Текст книги "Практика предательства и другие истории девяностых"

– Три доллара и ни цента больше! Это слишком высокая цена за какой-то кусочек металла и ленточку. Тут даже написано такое, что нельзя понять. Катарина, что здесь написано? Скажи ей, это слишком дорого. Эти штуки столько не могут стоить. Мой солиситор опротестует чек. Пусть даст мне скидку, если я куплю всё оптом. Я беру это всё, но тогда по два пятьдесят. Окей? Скажи этой babushka, что она делает нечестный бизнес. Она не платит налогов с продажи этих штуковин, они не могут стоить десять долларов. Катарина, спроси её, где документация к этому продукту? Какой у него срок годности? До какого года действyет гарантия?

Я не могу, у меня сводит челюсти от злости. И ведь никак он не уймётся, и никак не кончится этот кошмарный торг. Я говорю, едва сдерживаясь, чтобы не кричать:

– Фредди, ты знаешь, что это такое? То, что ты собираешься купить. Ты знаешь, что такое война, что такое орден, за что его дают? Ты знаешь, почему эта бабушка продаёт свои награды?

Американцы ржут хором, а бабушка смущается ещё больше. Я решаю не продолжать. Моя пламенная речь явно не к месту. Остальным надоедает, и они начинают торопить Фредди. В итоге он берёт пять военных орденов за тринадцать баксов. Сразу прикалывает к своему свитеру, и мы идём дальше. Пока никто не видит, я сую бабушке ещё двадцать. Я очень рада, что она не благодарит, а просто сразу уходит, не глядя на меня.

Я думала, мы хоть немного посмотрим город, прежде чем идти жрать, но американцы сворачивают в первый попавшийся кабак. Он называется «Фантазия».

Мы усаживаемся за самый большой стол, рядом маленькая дощатая сцена. Там стоит пианино, имеется микрофон, видимо иногда тут проводятся выступления. По вечерам играет музыка для посетителей. Помещение тесное и темноватое, в воздухе висит сигаретный дым. Американцы заказывают монструозное количество еды, как будто и не ели всю дорогу из Питера. Кулебяку, блины с икрой, голубцы в сметане, курицу гриль, котлеты по-киевски и люля-кебаб. К этому будет ещё торт «Прага». Я, как обычно, заказываю рюмку Егерьмейстера. А они пьют пиво питерского производства. Как можно столько пить? На столе уже штук десять пустых бутылок, а нам ещё даже еду не принесли. Я говорю, что пустые бутылки на стол не ставятся, надо их поставить на пол. Американцы ржут: «Царина-Катарина учит нас русским традициям».

От пива все постоянно бегают в туалет, это их очень смешит и они начинают записывать на салфетке, кто сколько раз сходил отлить. Пока что лидирует Марк, целых пять раз с тех пор, как мы сюда пришли. Но он говорит, что пятый раз ходил не по-маленькому, а по-большому, так что не считается.

Наконец, приносят еду. Как можно было так долго готовить? Световой день уже закончился, за окном – синяя тьма. Ивангород мы сегодня не увидим, мне почему-то жалко. Приеду как-нибудь потом без них. Хотя бы никто не будет меня заставлять есть каждые полтора часа. Вообще, в последнее время мне всё больше кажется, что одной как-то лучше. Не надо ни под кого подстраиваться, не надо заниматься всякой ерундой.

Все уже весёлые и хотят, чтобы я почитала им русские народные стихи. Билл требует, чтобы я вышла на сцену и прочла стихи в микрофон. Он сам сначала проверяет, работает ли техника, да, всё работает. Он щёлкает по микрофону пальцами, и в обеденном зале раздаётся грохот и писк. Все посетители оборачиваются в нашу сторону. Билл говорит по-английски:

– Welcome, welсome! Леди и джентльмены! Сейчас Царина-Катарина прочтёт нам русские стихи! Вы такого ещё не слышали! Это потрясающе! Аплодисменты, пожалуйста! Леди и джентльмены, встречайте Царину-Катарину!

Я выхожу на сцену и смотрю вниз, на обедающих. Вижу, как охранник о чём-то оживлённо говорит с Биллом, тот откупается от него зелёной бумажкой, при этом заливается смехом. Марк включил свою камеру. Я не боюсь публики, я их даже не вижу. Все лица, как серые пятна. Я здороваюсь в микрофон, мой голос звучит очень странно, но это не важно, не надо думать об этом. Это раньше я могла смущаться на сцене, а теперь, если уж я собралась прыгать выше головы, то надо прыгать. Я ещё не знаю, какой стих выбрать, но все ждут, и я решаюсь прочесть самое любимое:

 
Приближается звук
И покорна щемящему звуку
Молодеет душа
И во сне
Прижимаю к губам твою прежнюю руку
Не дыша
Снится – снова я мальчик
И снова любовник
И овраг и бурьян
И в бурьяне колючий шиповник
И вечерний туман
Сквозь цветы и листы
И колючие ветки я знаю
Старый дом глянет в сердце моё
Глянет небо опять
Розовея от краю до краю
И окошко твоё
Этот голос – он твой
И его непонятному звуку
Жизнь и горе отдам
Хоть во сне
Твою прежнюю милую руку
Прижимая к губам
 

Кроме американцев мне никто не хлопает, зато они просто заходятся от восторга. Я кланяюсь, благодарю и ухожу со сцены. Фредди хватает меня и тискает в своих медвежьих объятьях:

– Oh my god! Это было великолепно, бейби! Я так горжусь тобой! Ты сделала это! Ты настоящая актриса! Я имел хорошее время! Это ваши русские стихи вашего русского Пушкина?

– Нет, это Блок.

– What the fuck is block? Окей, выпей Егерьмейстера, nazdorovje!

Я пью, надо бы чего-нибудь съесть. Американцы заказали ещё и пельмени с олениной. Я беру одну пельменину, хоть она уже холодная. Марк фотографирует, как я ем, и сразу смотрит, что получилось. Внезапно он с силой хлопает меня по плечу, пельмень летит из моих рук на пол:

– Катaрина, мне кажется, ты что-то сегодня забыла! Когда ты собиралась утром, ты забыла что-то надеть. А? Не помнишь? Что это такое за предмет?

Остальные ржут. Наверное, это какая-то шутка, но только я не понимаю, какая. Марк продолжает:

– Ты забыла надеть свою улыбку! Катaрина, надень улыбку на своё грустное лицо! Put on your happy face!

Снова щёлкает его фотоаппарат, мигает вспышка. Я чувствую, как я от них устала. Как мне надоели эти три придурка. Всё надоело. Ивангород надоел. Этот бар надоел. Я иду в туалет. Американцы смеются: «Первый раз за вечер! Катaрина пока что проигрывает в нашем туалетном марафоне, запишем ей один балл.»

Я закрываю за собой дверь уборной, сразу становится тихо. Около рукомойников имеется окно, и я вижу часть старинной улицы, угол какого-то кирпичного дома, синие сугробы и косой летящий снег. На улице – никого. Я открываю окно, в лицо мне ударяет холодный воздух, снежинки ложатся на подоконник и сразу становятся водой. Я прислоняюсь лбом к оконной раме.

 
Приближается звук
И покорна щемящему звуку
Молодеет душа
 

Я стою у окна, и мне никак не уйти назад. Я знаю, что мне надо идти туда, к этим крикливым жрущим людям. Назвалась груздем – полезай в лукошко, правда? В конце концов, они неплохие. Они приехали в Россию на несколько месяцев, им всё интересно, они хорошо проводят время. Они не виноваты, что у них такая культура, их так воспитали. Я им нравлюсь, они везде за меня платят. Может быть, Билл поговорит со своим шефом, и меня возьмут к ним на киностудию мыть пол. Или будут мной мыть пол, это уж как получится. Они обещали помочь мне с работой, жильём и переездом.

 
И во сне прижимаю к губам
Твою прежнюю руку
Не дыша
 

Я не могу идти назад. Если я снова вернусь туда, за их стол, заставленный пустыми бутылками и остывшими пельменями, я умру. Я просто перестану дышать. Всему есть предел, и у меня он тоже есть. Я больше не могу. Выхожу из уборной, гардероб в узком коридоре направо, мне не надо проходить через обеденный зал. Быстро беру свою куртку и выхожу на улицу, одеваюсь уже за дверью, чтобы меня не успели перехватить. Иду по пустынным зимним переулкам к автобусной станции, мой автобус через четыре минуты, которые кажутся мне вечностью. Еду в Питер.

Я заснула в автобусе, и мне приснился сон. Как будто я сплю дома на диване, а Никита работает в кухне. Сидит за столом, покрытом клеёнкой, сдвинув в сторону сахарницу и заварочный чайник. Перед ним стопка нотных тетрадей, он проверяет домашние задания своих учеников. Рядом на стуле умывается кошка. Включена газовая плита, так теплее. У нас дома холодно, я накрылась его халатом, но лоб всё равно мёрзнет. Никита выключил везде свет, чтобы мне не мешать. Только горит настольная лампа на кухонном столе. Он заслонил лампу газетой, и свет до меня почти не доходит. Я лежу на диване и смотрю через дверной проём, что он делает. Потом опять засыпаю. Дома так тихо, тикают часы, иногда я слышу, как Никита переворачивает страницы в тетради. Мне так хорошо с ним, так спокойно. Я знаю, что он никуда не пойдёт сегодня вечером. Когда я проснусь – он будет здесь, со мной. Я потом встану и сварю ему кофе.

Просыпаюсь – автобус стоит. У меня замёрз лоб, я прислонилась к оконному стеклу, а оно ледяное. Шея затекла. В автобусе никого нет, все вышли, осталась одна я. Надо и мне выходить, это конечная, мы приехали в город.

Дома мама спрашивает, как мы провели время в Ивангороде, что мы делали, почему я вернулась сегодня, мы же собирались там ночевать. У меня нет сил отвечать на вопросы, и я ложусь спать. Рано утром – звонок. Звонит какой-то человек с сильным эстонским акцентом, представляется сотрудником пограничного контроля, я со сна не совсем поняла. Спрашивает, могу ли я приехать, чтобы подтвердить личности задержанных Марка Джонсона, Билла Уолтера и Фреда МакГрегора. Они говорят, что я их знаю. Нет, отвечаю я, не могу. Я впервые слышу эти имена, я с ними не знакома. Тогда откуда у них ваш телефонный номер, спрашивает пограничник. Я вешаю трубку, он не может меня заставить никуда ехать.

Это было в пятницу. На выходных я ничего об американцах не слышала. Я им не звонила, и они мне не звонили тоже, слава богу. Надеюсь, что больше никогда их не увижу. Гром грянул в понедельник вечером. Я никогда ещё не видела моего папу в такой ярости! Я вообще не знала, что он может быть таким злым. Он всегда был человеком замкнутым, сколько я его помнила. Даже если он и злился, этого не было видно, он держал свои чувства в себе. Он никогда не кричал на меня, что бы ни происходило. Но тут он взорвался по-настоящему, это было как извержение вулкана. Я думала, он меня убьёт.

Насколько я поняла, американцы не вышли в понедельник на работу. В отеле их никто не видел с утра четверга. Они никому ничего не говорили, коме того, что поедут в Ивангород с Катей, то есть со мной. Я вернулась назад вечером того же дня, а американцы – нет. Их искали по всем больницам и моргам, но не нашли. Моего бедного папу припёрли к стенке: «Куда ваша дочь завезла наших сотрудников, что она с ними сделала?» А папа понятия не имел, что отвечать! Он знать не знал, что мы вообще куда-то ездили. Директор картины заявил в милицию о пропаже людей, моё имя – и папино – там тоже упоминалось. Огласки никто не хотел, но что же делать? Пришлось принять меры. Меньше всего нам сейчас нужен конфликт с американской стороной, сказал директор. Деньги на картину – кто даёт? Американцы! Мы все от них зависим. Все! Без них мы завтра окажемся на улице, без работы и без средств, и хорошо, если ограничится только этим. Папа тряс меня за плечи и кричал:

– Ты в своём уме?! Нас всех уволят! Меня сейчас погонят со студии! Где я работу найду? Мне уже под шестьдесят, меня никуда не возьмут! И это сейчас, когда всё, вроде бы, начало налаживаться! Я снова буду безработным, как в девяносто третьем. Не помнишь, что тогда было? На что мы будем жить? Если тебе на меня наплевать, так хоть о матери подумай! Мать в гроб загонишь! Сволочь! Что ты сделала? Куда ты их завезла? Где ты их бросила? Отвечай немедленно! Чем ты занимаешься?! Что вы там с твоими дружками задумали?!

Папа решил, что мы с друзьями всё это спланировали с какими-то корыстными целями. Какая кошмарная мысль! Как он мог такое о нас подумать? Как у него язык повернулся?

Как я могла объяснить? Где найти слова, чтобы он понял? Родители всё равно не поймут. Как мне рассказать про бар «Фантазия» в Ивангороде, про дощатую сцену, про туалетный марафон, про гречку, про окно с видом на синюю улицу, про Блока, про всё…? Про сон, который я видела в автобусе. Я хватаю куртку и рюкзак, сую ноги в ботинки, не зашнуровывая, и вылетаю на лестничную площадку. Шапку забыла, ну и чёрт с ней, нет времени её искать в коридоре, надо бежать. Лифта не жду, бегу вниз по лестнице с четырнадцатого этажа на первый, как будто за мной гонятся. Вываливаюсь на улицу. Там метель. Скорее, прочь отсюда! Я не знаю, куда мне идти, но одно я знаю точно: я больше никогда не вернусь.

В ту ночь я почти не спала. Идти мне было некуда, на улице было холодно, и я каталась на ночных автобусах – от одной конечной остановки до другой. Пару часов можно было посидеть в тепле и подремать. Когда открылось метро, я перешла туда, и дремала в поездах, сидела на скамейке в переходе между станциями Сенная и Садовая. Если бы мы не поссорились с Вороной, я бы пошла к ней. Но, думаю, она больше не захочет меня видеть.

Я несколько раз покупала себе кофе и бутерброд, но есть не могла. Вспоминались завтраки системы «шведский стол», вспоминался тот новый русский, который завтракал коньяком. Это была хорошая идея, я купила маленькую бутылку коньяку, но на пустой желудок меня чуть не вырвало прямо в метро. Закружилась голова, я оперлась о стену, чтобы не упасть. Какая-то бабушка поддержала меня своей старческой скрюченной рукой: «Ты что, ты что, девочка, заболела, что ли? Ты сядь, посиди.» Я села.

Время перевалило за середину дня. Надо что-то съесть, надо идти, надо что-то делать. Сколько можно торчать в метро? Хорошо хлопать дверью и уходить в ночь, когда есть куда идти. Или есть, к кому идти. А если нет, то весь пафос исчезает довольно-таки быстро. И моё вчерашнее демонстративное бегство из дома было, как обычно, большой глупостью. Бедные мои родители! Что они, должно быть, сейчас думают? Мало им проблем на работе, так ещё и дочь пропадает неизвестно где. Они, наверное, сейчас морги обзванивают. Я должна была поговорить с ними, попытаться объяснить. Пусть бы папа меня отругал, он бы потом успокоился. Мама, наверное, с ума сходит. Ей-то за что? Она не заслужила такой дочери. Нет, хватит здесь сидеть и прятаться в метро, нужно идти наружу.

Выхожу. Воздух морозный и свежий, в метро он был тёплым и влажным. На улице – красота, всё в снегу. Я бы с удовольствием погуляла по нашему району, полюбовалась заснеженными улицами, если бы не было так мерзко на душе. Иду.

Иду. Я опять всё испортила. У меня опять не получилось создать себе светлое будущее. Моя мечта о лучшей жизни, мои планы и желания, мои отчаянные попытки вылезти из этого болота – всё опять полетело к чёрту. Я, кажется, сделала большую непоправимую ошибку. Может быть, даже самую большую в жизни. Я пропустила что-то очень важное, что нельзя ни восполнить, ни заменить. Я упустила свой единственный шанс. Больше этот шанс не повторится. В моих руках было счастье, я от него отказалась.

Никита! У нас было так много времени, у нас было всё время в мире. Мы знали друг друга с детства, с самого начала, и вот до… до прошлой недели. Мы могли бы быть вместе так много лет, месяцев и дней. Могли бы быть вместе и дольше, всю жизнь. Я могла бы обнимать его вечно, дотрагиваться до него, видеть его любимое лицо, любимые глаза, трогать его светлые брови, его подбородок, его скулы, проводить пальцами по линии волос надо лбом, гладить его шелковистые волосы, повторять контур его губ, могла бы целовать его много много раз. Почему я этого не делала? Почему? У нас были для этого все возможности, нам ничто не мешало.

А теперь его нет, я его прогнала, я сделала так, чтобы он исчез. Никита! Как теперь сделать так, чтобы ты услышал меня, чтобы ты понял? Как найти слова? Как мне объяснить? Почему до сих пор не изобрели телепатию? Чтобы можно было бы говорить без слов, передавать свои мысли и чувства по воздуху, сразу в мозг, из сердца в сердце. Я бы тогда рассказала, как я тебя люблю, всегда любила и всегда буду. С самого раннего детства, сколько себя помню. Но я не решилась сказать тебе напрямую, прости, это было глупо. Но я, вообще, довольно-таки глупая. Почему ты не дал мне знак? Почему за столько лет ты ничего мне не сказал?

Хотя, он ведь писал мне. Это так странно. Никита, который никогда не врал, который всегда шёл прямой и понятной дорогой, не петляя и не сворачивая, который был самим собой – что бы ни случилось, во всех ситуациях. Почему он тайно подкидывал мне эти записки? Это совсем на него не похоже. Боялся, что я ему откажу? Боялся боли, когда отказывают? Боялся выглядеть смешным? Нет, он не такой, я не верю. Он никогда не изворачивался, ничего не выдумывал, даже в детстве, когда мы плохо себя вели, и он знал, что сейчас его накажут. Даже в таких случаях он не врал. Тогда почему?

Я бродила по городу, хотя прекрасно знала, куда в итоге забреду. Ноги сами принесли меня к дому Никиты. Я хочу увидеть его. И пусть он мне скажет всё, что обо мне думает. Все обидные, жестокие и горькие слова, которые я заслужила, я хочу это слышать. Для меня это будет, как музыка. Его голос будет – как музыка. Что бы он мне ни говорил, любые грубости, любые ругательства, всё что угодно. Я заранее согласна со всем, что он скажет. Я больше не буду убегать, ни от него, ни от папы, ни от себя. Я вернусь и всё переделаю. Чтобы было правильно, чтобы было так, как надо. Как бы сложно это ни было. Я стану хорошей, я больше не буду предавать, я обещаю!

Больше всего я сейчас боюсь, что он вообще не станет со мной разговаривать. Он не будет ругать меня. Ведь он такой! Такой тихий, такой мягкий, такой нежный. Как будто полупрозрачный. Он весь как будто бы сделан из света. Никита никогда никого не ругает. Он только музыку пишет и сводит фонограммы. Тем более он не станет ругать – меня. Только посмотрит своими прозрачными глазами, если вообще осмелится на меня смотреть, может ещё и прощения у меня попросит.

Он никому не делает ничего плохого. И я дала им его бить?! Его – такого нежного. Такого хрупкого, такого талантливого. Его – самого доброго, самого хорошего. Он такой один в мире, другого такого нет. Никита! Как я могла? За что? За что мне это всё?!

Я начинаю всхлипывать. Он даже защититься не мог. Ни убежать, ни дать сдачи. Он не сказал, что я его оболгала, он не возражал. Совершенно спокойно дал себя раздеть и побить. Мне кажется, он с лёгкостью и безо всяких возражений принял бы от меня что угодно, не только предательство. Принял бы от жизни какие угодно удары, без страха, без обиды. Он не такой, как я. Он не стал бы изворачиваться, не стал бы прыгать выше головы. Господи, я не могу! Не могу думать об этом. Моё сердце сейчас разорвётся. Почему нельзя нажать на какую-нибудь кнопку, чтобы меня не стало?

Bхожу в подъезд, поднимаюсь на лифте на его этаж, звоню. Сердце колотится в груди, как будто я пробежала марафон. Но никто не открывает. Я звоню и звоню, бью в дверь сперва кулаками, а потом и ногой. Ничего. На шум выглядывает соседка:

– Их нет, девушка, чего вы стучите?

Выхожу во двор, смотрю на его окна. Шесть окон на третьем этаже, все тёмные. Значит, и правда, никого нет. Я подожду. Сажусь на скамейку, смахнув с неё снег и подложив под себя рюкзак.

Ни в какую Америку я, конечно, не поеду. Как мне это вообще могло прийти в голову? Кто меня в Америку пустит? Кому я там нужна? В Америке нужен характер! Там нужно много и тяжело работать, делать всё, за что платят. Всегда улыбаться и выглядеть так, как будто у тебя всё окей. Америка не любит нытиков, а я сижу на скамейке уже третий час и глотаю слёзы. Из-за чего? Из-за какого-то мальчика со светлой чёлкой, который не смог даже признаться, что я ему нравлюсь. Был бы он американцем, усадил бы меня в свой мерседес и увёз к себе на белую виллу, где-нибудь на берегу Атлантического океана. А этот – ходил вокруг да около ещё с того времени, как мы с ним в детском саду вместе манную кашу хлебали. Ну, куда это годится?

Это во-первых. Во-вторых, тусоваться с театральными ребятами я тоже больше не буду. Ворона, наверное, всем уже накаркала, что я сказала неправду. Обманом заставила их побить ни в чём неповинного человека, наговорила на него, точнее на одного из нас. Зачем она будет хранить мой секрет? Ей-то какое до этого дело? Я ведь её сильно обидела, мы с ней, можно сказать, поругались. Она ещё не скоро забудет то, что я ей сказала насчёт лифчика и драных колготок.

А даже если и не накаркала, я больше не хочу их видеть. Разве они мне друзья? Эти вечно пьяные, вечно голодные, безработные, неустроенные, злобные люди? С кем мне там дружить? С Крейзи? Со Смешариком? С Хэппимэном? Или с этой чокнутой Касаткой, которая чуть что, сразу лезет махать кулаками? Алкаши несчастные. Мне надоело пить водку в подворотне. И если там не будет Никиты, то зачем? Что мне с ними делать? Я ведь только ради него тусовалась с этой компанией. А он тусовался с этой компанией – только ради меня.

Ну и в-третьих. Никита. Его у меня тоже больше не будет. И я больше никогда не найду в своём кармане листочка бумаги, свёрнутого до размера маленького квадратика. Всё закончилось, я потеряла его. И это сделала я сама – своими руками.

Я осталась одна. Передо мной закрыты все двери. Я сама отрезала себе путь на все стороны света, направо, налево, прямо и назад. Я всё разрушила, я от всего отказалась, я всё себе испортила, уничтожила все возможности. Я сижу и заливаюсь слезами, захлёбываюсь, у меня уже болит голова, и лицо на морозе начинает гореть от слёз и ветра. Я осталась в пустоте, одна во Вселенной, я иду в никуда, я стою с пустыми руками. Я от всех ушла и меня все забыли, ничего не исправить, и не распутать узел.

Однажды я читала такую сказку, не помню где. Один мальчик на всех обиделся и решил переселиться жить на луну. Он дождался ночи, залез на тёмное небо и пошёл в ту сторону, где висела полная луна. Он шёл и шёл, шёл и шёл, но луна не становилась ближе. Он уже устал, а она была так же далеко, как и в начале пути. Со временем он понял, что луна слишком далеко, чтобы он мог дойти до неё, и решил вернуться на землю. Он повернул назад, но земли не увидел. Кажется, он ушёл так далеко, что земля исчезла из его поля зрения, и теперь было не понятно, в какой она стороне. Мальчик понял, что у него есть только один выход – продолжать идти к луне. Но когда он посмотрел вперёд, луны уже не было. Она тоже исчезла, теперь вокруг него было только чёрное ночное небо. Тогда он сел и заплакал.

Я совсем уже замёрзла. Сколько можно здесь сидеть? Пора идти домой. В общем-то, вот так – в вакууме – даже лучше. Я ведь хотела уехать в Америку и всё начать сначала, с чистого листа. Так? Ну вот, теперь у меня, может быть, есть шанс. Начать всё сначала, пусть даже и не в Америке. Момент самый подходящий. Я стою на нулевой отметке, одна в пустоте. Куда я отправлюсь отсюда – не знает никто. Я подумаю. Сейчас пойду домой, лягу в горячую ванну – и подумаю. Нужно всё как следует обдумать, нужно найти какое-то решение. Я ещё не знаю, какое. Но оно должно быть…

Я открыла дверь своим ключом и замерла на пороге. Там за дверью был ад.

# # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

Ну ладно, не совсем ад. Не совсем. Я слышу радостный вопль из гостиной: «О, Царина-Катарина вернулась! Hello!»

О нет, только не это! Пожалуйста. Только не сейчас, когда у меня красные глаза, и я всё ещё шмыгаю носом. Ну почему всё это должно происходить одновременно? Дайте мне хоть выдохнуть, дайте прийти в себя. Я сейчас не могу их развлекать. За что мне это?!

Американцы нашлись. Мои родители устроили ужин, пригласили их к нам домой, чтобы хоть немножко загладить вину. Мою вину перед ними. Стол уставлен мисками, тарелками и бутылками. Родители приготовили так много еды! Я вижу огромную бадью салата Оливье, блюдо с курицей и картошкой, нарезанную ветчину, сыр, пару банок красной и чёрной икры, колбасу твёрдого копчения, блины, салат Мимоза, салат с крабовыми палочками. Мамин торт Наполеон. Надо двое суток, чтобы его спечь, все эти хрупкие крошащиеся коржи, это так много работы! Селёдка под шубой. Белая скатерть вокруг неё уже стала вся красная. Я бы не давала свёклу людям, которые не умеют вести себя за столом. Вижу бутылки Советского Шампанского и водки Столичная.

Господи боже, сколько это всё, должно быть, стоило! И всё это за то, что я бросила американцев в Ивангороде. Ну, что ж, я облажалась по всем пунктам. Захожу в гостиную, со всеми здороваюсь. Марк хочет, чтобы мы все вместе сфотографировались, мы встаём одной группой на фоне ковра, который висит у нас на стене. Скажите чиииииз! Щёлк, щёлк, щёлк, теперь мы все там – в камере Марка. Мои встревоженные родители, широко улыбающиеся американцы, и я с красным носом и распухшими губами. Фредди берёт себя за ворот свитера и показывает мне свою обновку, у него на груди приколот орден «За вклад в культуру».

– Смотри, Катарина, какая штука! Я герой России, я Pushkin! Твой отец – отличный человек и мой лучший друг, он подарил мне это совершенно бесплатно. Та babushka в Ивангороде продала мне такие подвески по два доллара за штуку. Два! Мой солиситор надо мной смеялся. Он сказал: ха-ха, ты смешной человек, Фредди. А твой отец мне это просто дал. Представляешь? Он ничего за это не попросил, ни цента. Он сказал: Nazdorovje!

Я оборачиваюсь к папе:

– Ты подарил ему свой орден?

Папа пожимает плечами:

– Я им подарил все ордена, какие остались с советского времени. Кому это теперь надо?

Действительно, я теперь вижу, у Билла и у Марка на одежде тоже приколоты ордена и медали. Что ж, если это как-то загладит мою вину…

Мама хлопочет на кухне, я ей помогаю. Мы вытаскиваем из духовки Жюльен – это такая запеканка из мяса, лука, грибов, сыра и майонеза. Раскладываем всё это по порционным керамическим горшочкам, заливаем взбитым яйцом и ставим снова в духовку, чтобы подрумянилось. После нескольких мучительных минут молчания мама говорит:

– Ну что, явилась? Где тебя черти носили двое суток? Хоть бы раз матери помогла!

– А что я сейчас, по-твоему, делаю?

– Премного благодарна! Тебе сто раз звонила эта твоя Ворона, или как вы там её называете. И вчера, и сегодня, чуть телефон нам ни оборвала. Позвони ты ей, пусть успокоится. Сказала, что генеральная репетиция переносится на завтра. Поняла? Не послезавтра, а уже завтра. В шесть вечера в Доме Культуры. Они от тебя ждут две маски и фонограмму. Не знаю уж, какую.

Ну, ясно, какую. Ту, которую сделал Никита. Только мне её теперь не достать. И без него никто это сделать не сможет. Его некем заменить. У нас был один такой музыкант, другого нет. Вот, ещё один мой косяк, оставила нашу группу без фонограммы, а выступать надо уже завтра. Всё одно к одному. Одно к одному. Никакой от меня никому пользы, одни только проблемы!

Звонила Ворона… Она больше не сердится на меня? Или интересы нашей театральной группы для неё важнее? Она всегда такая, сцена интересует её гораздо больше, чем отношения между людьми. Больше, чем что бы то ни было. Жалко, что она не стала поступать в Театральный. Интересно, почему? Что её остановило? Если она когда-нибудь согласится со мной говорить, я спрошу её об этом.

Американцы едят и пьют. Они начинают наперебой рассказывать мне о своих приключениях в Ивангороде.

– Это было потрясающе! Ты ушла в туалет, помнишь? И мы поставили тебе один балл в туалетном марафоне. Это было очень смешно, но ты долго не возвращалась. Потом мы пошли тебя искать. Пооткрывали все кабинки в туалете, напугали одну russian lady, она громко визжала. Но тебя там не было. Мы очень удивились.

– Да, мы подумали, ты уехала назад в город. Может быть, у тебя в тот день были дела. Что с тобой случилось?

Я не знаю, что ответить. Как объяснить? На меня смотрят мама с папой. Я говорю, глядя в пол:

– Да, я в тот день была занята…

– Вот, я ж вам так и сказал! Катарина была занята! Ну, мы так и поняли. Посидели ещё в том замечательном баре, Билл пел караоке. Потом мы поспорили, что если кто съест ложку гречневой каши и не проблюётся, получит десять баксов. Я выиграл, но Фредди отказался платить. Потом взяли такси и поехали на границу между Ивангородом и Нарвой.

Там они исполнили свою мечту. Билл пытался перейти границу в неустановленном месте, а Марк это снимал на камеру, их хотели задержать, но они убегали, за ними погнались с овчарками, арестовали и посадили в обезьянник. Они дали пограничникам мой телефон, чтобы я подтвердила их личность, но я отказалась. Потом они ждали своего консула ещё двое суток, потому что была пятница. Консул появился в понедельник и убедил выпустить всех троих под залог. Их дело будет рассматриваться в заведённом порядке, но Фредди уже нанял отличного и недорогого адвоката, который вылетел из Америки и скоро будет здесь. Так что дело, считай, выиграно.

В обезьяннике они спали на нарах без подушек и одеял. Унитаз располагался в той же комнате за низенькой перегородкой. В душ за два дня они ни разу не попали. Кормили их одной только гречкой с чаем. У американцев горят глаза, когда они об этом рассказывают. Надо же, это для них интересное приключение! Ни грамма не расстраиваются, только хохочут.

И ещё, мне кажется, что они совсем на меня не сердятся и не обижаются. Ни капли. То, что я их бросила одних, а потом отказалась помочь, когда мне звонил сотрудник погранконтроля, не оставило в их душах ни малейшей тени. И моё объяснение, что я была в тот вечер занята, не вызывает никаких особых мыслей. Занята – и всё. Не смогла провести с ними вечер, ничего не объяснила, не извинилась, просто развернулась и ушла. Как будто так и надо. А им потом пришлось все свои проблемы решать самим, и это их тоже не расстроило. Сами в эти проблемы вляпались, сами из них выбрались, за решёткой посидели – на гречке и чае. И всё зашибись. It’s allright!

Марк смотрит на экран своей камеры, там сразу видно, какие кадры получились, до того ещё, как их напечатают. Он говорит мне:

– Почему вы, русские, никогда не улыбаетесь? Катарина, где твоя улыбка? Надень своё счастливое лицо. Put on your smile!

Билл подхватывает вслед за ним:

– Царина-Катарина, ты же русская императрица, чего ты грустишь? Покажи нам свою улыбку! Смотри, что я сегодня купил. Вот, русская народная balalajka!

Фредди, как всегда, говорит о деньгах:

– Он купил это в Гостином Дворе. Эти люди – мошенники, я считаю. Пятьдесят баксов за кусок дерева, неслыханно! Я поговорю с консулом, этот магазин нужно закрыть. Сборище жуликов! Двадцать долларов – и ни цента больше! Я не дал бы им ни цента! На Мальдивах я купил такую же, но за двадцать. А не за пятьдесят. За эту сумму к балалайке должна прилагаться бесплатная babushka, которая будет на ней играть! Катарина, посмотри, он ещё и шапку купил.