Текст книги "Практика предательства и другие истории девяностых"

Минут через десять появился Владлен Витольдович. Он оделся, теперь на нём были брюки от костюма и тонкий кашемировый свитерок песочного цвета с глубоким вырезом на груди. Он причесал волосы мокрой расчёской, у него был такой отдохнувший, свежий вид, на щеках играл нежный румянец. Он тоже взял шоколадную конфетку, сунул за щёку. Он стоял, прислонившись к своему красивому полированному столу, заложив руки в карманы брюк, задумчиво чему-то улыбался. Скосил глаза на мой лист бумаги, исписанный стихами.

– Давай-ка посмотрим, что ты здесь написала. Можно?

Я протянула ему листок. Там было написано следующее:

 
я чувствую что я слаба
мне грустно одиноко
я вновь больна
как всё ко мне жестоко
хочу заснуть и не могу
мне надоело
моё неповоротливое тело
и ограниченный нехитрый ум
я падаю я не могу
стоять так прямо как хотела
но я схвачусь но я вопьюсь
ногтями в землю
я упряма
я зла я не хочу прощать
я только тело
а душу я не дам поймать
она неуязвима
я не умна я не красива
но я не дам
себя заставить плакать
людских обид
не выдержав удар
стреляй мне между глаз
пригнусь к траве
ударишь по ногам
подпрыгну к звёздам
я подойду когда позволишь мне
и нож всажу
когда ты отвернёшься
я всё равно иду ко дну
какое дело?
не думайте стереть меня с земли
в обоих кулаках я жизнь держу
пусть я слаба глупа несмела
пусть я обманута
и в дружбе и в любви
пусть я оплёвана осмеяна
пусть я обсчитана обмеряна
пусть я не вписываюсь в круг
я жить хочу
и я ещё сумею
ударить тех кто бил меня
и отстоять себя на битве века
но боже мой молю прошу тебя
пошли мне пресвятого человека
на чьи обиды и на злость
я не отвечу
на чей удар от горьких слёз
мне станет легче
 

Владлен Витольдович пробежал этот текст глазами за пару секунд, поднял брови, посмотрела на меня поверх очков. Он улыбался и качал головой, как будто думал о чём-то очень весёлом.

– Стихи хорошие. Но знаешь, что самое главное в литературе? Всегда указывать автора, Катюша. Когда цитируешь – указывай автора.

– Это я сейчас сама написала.

– Сама написала? Пока я…?

– Пока вас не было.

Он свернул мой лист бумаги трубочкой и стоял, задумчиво постукивая им по своей пухлой белой ладони. Смотрел на меня с удивлением и каким-то новым, странным выражением на лице.

– Катюша, почему ты хочешь учиться на факультете ухода за дошкольниками?

– Я не хочу. Меня родители заставили.

– Родители? Так откажись. Ты же не маленькая.

– Не могу. Они продали мою квартиру, чтобы заплатить вам за экзамены.

– Понятно. Хочешь, я тебе на экзамене двойку поставлю?

– Не надо, мама не переживёт.

– Ты делаешь глупость. Ну, как хочешь.

– До свидания, Владлен Витольдович.

– До свидания. Стихи я оставлю себе. Только ты не думай, что ничего уже нельзя сделать.

.

Но это так и было. Ничего уже нельзя было сделать. Всё было решено без меня.

Мои одноклассники готовились к экзаменам. На переменах обсуждали, кто куда собирается поступать, какие предметы надо сдавать, какой конкурс на место, какой проходной балл. Они очень переживали. Я, конечно, никому не сказала, что уже поступила в ВУЗ. Учебный год ещё не закончился, а я уже поступила. Мне было не важно, какие оценки у меня будут на выпускных экзаменах в школе, да хоть все двойки, это ни на что не повлияет. Мне было также не важно, каков проходной балл в моём институте, сколько нужно набрать очков, чтобы поступить на факультет ухода за дошкольниками. Я была уже там, к сожалению.

Если бы мои одноклассники об этом узнали, они бы меня возненавидели. И они очень бы мне завидовали, ну а я завидовала им. Мне казалось, что у меня отобрали инициативу, связали по рукам и ногам, заперли в тёмном чулане, оторвали мне крылья. Меня схватили в тот самый миг, когда я собиралась эти крылья расправить и взлететь. Мне не дали даже попробовать! Лучше бы я попыталась поступить туда, куда я хочу, и пусть бы у меня не получилось, пусть бы я срезалась на экзамене, пусть бы эта профессия оказалась потом никому не нужна. Пусть! Но я бы поступила по-своему хоть раз в жизни. Так, как я сама хочу!

Но я понимаю, это глупо. Сценарист – несуществующая профессия. Кому нужен сценарист? Кто за это будет платить? Родители, конечно, правы. Учиться просто ради своего удовольствия, чтобы потом быть такой же безработной, как они? Ну доучусь я, и дальше что? Как я буду жить? Сидеть на шее у мамы с папой? А они будут этого сценариста хренова всю жизнь кормить? Они сами без работы, это я должна их кормить, а не они меня. Я должна им помочь. Сперва родители нас содержат, а потом наоборот. Вот так вот.

Но дело в том, что воспитатель в детском саду – это низко оплачиваемая профессия. Это не решит наших проблем. Это не только не интересная мне работа, но и бессмысленная в плане денег. Если уж продавать свою бессмертную душу, то за приличные деньги, я считаю. Зачем воспитатель? Почему было не потратить эту сумму денег на что-то более прибыльное? Например, врач, юрист, экономист, да что угодно.

Почему детский сад? Я сама только недавно из детского сада, я не хочу обратно. Дайте мне вырасти! Пустите меня во взрослый мир! Я не хочу работать воспедрилой! Мои родители уверены, что никакое другое образование я не потяну. Я тупая и бездарная. Они выбрали для меня самое простое образование, чтобы у меня точно получилось. Чтобы я училась спокойненько, без напряга, и получила бы диплом о высшем образовании. Так было во времена их молодости, главное диплом, а в какой области – это без разницы. Всё равно работать ты будешь не по специальности, а по знакомству. Куда тебя родственники устроят – там и будешь. А диплом даёт более высокую зарплату. Вот и всё.

Но сейчас не так! Сейчас надо самому искать работу. Почему было не потратить эту сумму денег и пять лет обучения на что-то, что мне хоть сколько-то интересно? Пусть даже и не сценарист. Ну не знаю, да хоть массажист. Владлен Витольдович, например, сказал, что у меня хорошие жёсткие руки. Массажист хорошо зарабатывает.

И это сделали мои родители! Они, которые всегда шли своим путём, никому ничего не были должны, всё делали по-своему. У них в жизни было всё. Поездки, приключения, риск, неизвестность, творчество, поиск, постоянные командировки, новые знакомства. Они достаточно наездились, они ночевали в палатках в лесу, жили и в пустыне, и на севере, они снимали фильмы в самых труднодоступных местах, забирались в самую глушь. Они видели и пережили так много! У них так много наград, медалей и даже орденов за заслуги в культуре и творчестве. Да, теперь они оба сидят без работы. Но всё равно, у них это было! И, может быть, ещё будет, когда в стране наладится ситуация. А у меня ничего не было и не будет. Ничего. О моих родителях никогда никто не заботился, так вот они решили позаботиться о своём ребёнке. Чёрт бы побрал это всё, провались оно к чёртовой матери! Лучше бы я умерла.

.

В июне начались и закончились экзамены, я их плохо помню. Я должна была прийти, отметиться, вытянуть билет, сесть готовиться, как все остальные. Как будто я тоже человек. Потом отвечать. Только меня никто не будет слушать, мне сразу поставят пятёрку, и можно будет идти домой. Правильно я отвечу, или нет, без разницы. На самом деле – меня нет.

Я осмотрелась вокруг. В коридоре стояли одни сплошные девушки, ни одного парня. Все взволнованные, все в сопровождении своих мам, все в белом, с белыми лентами в волосах. Многие были с цветами. Я пришла в джинсах и футболке с логотипом MTV. Меня смогли заставить поступить на факультет ухода, но заставить соблюдать ваши дебильные условности – не сможете! Зашла в аудиторию, вытянула билет, села. Сидела и качалась на стуле, слушала плеер. Через полчаса спросили, кто готов. Ну я, дальше что? Пошла отвечать. Билет у меня был о передвижении американских военных трупп во Франции во время Второй Мировой Войны. Я об этом не знала ровным счётом ничего. Мне выдали атлас и я начала рассказывать:

– Американские войска высадились в Дюнкерке, вот видите на карте Дюнкерк? Вот они здесь и высадились. Потом они пошли сюда – видите эту красную стрелку? Значит, направо они двинулись, когда высадились. А, нет, налево. Они приехали из Америки на корабле, чтобы тоже воевать. Они приехали во Францию. Вот Франция на карте, видите? Вот она. А Америка – не здесь. На другой странице, вот Америка. Вот Северная, вот Южная, а вот Центральная. Там живут индейцы. Но те, которые приплыли в Дюнкерк на кораблях, индейцами не были. Это были американцы из Северной Америки. Вот она, на карте мира. А между Америкой и Францией – море. Вот это синее – это море. Видите, какое большое? По нему-то они и плыли. Во Франции живут французы. В основном. Там была война. И вот, чтобы принять участие в этой войне, американцы погрузились на большой корабль и поплыли. Вот они день плывут, и второй плывут… И желанная страна вот уж издали видна!

Очень строгая преподавательница с седым пучком на голове меня перебила:

– Спасибо, достаточно, очень хорошо. Распишитесь вот в этой графе.

Она протянула мне зачётку, в которой стояла оценка «отлично». Я взяла зачётку и вышла за дверь. За мной следом вылетел Владлен Витольдович и схватил меня за локоть:

– Екатерина! Что вы себе позволяете? Не выпендривайтесь, ради бога, мне с этими людьми ещё работать.

– А мне без разницы.

– Катя, что мне с тобой делать?

– Со мной ничего не надо делать.

В этой главе используется стихотворение «Я чувствую, что я слаба» авторства Кати Стенвалль, 1995.

9. Мужчина с розой в интерьере

Я иногда думаю, узнает ли он меня, если увидит сейчас на улице? Узнаю ли я его? Люди могут сильно меняться. Хотелось бы знать, как у него дела. Помнит ли он меня? Думает ли обо мне? Хоть бы узнать, жив ли он вообще! Я искала его в социальных сетях, но не нашла.

Мне тогда было шестнадцать, а ему тридцать два – ровно вдвое старше. Мне его сосватали родители и очень надеялись, что я выйду за него замуж. Это решило бы все проблемы! Всё было бы настолько проще!

Его звали Артём. Тогда только что распался СССР, в стране была разруха, родители были без работы. А он был богатый. У него была трёхкомнатная квартира в центре, машина и дача. Он работал компьютерщиком, это называлось «инженер информационных путей сообщения», или как-то так. Это было что-то невероятно сложное, профессия будущего. Компьютера я ещё, наверное, ни разу в жизни и не видела. В первый – самый первый раз – я увидела компьютер у него дома. Это была пластиковая серая коробка с экраном, огромная, как телевизор Горизонт, она занимала весь стол и ужасно шумела. Компьютер нельзя было трогать. Я его испугалась, и Артём потом ещё долго подшучивал надо мной из-за этого.

Мой жених был очень умный и занимал какой-то пост в информационно-вычислительном центре. Каждое утро он ездил на работу на собственной машине. У него была красивая красная машина Жигули. Он носил костюмы, как все взрослые люди. Пиджак и брюки с заглаженными стрелками, белую рубашку и галстук. У него было несколько костюмов: серый, коричневый, бежевый, синий и серо-голубой.

В свободное время Артём занимался тренировками, в прошлом был мастером спорта. Гребля, стрельба из лука и плаванье на длинные дистанции. Кажется, это называется троеборье. Плечи у него были очень широкими, руки сильными, а бёдра узкими. Он был красивым, хорошо одетым и в огромных дымчатых очках с фиолетовым отливом. Ещё у него была такая сумка, называется «дипломат», это что-то вроде узкого продолговатого кофра из жёсткого материала, в нём бумaги не мнутся. С этим дипломатом он ходил на работу. Мой Артём всегда выглядел таким серьёзным! Но он ведь таким и был – взрослым.

Внутренним взглядом я, как будто, снова вижу его. Сейчас утро субботы, мы на кухне его богато обставленной квартиры. Вдоль стены стоит длинный кухонный шкаф, мебель из Чехословакии, которую было так сложно достать. В этом шкафу стеклянные дверцы, а за стеклом – вазы, салатницы, фужеры, всё из чешского хрусталя. И в одном из отделений шкафа оборудован бар, там среди зеркальных стен стояли бутылки коньяка, херес, массандровское вино, импортный ликёр Амаретто. Последний держался для меня. Иногда Жених наливал мне маленькую рюмку из зеленоватого стекла и задумчиво смотрел, как я пью. Это было очень вкусно! Сладкий сироп с запахом миндаля. От одной рюмки мне совсем срывало крышу.

На столике у шкафа стояло чудо чудное, немецкая кофеварка. Эта машинка сама молола и варила кофе, если туда насыпать зёрен и налить воды. Прямо как в настоящем кафе! Кофе получался крепкий и ароматный, с пенкой. Я не видела такой машинки ни у кого дома. Мой жених ездил на какой-то симпозиум в Германию и привёз её оттуда.

На завтрак Артём любил омлет из шести яиц и молока, с одной ложкой муки. Это было важно. Если омлет получался не совсем таким, как надо, он не ел, выкидывал в мусорное ведро, и больше уже невозможно было уговорить его съесть на завтрак что-то другое. Он тогда шёл на работу голодный. Но я научилась очень хорошо готовить омлеты, и чаще всего мне удавалось ему угодить. Я ела на завтрак расплющенные кукурузные зёрна с молоком и сахаром. В магазине такое не продавалось, мой Артём специально покупал для меня по многу пачек у одного человека, который каждую неделю ездил в Финляндию за покупками.

Я как будто снова вижу его, как он выходит из душа в белом махровом халате и направляется на кухню. Как он снимает халат, на его груди и плечах ещё блестят капельки воды. Он садится за стол и смотрит не на меня, а куда-то в сторону, и на его лице такое странное, отрешённое выражение. Как будто бы он чего-то напряжённо ждёт. Прислушивается к чему-то. Там, у себя внутри. Я вижу, что он дрожит. Поднимаю халат с пола:

– Тебе холодно? Дай, я тебя укрою.

Он перехватывает мою руку, отталкивает её:

– Не трогай меня, ради Бога! Сколько раз можно повторять?

Мы завтракаем в молчании, потом я смотрю, как он одевается перед зеркалом, надевает белую рубашку, брюки от костюма, завязывает галстук, застёгивает пуговицы пиджака.

Он внушал мне, что я перед ним очень виновата. Всё, что ни происходило, якобы было из-за меня, это я нарочно ему так подстраивала. Если он опоздал на работу, потерял перчатку, не может найти ключи, разлил кофе – это всё из-за меня! Это я забыла дома его записную книжку, я поставила чашку на стол так, что он её уронил, я сломала молнию на его куртке, я его отвлекла и поэтому он забыл, кому собирался позвонить.

Он любил меня обвинять в постели, что я всё не так делаю. Что я его обидела, унизила, плюнула в душу, растоптала его мужское самолюбие, и теперь его никто не будет уважать. И главное, что я каким-то образом сделала ему больно, нанесла какую-то травму, оцарапала, толкнула, теперь синяк будет. Катя, ты сама не знаешь, с какой силой ты меня ударила, ты не отдаёшь себе отчёта, что это может быть опасно.

Я изо всех сил старалась быть с ним как можно более осторожной, нежной, ласковой, чтобы не дай бог…! Но он был, как хрустальная ваза, и в следующий раз всё снова повторялось, я случайно (нет, ты специально!) делала ему больно.

Мне было так мало лет, и опыта в подобных вопросах у меня не было никакого. Я не понимала, что именно было не так, что я делала неправильно. Мне было не с чем сравнить и не у кого спросить совета. Из книг о любви дома имелась только спрятанная под диваном книжечка «Анжелика и демоны», которая никак не проясняла обстановку. Была ещё «Большая Советская Энциклопедия», это не о любви, но там можно было, пока родителей дома нет, замирая от ужаса, посмотреть, как устроено тело человека, что, где и зачем. От энциклопедии было больше толку, чем от Анжелики, но и она не давала ответов на мои вопросы. Что я делаю не так?

У него была такая белая нежная кожа, на ней быстро появлялись синяки и ссадины. Он легко краснел, и не только щёки, как у других людей, он весь заливался багровой краской. Он был очень чувствительным, вздрагивал от каждого прикосновения, боялся щекотки. Bскрикивал, стоило взять его за руку немного крепче обычного.

Я очень хотела, чтобы у меня получалось, я искала его одобрения. Мне так хотелось видеть его счастливым, доставить ему удовольствие, сделать приятно. Хотелось, чтобы он улыбался. Чтобы он похвалил меня. Но, видимо, я всё не так поняла. Да, наверное, я просто всё не так поняла, не с той стороны. Он никогда не хвалил меня, но часто ругал. Я не видела его довольным, скорее раздражённым, иногда грустным. Он любил выговаривать мне, припоминая каждую мелочь, каждое слово. Я ничего не умела! Это страшно меня расстраивало.

Он был такой невероятно красивый! Особенно глаза, светло-фиолетовые, я никогда не видела людей с такими глазами. У него были замечательные волосы медного цвета, и веснушки по плечам и спине, как это часто бывает у очень рыжих. Мне нравился рыжий мягкий пушок на его руках и ногах, который делал их золотистыми. Он был весь, как будто облитый мёдом, как будто в лучах солнечного света, даже если на улице была зима, и мы не видели солнца несколько месяцев. Я была счастлива, что он захотел познакомиться со мной. Ведь он мог выбрать девушку посимпатичнее меня, или хотя бы без очков, но не сделал этого. Я была счастлива быть рядом с ним, в одной комнате, стоять или сидеть рядом, говорить с ним, смотреть ему в глаза, прикасаться к нему – это всё казалось мне нереальным. Со мной просто не должно было такого случиться! Кто я – и кто он? За что мне такое счастье? А я скучная, некрасивая, я никакая. И, главное, я малолетка, я ничего не умею, стесняюсь, делаю и говорю глупости, я по-дурацки одеваюсь. Зачем я ему? Я понимала, что он сделал мне большое одолжение, когда согласился со мной встречаться.

Постельные сцены у нас обычно заканчивались рыданиями. Не помню ни одного раза без слёз. Потому что это было больно, обидно, унизительно и страшно.

Он мог плакать долго и громко, переходя от отчаяния к агрессии и обратно. Хватал и тряс меня за плечи, потом отталкивал меня, отворачивался к стене и заливался слезами. Я смотрела на его широкую мускулистую спину, сотрясающуюся от рыданий. Он накрывал голову подушкой, чтобы я не могла видеть его лица. Это было для меня худшее наказание. Если я пыталась его обнять, чтобы утешить и попросить прощения, он кричал: «Не трогай меня, садистка! У тебя вообще нет сердца!» Я тоже начинала плакать, так мне было невыносимо думать, что я причинила боль любимому человеку. Это ужасное чувство, поверьте! Так мы вместе и ревели…

Постепенно он успокаивался, разрешал обнять себя, недоверчиво выслушивал мои извинения, продолжая судорожно всхлипывать. Он дрожал от холода, и я накрывала его одеялом, которое он тут же сбрасывал. И сидел на краю кровати без одежды, мёрз, зажав обе руки между колен, вздрагивая всякий раз, когда я приближалась к нему. Он кусал губы, смотрел на меня так, будто у меня в руках винтовка, и дуло направлено ему в лоб. Он мог сидеть так, тихо повторяя: «Ты убиваешь меня, ты убиваешь меня». После долгих уговоров он соглашался всё-таки одеться и выпить горячего сладкого чаю, мы мирились, он прощал меня.

Я ненавидела уходить от него, не помирившись. Но иногда он наотрез отказывался меня прощать. Что бы я ни делала, что бы ни говорила, он не отвечал, не поворачивался ко мне, не смотрел на меня, не разрешал увидеть своё лицо, не давал мне никак загладить мою вину. Я тогда уходила домой, с ужасом думая, что оставляю его там одного: испуганного, растерянного, пораненного, измотанного моими выходками. Я приходила домой и тут же звонила ему. Иногда он разрешал мне вернуться и попробовать ещё раз. Но иногда запрещал прийти в тот же вечер, он не хотел меня пока что видеть, ему нужно было время, чтобы прийти в себя, намазаться детским кремом, полежать в тёплой ванне и снова почувствовать себя чистым. Выспаться, заспать всё это, чтобы не стояло перед глазами. А иногда он вообще не брал трубку – и я сходила с ума от неизвестности. Через день или два я звонила снова, и он робко предлагал встретиться и начать всё сначала. Мы встречались, и всё повторялось опять.

Иногда я замечала, как он лежит, закинув руки за голову, и смотрит не на меня, а в пространство такими пустыми глазами, и у него дрожат губы. Потом он мог вдруг вскочить с кровати, швырнуть мне мою скомканную одежду и выйти в другую комнату, хлопнув дверью. Я понимала, что сделала что-то очень очень неправильное, я чем-то рассердила его. Иногда он замахивался на меня своими сильными спортивными руками, как будто хотел мне шею свернуть. Его огромная ручища рассекала воздух и останавливалась в сантиметре от моей щеки. В первый раз я испугалась, что сейчас будет больно, и закрыла глаза. Потом закрывать перестала. Он ни разу меня не ударил.

Он вообще ни разу не сделал мне ничего плохого. Он никому ничего не сделал.

Он закатывал мне истерики. Бил посуду, ломал стулья, скидывал на пол то, что стояло на полках. Однажды сорвал с кронштейна и разодрал напополам штору из плотной ткани. Он мог ударить кулаком по стене так, что с потолка сыпалась штукатурка. Сил у него было предостаточно. На него вдруг что-то находило, как будто внутри распрямлялась какая-то пружина. Он становился очень шумным, подвижным, метался по квартире, переворачивал мебель, мог говорить совершенно ужасные вещи, угрожал, обещал покончить с собой. Это пугало меня.

Он хлопал дверью и уходил один в ночь – без ключей и документов, без кошелька и даже без пальто. Тогда мне приходилось ждать его, потому что если я уйду, он не попадёт домой. Потом он возвращался, спокойный и усталый, говорил мне: всё в порядке, ложись спать. И я ложилась в другой комнате на диване. В такие ночи он не пускал меня к себе в постель. На утро с ним сложно было говорить, и мы иногда несколько дней молчали. Требовалось время, чтобы мы снова нашли дорогу друг к другy. Но, как ни странно, всякий раз мы её находили.

В наших отношениях было много сцен и слёз. Мы много раз расставались, инициатором всегда был он, а причина была одна и та же – я его сильно обидела. Мне постоянно приходилось просить у него прощения, дошло до того, что я стала приходить к нему мириться с букетом цветов и коробкой конфет.

Он любил молочный шоколад. А из цветов ему нравились большие кремовые розы. Однажды я продала у метро свой заграничный диктофон, чтобы купить ему букет. Другой раз продала мамину зимнюю куртку. Меня за это собирались выгнать из дома, но не выгнали. Я давала частные уроки английского, занималась с соседскими детьми, делала с ними домашнее задание. Я знала, на что пойдут деньги, которые мне дарили в конвертике на Новый Год и день рождения. На кремовые розы для моего прекрасного жениха. Для моего Артёма.

Он и сам был – как роза. Такой же нежный, такой же хрупкий, такой же шелковистый на ощупь. И точно так же ранили его шипы.

Представляете сцену? Я – шестнадцатилетняя девчонка в кожаной куртке Пилот и ботинках Доктор Мартинс (такая тогда была мода), с букетом роз. И тридцатилетний мужчина в светло-сером костюме и при галстуке, только что с работы. Сидит на плюшевом диване в богато обставленной советской гостиной и размазывает слёзы по лицу.

Зелёный плюшевый диван на красном ковре с восточным орнаментом. Над диваном висит хрустальная люстра. На окнах – тяжёлые бордовые шторы. Посередине комнаты журнальный столик, на котором в металлической подставке раскинул лапы сухой букет из нескольких веточек и листьев. Рядом с букетом – статуэтка из чёрного дерева, изображающая олениху с оленёнком. На стене – медная тарелка, с выгравированной фигурой какой-то танцовщицы. Портрет Жениха в детстве, вставленный в рамку под золото. В этой комнате так много всякой мебели, ткани, книг, безделушек, пластинок, пыльных кактусов на подоконнике. И среди всех этих разноцветных вещей – мой жених, утопающий в мягком диване, прячущий от меня лицо. Плачущий так безутешно, что моя душа сейчас сломается, как, бывает, ломается рука или нога.

Я сижу на корточках перед ним, чтобы моё лицо было на одном уровне с его, чтобы я могла посмотреть ему в глаза. Но он закрыл от меня глаза руками – теми же руками, которыми пару минут назад собирался меня бить. Его серый костюм становится спереди мокрым от слёз. Я говорю: «Прости меня, Артём, я обещаю, всё будет по-другому, всё будет хорошо, верь мне, вот увидишь». А он: «Ты всегда так говоришь!»

.

Во сне я часто вижу себя монстром. Чудовищем, трёхглавым змеем, который разевает все три свои пасти, усеянные острыми клыками, изрыгает огонь и дым, сыплет раскалёнными искрами, бьёт по земле хвостом, заканчивающимся ядовитыми шипами. Во сне я летаю под облаками, задеваю своими кожаными крыльями шпили храмов и небоскрёбы. Я годзилла, громящая город, как детские игрушки. Я реву страшным голосом, рычу и вою. Я могу растоптать, разрушить, погубить, я здесь, чтобы убивать людей. Меня все боятся. Люди бегут по улицам, с ужасом смотрят снизу вверх на меня, кричат, пытаются укрыться от моей тени. Но я настигаю, хватаю их своей когтистой лапой. Одних кидаю об землю, других разрываю на куски, третьих сую в рот. Во сне я вырастаю огромной. Я – гигантская летучая мышь, хлопаю крыльями, скребу когтями по земле, издаю отвратительный писк. У меня тело крокодила, а морда вурдалака, с моих клыков капает слюна вперемешку с кровью. Я превращаюсь в многорукого великана, у которого в каждой руке по плётке, я раздаю удары направо и налево, вокруг слышен крик, плач, стоны, мольбы о пощаде, проклятья, звук ударов хлыста о мягкое и живое. Я поднимаю в воздух одного человека, он закрыл глаза от страха. Он так нужен мне! Но он не любит меня, он меня боится. Я кричу ему: «Посмотри на меня! Почему ты на меня не смотришь? Если ты не посмотришь на меня, к вечеру я умру! Ты мне нужен! Я всё тебе дам, всё, что ты хочешь. Назови – и я тебе это сразу же дам! Покажи пальчиком! Ты делаешь ошибку! Ты пожалеешь!»

Но он не открывает глаз, ему невыносимо видеть меня. Он дрожит от страха в моих лапах. Он повторяет: «Не надо, не надо, ты убиваешь меня.» Я знаю, что могу раздавить его, как букашку, могу разрушить самое дорогое, самое прекрасное, самое хрупкое. Я могу разрушить красоту, отнять жизнь. Если я погублю его – это будет невосполнимая утрата, величайшая трагедия, я этого не переживу. Но моя рука сжимает его тело всё крепче, он дёргается у меня в кулаке всё слабей. По моей жуткой морде текут слёзы, моё сердце сейчас разорвётся.

Я просыпаюсь, и потом весь день не покидает чувство потери, неотвратимой и неисправимой катастрофы.

.

Потом мы, конечно, расстались. Я повзрослела и поняла, что не обязательно выходить замуж за человека, который меня мучает. Взаимное мучительство и любовь – это не одно и то же, хоть это часто путают. Я оставила его. Он несколько раз пытался меня вернуть, но у меня уже были другие интересы и другие друзья. Чары распались, он больше не имел надо мной власти. Мне тогда хотелось жить, быть счастливой, дружить со сверстниками, тусоваться, ходить на дискотеки, а эти взрослые запутанные отношения, драмы, взаимные истязания – это было слишком сложно.

Бедный мой жених! Я тогда была маленькая, я не смогла дать ему то, что он хотел. Он ведь так просил меня! Умолял, давал мне подсказки, можно сказать, делал мою работу своими же руками. Как нищий на углу улицы – с протянутой рукой – голодный и холодный, он просил подаяния, но я не поняла. Прости, Артём, прости за всё, прости меня!

Он в меня верил, и он не ошибся. Он сразу узнал меня, разглядел среди множества лиц. Да, он был прав, это была я. Но мы встретились слишком рано, в этом-то всё и дело. Если бы на несколько лет позже! А тогда мой жених каким-то шестым чувством распознал, что скоро этот вулкан рванёт. Но пока что вулкан ещё только просыпался, набирал силу, под землёй слышались раскаты грома, почва под ногами начала нагреваться и трескаться, с потолка посыпалась штукатурка.

Если бы можно было всё вернуть и снова оказаться там – в его советской квартире, уставленной громоздкой полированной мебелью под красное дерево. Снова сидеть на ковре, не снимая уличных ботинок и кожаной куртки, с букетом кремовых роз в руках. Снова увидеть его – моего жениха – сидящим на плюшевом диване, в строгом костюме и при галстуке. Как он закрывает лицо руками, у него от рыданий дрожат широченные плечи. Я пытаюсь погладить его по гладко выбритой щеке, но он отталкивает мою руку. Если бы я могла вернуться назад! Я бы сказала ему: «Я всё сделаю, как ты хочешь, когда хочешь и сколько хочешь. Если я чего-то не умею, я научусь, я буду стараться. Вот увидишь, я тебя не разочарую! Ничего не бойся, сядь ко мне на колени. Я обещаю, твои мечты сбудутся.»

Я не скучаю по нему, но иногда думаю. Ему ведь сейчас уже… шестьдесят лет! Он пенсионер! Интересно, как сложилась его жизнь? Я надеюсь, он в итоге встретил какого-то человека – женщину или мужчину – который смог сделать его счастливым. Ни в каких соцсетях его, конечно, не найти. Он и раньше очень оберегал свою личную жизнь, болезненно относился к любой попытке посторонних людей приблизиться к нему. Даже если он и есть где-то в Интернете, то уж точно не под своим именем. А если и под своим – его имя настолько обычное, что найти его среди тысяч других людей будет практически невозможно. Общих друзей у нас нет, адреса его я не помню, номер школы тоже. Он стал для меня недосягаем. Он ушёл из дома без ключей и документов, растворился в толпе, и я не знаю, где мне подождать его, где мне можно его встретить.

Было бы интересно узнать, по крайней мере, жив ли он. А тем более увидеть на фотографии. Я думаю, узнаю ли я его, если увижу на улице? Узнает ли он меня? Думает ли он иногда обо мне? Помнит ли он, как я выглядела? Мне почему-то хочется, чтобы помнил.

«Would you know my name, if I saw you in heaven?»

В этой главе используется строчка из песни Эрика Клэптона «Tears in heaven», 1992.