.

Музыка заполняет комнату. Я не знаю этой мелодии, это очень красиво и очень печально. Я ложусь на диван, кладу под голову пыльную бархатную подушку, жду, когда музыка смолкнет. Жду его.