Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 3"

Антон Секисов

Антон Секисов родился в 1987 году в Москве. Учился в Московском государственном университете печати по специальности «редактор». С 2012 года работал редактором и журналистом в изданиях «Российская газета», «Свободная пресса», «Русская планета», русскоязычном LiveJournal. Автор двух книг прозы, рассказы опубликованы в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь». В 2012 и 2015 гг. входил в лонг-лист премии «Дебют» в номинации «Крупная проза». Живет в Санкт-Петербурге.

* * *

 
Уселся на детской площадке
И стал умирать.
Жаль, ведь почти
Дошел до дома.
 
 
В сердце что-то случилось,
И вот я буду тихо сидеть
Может быть, что-нибудь
Бормотать
И стонать,
Пока не
Придет маленький мальчик
С маской черта.
 
 
Всё замедляется и становится
Ясным как на ладони,
Но в голову лезет,
Как и всегда,
Ерунда.
Неожиданно вспоминаю
Сомнительный факт
О первом говне младенца.
Якобы оно обладает
Уникальными свойствами
Но не только целебными,
Это что-то вроде
Философского камня,
Хищные богатые старики
С искусственными мембранами
Вместо гортаней
Готовы на массовые убийства
Ради хоть грамма
Говна младенца
Прямиком из роддома.
 
 
Знакомый молодой отец
Говорил недавно,
Что зрелище первого говна
Необыкновенно.
Это как будто шоколад
Из инобытия,
Пища богов или демонов,
Подлинная амброзия.
Вот о таком думаю
Напоследок,
Юродством и чепухой
Пропитан я
До последней капли.
 
 
Вдруг пропадает дыхание,
Начинаю выть,
Пытаюсь зарыться в землю.
Я был рожден человеком,
Но умираю кротом,
Ослепленным ужасом
Перед смертью.
 
 
И тут ты издаешь кашель,
Такой вежливый, кхе-кхе,
Все это время ты стоишь рядом,
Наблюдая эту
Омерзительную трагикомедию.
Видно, что едва сдерживаешься,
Чтобы не убежать,
Не такого досуга ты ожидала,
Наверно, сходясь
С магистром
Изящных искусств
В шортах выше колена.
 

* * *

 
В детстве мне читали не книги,
А заклинания.
Болезни определяли
При помощи маятника,
А лечили
Наложением рук.
Русалки и домовые были
Куда реальнее,
Чем учительница химии
Татьяна Викторовна,
Черноволосая стерва,
Похожая на засохшее
Мертвое дерево,
Которое обрело
Подвижность и речь.
Вообще, девяностые –
Это такое время,
Когда особенно
Выбора не было,
Все становились
Банкирами или вампирами,
А я в экономике
Не был слишком хорош.
 
 
Но сейчас жизнь другая,
Молодежь выбирает
Научпоп, трансгуманизм,
Покорение Марса
И антидепрессанты.
Бог и дьявол у вас –
Это детские сказочки,
Вот только
Выглядите вы так,
Как будто
Бешеные обезьянки
Дергают за извилины
У вас в голове.
Это вообще разговор долгий, милая,
Просто ты представительница
Этого нового поколения,
И я к тому, что иногда просто
Легче сказать: ты хреново готовишь,
Чем рассказать тебе всё как есть.
 

 
Я отдыхал в Крыму
С мамой и бабушкой.
Однажды мама сказала:
«Как интересно, к нам приехал
Цирк карликов,
Давайте посмотрим,
Что нам покажет этот
Маленький смешной народец».
Мы сели в первый ряд,
И как только началось
Представление,
Карлики вызвали меня
На сцену,
Они заставляли меня прыгать
С завязанными глазами.
Они шептали мне:
«Прыгай, прыгай! –
Своими нечеловеческими голосами.
– Прыгай, малыш, прыгай в черноту» –
И вообще издевались по-всякому
На глазах у сотен людей.
Я разглядел их достаточно близко
И пришел в ужас.
У них была нечеловеческая кожа,
Не женские и не мужские голоса,
И сами они,
Полустарики-полудети.
Полудети-полустарики.
В карликах есть что-то
Потустороннее,
И я до сих пор слышу
Их голоса: «Прыгай, прыгай!»
Сладкие голоса сирен.
 

 
Они встретились в блинной
На Курской,
Чтобы обсудить
Творческие задумки.
Сверить часы, так сказать.
Писатель № 1 выразил
Негативное отношение
К социальной группе «рэперы».
Им все легко достается,
Написали тяп-ляп что-то,
Минусок наложили
Какой-нибудь –
И вот уже бабы в гримерке
Дерутся за твой член.
А ты сидишь целый год, мучаешься,
А в итоге…
 
 
Хуже только художники.
Тяп-ляп что-то там нахреначили
И подожгли,
И теперь дают интервью
На «Эхе Москвы».
И на «Дожде» иногда бывают.
А ты сидишь, два года мучаешься…
А эти суки неблагодарные…
 
 
А ты что, над чем-то работаешь?
Да вот, ну как сказать. Пописываю.
Про что? Ну сам понимаешь, вопрос
Довольно-таки тупой,
Прямо скажем.
Ну, там про парня,
Который переживает кризис.
Работает в сфере журналистики,
И с бабами у него
Как-то не очень клеится.
В общем, так сразу и не объяснишь.
А ты пишешь что-нибудь?
Да вот, скорее обдумываю.
Ты только не смейся, но я
Изучаю вопрос
Туалетной бумаги.
Он не так прост, как, может,
Тебе покажется.
Вот у нас в коммуналке питерской
Она все время куда-то девается.
Только куплю новую,
Успею пару раз
Воспользоваться –
А ее уже нет.
В общем, обдумываю,
Как это переосмыслить
Художественно. Вот, я же просил –
Не смейся.
А я смеюсь не над туалетной
Бумагой,
А над тем, что наша жизнь
Кончена,
Нашу жизнь мы,
Как вино дешевое, выссали
В дырку в ржавой раковине.
Нам обоим конец.
 

 
Мы жили вместе, ты и я,
И два твоих сына.
Ты боялась выйти на лестницу,
Потому что соседка
Недавно повесилась,
Ты не хотела встречать ее призрак,
И я гулял с ними один.
 
 
Твой старший сын был мечтателем
И хотел знать все о монстрах
На дне морском.
 
 
Младший был религиозным фанатиком
И спрашивал,
В какой церкви меня крестили,
Каждые полчаса.
 
 
Мы гуляли, и мне это,
В общем, нравилось.
Но я думал о том, к каким
Интересным последствиям
Иногда приводит
Просьба женщины
Помочь ей вычитать титры
В комнате видеомонтажа.
 

* * *

 
На Елагином острове
Встретил дуб,
Которому тысяча лет на вид.
Черный, пузатый, страшный
Корни уходят так глубоко,
Что щекочут пятки
Дохристианским праведникам.
 
 
Еще при Пушкине этот дуб
Был глубоким старцем,
Он скрипел жалобно:
«Последний год живу,
Вот увидишь, Саша».
Пушкин глядел на него
Из брички, несшей его
На дуэль.
Он вообще много где колесил
Перед дуэлью,
Как-то не рвался особо
На Черную речку,
В какой-то момент
Даже вышел
В районе
Проспекта Медиков,
Смотрел на снежную степь,
На которой когда-то появится
ЖК «Европа-Сити»
С автоматами
Для собачьего говна и мной.
Он смотрел и смотрел
Своим голубым ледяным глазом
Как у арийского старика,
Зачем-то вживленным
В его вертлявую
Пуделью голову.
 
 
Хочется прочитать большой роман
О том, как Пушкин едет
На место дуэли,
О чем думает,
Что видит, что делает,
И чтобы была надежда
Хотя бы до середины –
Нет, сейчас что-то произойдет,
Его похитят марсиане,
Заставят выступать
В марсианском стриптиз-клубе,
Типа как в фильме «Мэджик Майк».
Пушкин влюбится в марсианку
С рыбьим хвостом
И щупальцем,
Растущим из подбородка,
Будет стрелять
Из бластера в потолок
И никогда не вспомнит,
Что писал
Рифмованные предложения.
 
 
Но нет, в конце
Ему прострелят кишечник
И лопнет его голубой глаз,
Казавшийся инородным,
Нормальный финал
Для неспешного
Тысячестраничного романа.
Эх, старый дуб,
На Елагином острове
В парке,
Вход в который
Стоит сто рублей,
А на кладбище погулять – четыреста.
В Петербурге вообще
Смерть и зверский капитализм, объединившись,
Давно победили.
 

Стефания Данилова

Стефания Данилова родилась в 1994 году в Сыктывкаре. Аспирант СПБГУ по направлению «Реклама и связи с общественностью», пишет диссертацию о современной поэзии. Создатель первого онлайн-марафона по продвижению современных поэтов «Ты SMMожешь!». Автор десяти книг стихов и прозы. Лауреат премии «Северная звезда» журнала «Север» (2019), лонг-лист премии «Лицей» (2018). Участник XVIII Международного форума молодых писателей в Ульяновске. Эксперт Всероссийского литературного фестиваля «КУБ» в Красноярске. Обладатель приза зрительских симпатий «Филатов-фест» (2016).

Публиковалась в журналах «Зинзивер», «Дети Ра», проекте «Живые поэты», «Суперстихи» на ТНТ Music, антологии «Отражение настоящего времени», проектах издательства «Перископ-Волга». Создатель международного фестиваля «Всемирный День Поэзии». Живет в Санкт-Петербурге.

 
К двадцати пяти понимаешь: Мама была права.
Не сиди до утра, не вырастет сон-трава
через несколько лет в овраге сухих извилин.
Мы бунтовали, не верили и язвили.
И теперь я, проснувшись, пью залпом морковный фреш,
И семь раз поморщишься, да тыквенный супчик съешь.
И зачитываешься здоровой поваренной книгой.
Не хочу знать, как вкусен бургер из «Бургер Кинга».
 
 
Я смотрю на армянок, грузинок с буйными волосами,
Высокогорными, огненными глазами.
Они никогда не курили, не пили крепче святой воды –
лёгкостью воздаётся им за труды.
За какую из прежних вписок платить разломом?
Не хочу знать, хочу не выходить из дома.
 
 
Мне двадцать четыре. Я выгляжу очень даже.
И не то чтобы я какой наркоман со стажем –
Даже до алкоголика, в общем-то, далеко.
Очень важно пить только тёплое молоко.
Блеск в глазах, говорят, появляется от любви.
И она очень даже есть, но когда в крови
Дефицит витаминов и недостаток сна,
от кругов под глазами не спасает даже весна.
Если так наступает старость через усталость –
Не хочу знать, сколько ещё осталось.
 
 
По ночам немеют конечности. Падает зрение.
Из вредных привычек осталось одно курение.
Не хочу знать, чем кончится это стихотворение.
 

 
У меня нет врагов, недугов, сверхсрочных дел
и того, на что я бы наплевать хотел.
У меня нет больших деньжищ и больших долгов,
понедельников сонных, вымокших четвергов,
у меня нет чернеющей зависти ни к кому.
Я вообще иногда и сам себя не пойму.
У меня нет того, о чем бы пришлось жалеть.
Солнце в волосы – каска, и воздух – бронежилет.
У меня нет холодных и огнестрельных слов
даже для самых душевнобольных голов.
У меня нет отмазок и оправданий нет,
и вопросов, в которых не заключен ответ.
У меня нет оружия или вторых ключей,
никому я не вождь, не идол, не казначей.
У меня нет пристанищ, убежищ – один лишь дом.
У меня нет привычки откладывать на потом.
У меня нет талантов, что в землю бы мог зарыть.
Нет того, что в народе зовут – бизнес-хватка, прыть,
у меня нет меня: во мне нет свободных мест.
У меня есть ты, читающий этот текст.
Остальное приложится.
 
 
Даже если его
вновь придется создать – за семь дней да из ничего.
 

 
Нас всех учили сдавать ЕГЭ и макулатуру,
ча-ща, жи-ши: нож справа, а вилка слева.
И если девушка в мини-юбке, то, значит, дура.
А парень должен быть чуть красивее, чем полено.
И каждый встреченный – это правда. Своя. И в доску.
Семь миллиардов различных правд на воздушный шарик,
застрявший в космосе. За то, что ты думал мозгом,
тебя одернут на первый раз. На второй ударят.
От гарантийной силы к свободе слова
маршрута нет. Поезда разграблены и горящи.
Никто не вздумает починить, если кто-то сломан.
И дело не в недостатке воли среди курящих.
На трассе, вьющейся от Идеи до Идеала,
мотоциклистам меняют миры местами.
И это небо – как треугольное одеяло –
под ним теплее и в зарубежье уже не станет.
У дальних звёзд точность снайперски стопроцентна.
Я детски верю в то, что не выстрелят в астрономов,
поэтов, рыщущих по ночам вдалеке от центра,
и тех, в ком бьются не ультрамодные метрономы.
Нас всех учили. Но мы прогуливали за школой,
где кроме вечных шприцов, бутылок, бычков и грязи,
в цветах, заплеванных и залитых кока-колой,
росла любовь, не состоящая с ними в связи.
 

 
Горит «Звезда» и плещется «Нева».
Стихи переполняют стол и Питер,
И можно сжечь, а можно утопить их.
Или вскричать: «Поэзия мертва!»
 
 
Не карлик, но и не акселерат –
литература молодых и пьяных.
Когда стихи слагают грубияны,
обманываться слух девичий рад.
 
 
Тогда стихи бросаются с афиш
вниз головой в нечаянные лица,
двадцатилетние самоубийцы,
огромным небом спугнутые с крыш.
 
 
А лица продолжают крестный ход
по барам и Петроэлектросбытам,
пропитанные моросью и спиртом,
и ни одно поэзии не ждёт.
 
 
Для них звезда погасла, а Нева –
вода, что протекает под мостами.
Когда б они журналы пролистали,
из них бы вмиг исчезли все слова.
 

 
Как под солнце пойдешь место искать, поверь:
в мегаполисе нет страшнее провинциала.
Это он тебе в будущем указывает на дверь,
на которой его золотые инициалы.
 
 
Им закон никакой не писан. Кишка толста:
хоть стекло проглоти, хоть огонь, хоть себе подобных.
Чистота листа – все равно, что и грязь листа:
все вверх дном развернут и срежут с горшков поддоны.
 
 
Мало кто из них выйдет личиком или вон.
Варикоз, крутобедрость, глаза врезаны как бойницы.
Невозможность позволить навороченный телефон
позволяет плевать в лицо и затяжно сниться
 
 
миловидным столичным дурам с губами «пю».
Словно умненький текст к классической минусовке,
провинциал быстро выучит волапюк
вакханалий и блата, принятого в тусовке,
 
 
коренасто, проворно пойдёт занимать места:
за себя, альтер-эго своё и свою котомку,
за того, кем побыл, за того, кем еще не стал,
и за столичного будущего потомка.
 
 
И под солнцем нет мест. И звезды горят во лбах.
И луну размололи в амфетамин барыги.
С провинциальным привкусом на губах
здесь даже то, чего еще нет на рынке.
 

 
Чего б не стать поэтом от сохи,
когда сплошные кляксы в личном деле.
Мне стыдно признаваться, что стихи
взойти из этой почвы не сумели.
 
 
А вышли искривленные слова,
и в рифму, словно под руку – им проще.
И я, твердя, как мантру: дважды два
равно пяти – вслепую и наощупь
 
 
иду туда, куда они ведут,
и мне неважно, кто из них Сусанин.
Все лучше, чем вино и фенибут
и шар земной под золотом сусальным.
 
 
Не кончится маршрут ни точкой Б,
ни публикацией, ни адресатом,
он должен был сломаться, как хребет,
поскольку он никем и не был задан.
 
 
Но под хвостами вялых запятых,
колесами невыстреливших точек
рождаются дороги и мосты,
разбуженные маршем одиночек.
 

Евгений Алехин

Меня зовут Евгений Алехин, родился в 1985 году в Кемерове. Я сменил много профессий, но последние несколько лет занимаюсь только музыкой, кино и литературой. Рассказы «Экран» и «Лес» были написаны в декабре 2016 года в одной из московских психиатрических клиник, где меня лечили от психоза, а вернее, просто пичкали таблетками на время передержки перед тем как отконвоировать по месту прописки. В какой-то момент весь мой жизненный опыт, казалось, был стерт из памяти препаратами, но потом возникли эти фрагменты – сначала во сне – и работая над текстами, подбирая, вспоминая и записывая от руки слова, мне удалось вернуть себе воспоминания и отчасти личность.

Лучшее, что было в моем детстве, – прогулки с отцом по Барзасской тайге. Если из наших общих воспоминаний сделать одну историю, начнется она примерно одинаково, но закончится по-разному. Первое это – их ссоры. Папа и мама ругаются на кухне. Мне же всего три года, я сижу в комнате. Сначала просто страшно, я жду. Они говорят тихо, и до меня доносится лишь мамины гласные и гул папиного голоса, у него низкий голос. Они прибавляют, и растет мой страх. Скоро мама закричит. Это команда для моих слез, тихого плача. Если я слышу, что они борются, кряхтят, мама пытается ударить отца, то подключаю сигнализацию, чтобы спасти его. Мой визг помогает, для них это сигнал – хватит. Ссора затихает.

Мама остается на кухне, ждет, пока папа уйдет из дома. Он заходит в комнату. Берет меня, заплаканного, на руки. Он одевает меня в кофточку, накидывает курточку, помогает обуться. Сам я еще не отошел, не могу собираться, не оправился. Мы с папой выходим из квартиры, я слышу на кухне всхлипы мамы.

Спускаемся по лестнице, выходим из подъезда, проходим двор, мои слезы высыхают. Смотрю по сторонам, отвлекаюсь. Переходим центральную дорогу, Дом культуры, тут я уже устаю идти пешком. Папа берет меня на руки. Я расслабляюсь. Отдохнув, начинаю задавать вопросы:

– А мы сегодня дойдем до реки?

Он закидывает меня к себе на шею:

– Нет, сегодня просто прогуляемся по лесу.

И сразу же за Домом культуры высоковольтная линия. Мы проходим под проводами и оказываемся на тропинке, ведущей в настоящий лес. Я спрашиваю, встретим ли мы бурундука или белку. И папа отвечает, что сам не знает. Все зависит от них, а не от нашего желания их встретить. Везение. Я сам знаю, что такое невозможно предсказать, но мне хочется задавать ему вопросы, и я задаю самые нелепые:

– А какая глубина в Барзасе? Шесть метров?

– Думаю, метра два.

– Так мелко! – радуюсь я. – Это значит, ты сможешь достать там до дна?

– Смогу, – отвечает папа.

Мы входим в лес. Когда папа устает, он спускает меня на землю. Мы идем держась за руки. С одной стороны пустая дорога, с другой стороны – настоящий русский лес, который живет, дышит, звучит голосами разных животных. Папа находит пару ягод малины и скармливает их мне.

– Какую ягоду можно есть? – спрашиваю я. – Малину? А еще?

– Костянику, – отвечает папа.

– А какую нельзя есть?

– Волчью нельзя.

– Заболит живот?

– Да. Сильно заболит, не стоит ее есть.

– Пусть тогда волки ее и едят. Здесь же живут волки?

Солнце краснеет и спускается за деревья. В сумерки мы устаем гулять. Это значит, что нужно поворачивать обратно. Всю дорогу домой я уже проведу у папы на руках или на шее. Я больше не способен генерировать свои детские вопросы, поэтому он читает мне стихи. Он знает наизусть Хармса, Успенского, что-то из детского Маяковского. Но для меня пока не существует этих авторов. Для меня есть только голос отца, и папа сам создает эти истории на фоне леса. Я не сомневаюсь, что он придумывает их в настоящий момент.

Чаще всего он читает мне «Великан с голубыми глазами» Назыма Хикмета. Это первое стихотворение, которое я выучу в детстве, которое отчасти запрограммирует мою жизнь. Не знаю, как там решит редактор, но я хочу привести его сейчас целиком (вдруг у читателя, как у меня сейчас, нет доступа к интернету):

 
Был великан с голубыми глазами,
он любил маленькую женщину.
А ей все время в мечтах являлся
маленький дом,
где растет под окном
цветущая жимолость.
Великан любил, как любят великаны,
он к большой работе
тянулся руками
и построить не мог
ей теремок –
маленький дом,
где растет под окном
цветущая жимолость.
Был великан с голубыми глазами,
он любил женщину маленького роста.
А она устала идти с ним рядом
дорогой великанов,
ей захотелось
отдохнуть в уютном домике с садом.
– Прощай! – сказала она голубым глазам.
И ее увел состоятельный карлик
в маленький дом,
где растет под окном
цветущая жимолость.
И великан понимает теперь,
что любовь великана
не упрятать в маленький дом,
где растет под окном
цветущая жимолость.
 

В папиной версии этого воспоминания я говорю:

– Это ты – великан с голубыми глазами.

– Куда уж мне, – отвечает он и уже представляет, как будет пересказывать эту историю своей жене – маме – за ужином, когда мы все сядем за стол, и сестра с нами, попробуем делать вид, что не было никакой ссоры. Папа даже заготавливает такой застольный комментарий: «Когда я говорю, что во мне сто семьдесят – преувеличиваю, да и глаза – серые».

А я помню другое. Помню, как обиделся на это стихотворение. От голода у меня начинает болеть живот. Но говорю я не про живот, а только про стихотворение. Не знаю, как это передать сейчас с помощью прямой речи. Ведь я описываю случай спустя двадцать восемь лет. Какие слова я тогда подобрал? Но точно помню смысл. Я говорю ему, что не хочу, чтобы мама уходила к карлику. Не хочу, чтобы великан оставался одиноким. Всей своей жизнью докажу, что такого не будет.

Мне сейчас не нравится это стихотворение до боли в животе.

Но папа снимает меня с шеи, как-то очень удобно берет на руки, животом вниз, и одна ладошка намагничивается, оказывается на моем животе, прямо на самом больном месте.

Тепло папиной ладони успокаивает эту боль, впитывает ее в себя, боль заглушается ощущением теплого.

– Стихотворение не об этом, – говорит он.

– О чем? – спрашиваю я.

Он недолго думает. Мы уже выходим из лесу. Его ладонь все еще на моем животе. И он говорит:

– О том, что надо вовремя ложиться и вовремя вставать. А если заболел животик, тихонько пукнуть.

На секунду я обижаюсь: он издевается надо мной. Но обида быстро проходит, и мне становится так хорошо, как будто это самые добрые слова, что я слышал в жизни.

– Пукнуть, – говорю я и смеюсь.

Первые шаги как режиссер я сделал в январе 1994 года. Папа через газету, в которой работал, как-то пересекался с тележурналистами, которые дали ему здоровенную видеокамеру. Садись, говорит мне папа, смотри в объектив. Два резца у меня уже выросли, здоровенные кроличьи, торчат, лохматятся волосы, еще совсем светлые, я худой, бледный и смазливый, типичная жертва малолетних хулиганов.

– Что делать? – спрашиваю я у папы.

Но вдруг сам придумываю, зажимаю нос пальцами, чтобы мой голос звучал как у переводчика. К тому времени я посмотрел три фильма на видео: «Кинг Конг снова жив» и «Крепость», – в салоне; и «Бетховен» в квартире, очень много раз, ведь это была пока единственная видеокассета в моем новом доме. Все три фильма были переведены одним гнусавым голосом.

– Десять анекдотов про Штирлица, – говорю я и делаю паузу, ожидая, пока появится и исчезнет воображаемая заставка.

Мне было восемь, и последний год был горазд на биографические повороты. Я поздно научился читать, зато сразу по-русски и английски, параллельно освоил язык программирования Qbasic на приставке ZX-Spectrum (не овладел в совершенстве, но уже мог написать код для простой рисовалки и вывести квадратным курсором рожицу или слово «жопа» на черном экране телевизора) и успел испытать разочарование из-за того, что мне не хватает ума и инструментария для создания игр в кьюбейсике. В октябре парень моей мамы выстрелил ей в живот, после чего сразу расправился с собой – убил себя в сердце. Добродушный, склонный к полноте инкассатор тридцати трех лет, любивший играть в «денди» и стаканами пивший воду из-под крана, просивший мою сестру (даже моя родная сестра, самая неуправляемая и дерзкая из людей, была с ним обходительной, ей приятно было прислуживать ему, Валере, – обаятельнее человека мы за жизнь не встречали) дать ему воды, но сперва слить застоявшееся в трубе, чтобы было похолоднее. Он навсегда связал для меня любовь и смерть и заложил фундамент, на котором вырастут все мои творческие конструкции. Потом были домыслы, поиск причин, папа, пахнущий междугородним автобусом, как когда он еще жил с нами и каждый день ездил на работу в другой город, бабушка, которая готовила нам еду, мамина трехдневная кома и смерть, о которой бабушке сообщили из больницы по телефону. «Слезами горю не поможешь», – сказал я по заготовленному сценарию, когда бабушка предложила обняться и поплакать. Но я не плакал, уже позже, на похоронах. Я полчаса посидел на диване, потом тупо продолжил играть в бомбермэна. Мне пришлось навсегда расстаться с обоими моими друзьями и переехать из стотысячного Березовского в пятисоттысячник Кемерово к папе и папиной жене и двум ее детям (моя сестра пока свалилась на бабушку и дедушку), научиться мыть посуду и пол на кухне, принять и разделить со сводными братом и сестрой обязанности дежурного.

– Анекдот первый. – Я загибаю палец. Декламирую про «дуло» и форточку, потом загибаю второй палец: уже не очень уверенно рассказываю про Мюллера и дятла. Только сейчас я задумался: а что значит этот анекдот? Я смеялся, когда кто-то другой его рассказывал, за компанию и не понимал смысл. Заканчиваю неуверенно. Где же взять еще восемь анекдотов для моего импровизированного шоу? Загибаю третий палец и не могу вспомнить ничего.

Мое уши становятся теплыми и, я это понимаю по зуду, розовыми:

– Все.

Какой же я глупый, очень больно осознавать это.

– Что все? – спрашивает папа. Мне кажется, что он глумится над моим позором.

– Закончились анекдоты.

И я закрываюсь, чтобы не было видно слез.

– Не снимай, не снимай, не снимай! Закончились!

– Ты чего так расстроился? – спрашивает он и все не выключает камеру, я смотрю в экран с ненавистью и вижу этот красный огонек: мой позор навсегда записан на видео. Папа действительно удивлен:

– Ты чего как девчонка?

Я прячу лицо под ворот футболки, замер так. Не шевелюсь в этом домике, пытаюсь не существовать, так обжигает стыд. Я не дышу, меня нет, пока он не выключит камеру.