Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 3"

 
Когда верхушки нашего неба сомкнутся,
У моего дома будет крыша.
 

Поль Элюар

Место для своего дома я выбрал второпях.

Вроде бы давно приглядывался к различным ландшафтам, мысленно ставил свой дом то в горах, то на берегу моря. Я видел его деревянным, с небольшими окнами и чердаком, на котором будет копиться хлам, интересный для будущих поколений. Мне нравилось представлять его стены, окна и крыльцо со скрипучими ступенями на фоне разных красивых пейзажей.

Неплохо смотрелся будущий дом в урочище Кызыл-Кая на солнечном и ярком Горном Алтае. Я специально повёл в это место любимую, когда мы задержались на кордоне Чодро во время наших летних таёжных странствий. Это было ещё в двухтысячном году.

На кордоне лесничий Володя Труляев с женой Диндилейкой попросили нас посидеть с тремя их детьми, пока они съездят в деревню к родственникам на свадьбу. Мы с Володей вместе работали раньше на этом кордоне, потом я уехал, а он стал начальником лесничества.

Несколько дней кормили Володиных детей, играли и гуляли с ними, любимая расчёсывала девочкам волосы, затягивала бантики, по вечерам, перед сном я пытался рассказывать самодельные сказки, от которых любимая засыпала через минуту, а дети только возбуждались, возились в постелях и толкали друг друга.

После возвращения Труляевых и сдачи детей родителям мы с любимой вдвоём пару недель собирали сброшенные оленьи рога вдоль реки Шавлы, живя в таёжных избушках. Рога тогда хорошо покупали коммерсанты и сбывали их корейцам.

И вот, перед тем, как отправиться обратно в Москву, мы сходили в Кызыл-Каю. Кызыл-Кая значит «красная скала». Река Чулышман отступает там от солнопёчного склона, между берегом и склоном – ровные поляны, у воды стоят толстые, очень домашние берёзы. В тени этих берёз перед домом могли бы играть наши дети. Я бы с ними иногда поднимался на красные скалы и обозревал сверху, словно с вертолёта, те места, которые станут для них родными.

Чулышман бежит дальше вниз, к северу, к Телецкому озеру по долине, на которой ещё видны следы древних орошающих каналов. В полусотне таёжных заповедных километров к востоку – Шапшальский хребет, за которым Тува. На юге в высокогорной тундре стоят курганы скифского времени. Вокруг яркий, золотой, масляный Алтай. Лес полон звериных тайн, воздух сухой и бодрый, и за год едва ли насчитаешь месяца два пасмурных дней.

Я показал любимой невидимые пока стены дома, мы постояли у дверей, окинули взглядом то место, где будет стайка для коровы, где огород, присмотрелись к будущей летней кухоньке, обнесли наш участок оградой. Я даже начал стаскивать в сторону валявшиеся на дворе берёзовые ветки. Поглядели на воду, которая быстро бежала мимо нашего возможного дома, и я заволновался, как бы будущие дети не загремели с галечного уступчика в коварный стремительный Чулышман.

На обратном пути я рассказывал ей, как зимой Колька Колпаков на тракторе стаскает по льду сюда, в Кызыл-Каю, брёвна для постройки. Как будет пахнуть смолой наше новое жилище. Как к нам в гости на рыбалку будет приезжать из Язулы Альберт Кайчин, мой старый друг, которого она тоже очень любит. Я даже честно предупредил заранее, что в зимние короткие дни солнце слишком быстро скрывается за склонами узкой и глубокой долины, но уют этого дома пересилит все маленькие возможные неудобства, и шум Чулышмана станет для нас необходимым звуком, без которого мы будем скучать.

Любимая задумчиво слушала, но, насколько я знаю из её объяснений, ей важнее не то, что именно я говорю, а то, как я это делаю. Наверное, я говорил недостаточно твёрдо и ответственно.

Нам так и не довелось больше оказаться в этом чудесном месте.

Сон-остров гораздо ближе к Москве, чем Кызыл-Кая, на две с половиной тысячи километров ближе.

По величине остров ненамного больше полян Кызыл-Кайи. Он закрывает от ветра бывшую деревню Сон-остров, где раньше отсыпались во время долгих штормов мореходы. От этого ли его так назвали или так пытались объяснить название, пришедшее из финского, саамского или вообще какого-нибудь вымершего языка? Для меня это место и вправду больше связано со сном, чем с действительностью, – гораздо чаще я видел его во снах, чем наяву.

Впервые я оказался здесь с отцом, когда мне было десять лет, и дома деревни Сон-остров тогда ещё стояли совсем целые, палисадники были огорожены заборчиками со штакетником, только стёкол кое-где не хватало в окнах. Открытые двери поскрипывали, дворы заросли высоким иван-чаем, и когда его розовые метёлки колыхались под ветром в сумерках, казалось, что возле домов кто-то ходит. Мы ещё парились с отцом в чистой и просторной бане по-чёрному, отмывались после долгого байдарочного похода.

Потом Сон-остров мне часто снился, особенно, когда умер папа.

То, что отец подарил мне это место, говорило в пользу того, чтобы возводить главную постройку моей жизни именно здесь, наследовать то, что оставлено мне моим родителем вместе со светлым горизонтом Белого моря, китами-белухами, которых можно видеть с острова, нерпами, треской, полянами белого мха в лесу и низким, плоским, совсем непохожим на купол северным небом.

В кладбищенской тишине леса возле Попова озера ещё торчат кое-где восьмиконечные кресты с вырезанными именами и двускатными, покрытыми лишайником кровельками, подгнивают с земли, приваливаются от усталости к деревьям. Падая на землю, эти лестнички Иакова становятся похожи на остатки гниющих по берегам рыбацких карбасов – ступени-перекладинки превращаются в остатки опруг, балка креста становится ушедшей в мох матицей судёнышка, ещё угадываются обшивины носовой части, и вот стайка побелевших крестов уплывает по мшистому лесу куда-то на запад. Вокруг колдовская, древняя, с лохматыми бровями ельников Карелия.

В заливчике в устье узенькой Сон-реки прыгает красавица сёмга. И отсюда до самой Чупы тянутся каменистые, иногда скалистые, самые живописные берега на всём Белом море.

Деревня Сон-остров, возникла не так давно – в 1916 году, когда поп с Кестеньги, вёз в Соловки деньги, заночевал здесь, а потом построился и перевёз сюда семью. Умерла в 70-х, когда пошло «укрупнение», когда исчезли многие малые деревни по стране.

Мы с любимой прожили как-то несколько дней на крохотном островке в салмочке – проливе между Сон-островом и призрачной деревней на берегу. Пока мы плыли сюда, несколько белух с двумя малышами совершили вокруг нашей байдарки круг, за нами наблюдали любопытные нерпы, мы жарили треску, слушали крики чаек и собирали морошку, янтарным светом светившуюся на болоте как китайские фонарики. Через несколько лет вновь оказались там вместе с сыном.

А потом я поехал туда один в марте. Несколько часов протрясся по морозу в санях за снегоходом через тайгу и оказался в маленькой избушке на Поповом озере, где провёл десять дней. Рыбачил, охотился, караулил с фотоаппаратом нерпу у продуха, откуда она вылезала на лёд. Замёрзшее море поднимало и опускало приливами и отливами лёд возле берега, но вдали, за Сон-островом виднелась открытая вода светлого Гандвика.

Я бродил на лыжах по лесу, по морскому хрупкому льду, по озёрам и острову, но больше меня тянуло к деревне, от которой к этому времени остался всего один более или менее целый дом и два остова с провалившимися крышами.

Сильные морозы ушли за одну ночь, солнце быстро съедало снег, и в старом доме, который мне казался ещё крепким, можно было уловить домашнее тепло от нагретых досок пола. Сергей Ломовцев, бригадир мидиевого хозяйства на острове, хозяин вымершей деревни, хранил здесь сено, я лежал на сене и мысленно восстанавливал дом. Я же не умею строить дома, это большое и трудное дело, а рядом нет ни Кольки Колпакова с его трактором, ни Альберта Кайчина и всех тех друзей и знакомых, которые помогли бы мне в Кызыл-Кае.

Вечером с пьяной горячностью и пьяными подступающими слезами уговаривал Сергея помочь мне с этим домом, который казался мне ещё достаточно прочным.

– Ты что, Илюша, его только на дрова, гнилуху такую. Да и дрова-то хреновые будут, – отвечал Сергей, из жалости молчал о том, что он уже собрался выкупать потихоньку эту землю и строить гостевые домики для туристов.

А потом наступило время, когда откладывать свой дом на неопределённое будущее стало опасно. Это скользкое будущее умеет быстро расправляться с самыми лучшими планами и мечтами, моментально превращаясь в упущенный вчерашний день. И дом был построен за одно лето всего в трехстах двадцати километрах от Москвы в рязанской деревне Кривель, где живут мои дядька с тёткой, вечные дачники, огородники и садоводы, к пенсии перебравшиеся в деревню насовсем. Это место выбрали для жизни они, а я просто присоседился, чтобы был кто-то свой рядом в чужой деревне, чтобы кто-то подсказал, как строятся собственные дома.

Дядька, появившись по делам в Москве, обещал мне десятки домов в самом Кривеле и в округе, только ждущих, чтобы их купили за гроши. Покупай, заселяйся и не спеша строй себе свой собственный. Но дядька отстал от жизни. Так часто бывает, когда живёшь в деревне.

Оказалось, домов на продажу нет, свободной земли нет. Есть вроде пустой участок на самом конце Кишки (так называется одна из улиц села), но это разве участок? – говорили дядькины соседи. Выселки какие-то, а не участок.

Строиться же нужно на виду, на людях, рядом с магазином, чтобы видеть в окошко всё что происходит, всех, кто проходит или проезжает по улице. А в конце Кишки кто же будет селиться? Кишка вообще у нас считается «деревней дураков». Кого там делать?

Мне же понравился именно самый конец этой самой Кишки, официально называемой Садовой улицей. Она протянулась вверх по течению ручейка Кривелька, обросшего осокорями, и почти в самом её конце, на изрытом глубокими траншеями участке никто не жил лет пятьдесят. Здесь, в траншеях когда-то прикапывали на зиму колхозную картошку. Ещё чуть дальше под толстыми осокорями видны развалины печки сгоревшего дома Коли Родионова по прозвищу Сука Поганая. Хороший, говорят, человек был – спокойный, безвредный такой, трактористом работал.

С одной стороны – ручеёк Кривелёк весь в деревьях, смородине, ежевике. Через полкилометра его принимает в себя речка Пара, правый приток Оки. За ручьём поле пшеницы. С другой стороны – метров двести и опять поле с пшеницей, которое обрабатывает Витя Назаров, фермер. В сторону села – кривая цепочка домов Кишки, а в сторону разваленной печки Родионова, дальше за неё – заброшенные покосы с перелесками. Под ногами – жирный чернозём.

Здесь я и построил свой дом.

Его новые стены не пахли смолой, как мне хотелось – я купил готовый сруб километрах в сорока от Кривеля. Сруб стоял без крыши несколько лет на улице у прежнего хозяина и ко времени моего новоселья утратил золотой цвет и аромат.

Ручей Кривелёк, в отличие от алтайского Чулышмана, весело шумит только весной, к концу лета он еле течёт и покрыт лёгкой ряской.

Ни морского горизонта, ни карельских скал, ни алтайских скал. Бедный пейзаж, практически ровный горизонт, осокоря, ольхи и берёзки, кое-где на заброшенных участках полей поднимаются сосенки и дикие яблони. В посадках по полям – дубы с гниловатой древесиной, берёзы и узловатые вязы.

Ни запаха горной полыни, ни аромата багульника. Запах рязанской деревни из детства, с тех времён, когда я гостил в детстве у дядьки тоже исчез: ни молоком, ни скотиной, ни сеном уже не пахнет, пропали нотки кожи и дёгтя, самосада и хлеба. Даже печным дымком не тянет зимними вечерами – село газифицировано, у всех стоят в домах обогревательные котлы, и только я на необжитом конце нашей Кишки топлюсь дровами.

Но делать нечего, надо вживаться в ландшафт, делать его своим, родным, загадочным и богатым, живым и интересным. Искать привлекательные вершки и древние корешки.

Как же просто было полюбить Алтай с Карелией, как хорошо ложились видимые картинки на воображение, какая яркая, привлекательная шкурка у нашей Земли в тех местах! Трудно не полюбить ландшафт, развалившись в седле с карабином за спиной и обозревая открывшиеся с перевала долинки и далёкие вершины, трудно не заволноваться, встретив в безлюдье высокогорья чёрный курган с плоской верхушкой, от которого к востоку уходит ряд вкопанных стоймя камней-балбалов по числу поверженных покойным богатырём врагов. Невозможно не задохнуться от возбуждения, когда у твоей лодки всплывает белый кит, нельзя не загрустить под стоны чаек у гниющего на морском берегу карбаса.

А тут всё с усилием приходится делать – вживаться, влюбляться, вчувствоваться. Искать что-то в этих местах, на что, избалованный прекрасными местами, смогу откликнуться.

Итак, мой дом стоит в нижнем течении Кривелька, который, если его немного распрямить и вымерять, вытянется километров на пять. Летом в большинстве мест ручей можно было бы перепрыгнуть, если бы он густо не зарос тальником, как и наша река Пара. В детстве, живя в гостях у дядьки, бродя вдоль Пары, я мог в любом месте подойти к берегу и закинуть удочку, я мог уходить вдоль реки со спиннингом на несколько километров – луга были подстрижены коровами как хороший газон, тальник был срезан на корзины. Сейчас рыбачить в Паре получается только с лодки, а гулять – только по просёлочным дорогам и вдоль паханых полей. От высокой травы с мая по август комаров не меньше, чем в тайге.

В серых глинах на дне Кривелька лежат окаменевшие раковины аммонитов и «чёртовы пальцы» – растры огромных белемнитов, обитателей здешнего мира, который когда-то был покрыт морской водой. Иногда кажется, что на дне блестят монеты, а это отливают золотистым перламутром ископаемые раковины. В 1926 году недалеко отсюда, возле Сапожка (нашего райцентра) был обнаружен почти полный скелет гигантского оленя, стоящий теперь в Палеонтологическом музее в Москве, а через десять лет найдено целое кладбище – пять скелетов этих зверей, которые большей частью были сданы в утильсырьё.

Кривелёк – название русское и сравнительно молодое. А большинство гидронимов здесь древние, иноязычные, с неясным для нас значением. Пожва и Ранова, Лукмос и Петас, Инкаш и Нетрош. Из полей и лесов спускаются старые угро-финки Пара, Пра, Мокша или Цна, а в самом нижнем их течении, у Оки, вдруг как девки на лугу между ними начинают перекликаться по-русски тоненькие Ярославка, Ташенка и Алёнка с Полькой.

Немного выше Кривеля на Паре стоят сёла Большие и Меньшие Можары. Историк В. П. Шушарин в книге «Ранний этап этнической истории венгров» пишет: «С мадьярами востока можно связывать только те этнотопонимы, которые отражают самоназвание этноса (Можар, Маджар)». Напротив этих сёл в Пару впадает речушка Унгор, и исследователь истории Рязанского края А. И. Цепков добавляет: «Здесь второй этникон мадьяр – «Унгаре» (угры, унгри, огре, оугре, унгаре, хунгари)». Это следы на карте нашей местности от оставшихся, не ушедших в Европу венгров.

В верховьях Кривелька, в паре километров от моего дома обозначено на археологических картах древнерусское городище. Его уже не видно – или распахано, или дорога по нему прошла. Ещё четыре древних поселения – на холме (или на «бугре», как называют его кривельские) в излучине нашей реки Пары, рядом с селом. Тут и неолитические стоянки, и поселения раннего железного века.

В 1900 году житель села Кривель Н. С. Поляков при рытье колодца нашёл клад из восьми сотен арабских дирхемов IX века. Его потомок дядя Коля Поляков, которого иногда называли Косоруким, иногда Карасём, облазил всю округу с лопатой, а позже с металлодетектором и показывал мне свои находки – почерневшие и позеленевшие пятаки и полушки, крохотные допетровские копейки и деньги, похожие на серебряные чешуйки, три створки от медных складней, крестики. Из древних поселений на бугре он добыл каменный топор и кремнёвые наконечники стрел, отдал их в Сапожковский и Шиловский музеи. Баба Саня по прозвищу Сова, жена дяди Коли, угощала меня хорошим самогоном, пока я смотрел монеты.

У дяди Коли не хватало кисти руки, отсюда прозвище Косорукий. Ребёнком во время войны он жил с матерью в Рязани, бегал с друзьями на железную дорогу смотреть на поезда, на эшелоны с красноармейцами, идущие на фронт. Из теплушек солдаты бросали детям сухари, конфеты, один из солдат бросил запал от гранаты со спущенной чекой, и маленький Карась поймал его.

Пока дядя Коля был жив, я иногда заезжал к нему побеседовать, и карта местности начинала немного оживать. Пара в наших беседах возвращалась в своё старинное русло, текла там, где теперь остались лишь заболоченные озёра-старицы, Кривель тоже двигался с места на место, выгорая дотла и строясь чуть в стороне, переползая по местности вслед за отступавшей рекой. Вырастали и пропадали дома на заречной стороне, где теперь поднимается сосновый подрост, по оврагам в землянках прятались дезертиры.

– А вдоль Пожвы по полям осколки керамики иногда густо валяются, там что было?

– А там никаких монет, одни черепки. Наверное, ещё до монголов люди жили, когда беличьими шкурками расплачивались. Я там только железные наконечники стрел находил.

По речке Пожве, впадающей в Пару у соседнего села Красный Угол, пролегал один из маршрутов торгового пути «из варяг в арабы». С Оки поднимались по нашей Паре, дальше по Пожве, переволакивались в верховья Лесного Воронежа и дальше – вниз к Дону. Отсюда и клад дирхемов.

Сейчас по льду замерзшей Пожвы трудно пробраться зимой на лыжах – и без того узенькая, она завалена стволами подточенных бобрами деревьев. Представить себе караваны торговых судов, идущие вверх этим путём, трудно. Так же трудно представить сотни ордынцев, тонущих, согласно летописям, вместе со своими лошадьми в речке Воже ближе к Рязани, у Глебова городища, где Дмитрий Донской за два года до сражения на Куликовом поле впервые разбил татарское войско. Я без труда перешагнул Вожу внизу, под холмом, с которого русские погнали врагов к реке. А на обратном пути видел из окна машины тепличное хозяйство, берущее воду из речки немного выше поля Вожской битвы. Говорят, овощи там выращивают китайцы.

– В Кривельке раньше щуки были и окуни вот такие, – говорит сосед Володя Усков. – Потом, правда краник забыли завернуть на колхозной заправке, целая цистерна солярки в него ушла. Рыба пахнуть стала.

Теперь уже и пахнуть некому: Кривелёк, поивший в верховьях древнерусский городок, завален в селе мусором и заключён в трубы под мостиками в середине и в конце Кишки.

Малые реки, придавленные мостами, перегороженные плотинками, поящие овощеводческие фермы и принимающие в себя стоки с животноводческих ферм, умирают.

Но с земляных валов многих древних городищ вокруг иногда ещё открываются хорошие виды на реки, сверкающие сельдяным блеском от ветра. С Темгенёвского городища над Цной, от Старой Рязани и Старой Каширы на Оку, с Щучьего городка на Осётр.

Какими маленькими оказываются эти города, контуры которых видны на земле! Только Старая Рязань, сожжённая монголами, поражает воображение своими размерами. А по большей части это скорее крепостцы, деревянные замки, почти половина из них защищала стенами площадь менее полугектара. Ижеславец на реке Проне возле Михайлова, упомянутый в «Повести о разорении Рязани Батыем» и не возродившийся после монголов, оградил аж тремя линиями валов и рвов территорию, на которой с трудом уместятся три или четыре моих дачных участка. Но каждый раз мне кажется, что места для городов выбирались не только с умом, но и с душой. Так, чтобы приятно было начинать новый день, оглядывая с утра окрестности.

Любимой тоже нравится бродить по древним городищам, по пустым местам, где стояли города, шевелить ногами травы. На оплывших валах Ижеславца она находит забавное растение с красноватыми ягодами, гуглит в телефоне и понимает, что это спаржа. И теперь у нас на грядке растёт эта ижеславльская спаржа. Через четыре года, когда она разрастётся, любимая собралась приготовить из неё салат. С Темгенёвского городища привозит степной ковыль, красиво колышущийся под ветром. Со Старой Рязани над Окой забирает обычную берёзку, чтобы она росла под окном.

Ездим и по усадьбам. В усадьбе славного полководца Скобелева она ходит по зданию построенной им школы для крестьянских детей, слушает местного экскурсовода и узнаёт исторические факты.

Народ его очень любил. Вот такие картинки на стены любили клеить. Даже бутылки в виде генерала изготовляли, вот две такие бутылки. Самого генеральского дома, к сожалению, не сохранилось, народ спалил, всё растащили, а потом от греха побросали самое ценное в пруд. Зато сохранилось место упокоения любимого скобелевского ахалтекинца Геок-Тепе, белого жеребца, названного Зелёным холмом.

За скобелевской усадьбой в Заборово рядом с полевой дорогой стоят стога, и она наблюдает, как наш подросток прыгает по этим стогам, задыхаясь от счастья и прелой соломенной пыли.

В Нестерово, пока сын лазает по винтовой лестнице на колокольню, она разглядывает лежащее в крапиве и мусоре надгробие и читает надпись на полированном чёрном камне:

«Другу моему отъ супруги княгини Волконской въ память и благодарность за прошедшее щастье».

При въезде в Сасово у заправки ТНК на обочине шоссе сидит на земле огромный гипсовый Хэмингуэй. При желании его даже можно узнать. Местные зовут его охотником, хотя он давно уже утратил своё ружьё. Этот единственный в России памятник великому американцу изваял кубинец – курсант Сасовского вертолётного училища, увлёкшийся занятиями в местном художественном кружке. Хэмингуэй, подобно надгробию князя Владимира Волконского в Нестерово, провёл несколько лет в канаве, пока его не вернул на свет какой-то предприниматель. Теперь любимая фотографируется у него на коленях.

В Каргашино тоже экскурсовода нет. Топорщится из густых зарослей черноклёна разрушающаяся псевдоготика барона фон дер Лауница – стены с кремлёвскими зубцами-мерлонами, башни, вытянутые вверх арки. Подросток с удовольствием исследует руины конезавода, а она боится змей и крапивы, ждёт, смотрит в телефон.

Барона очень любили. Боевой офицер, спас на смотру жизнь императрице Александре Фёдоровне. Петербургский градоначальник, борец с преступностью. Убит террористом. На похороны сюда, в Каргашино, на родину Владимира Фёдоровича, прислан величайшим распоряжением гроб из хрусталя. Крестьяне несли гроб на руках в страшную вьюгу. Позже выкопали. Сдёрнуты ордена и сапоги, труп брошен в канаву, в хрустальном гробу стирали бельё, пока не раскололи. В сапогах ходил комиссар. Один сын барона погиб на германской войне, другой сын и жена – в лагерях.

– Удивительно! – поражается она. – Залез в телефон и всё узнал. Всё-таки интернет – это чудесно.

В Бельском посреди поля догнивает последняя деревянная колокольня Рязанщины.

В Дивово едва различим среди деревьев одинокий стройный минарет, построенный чудаком-помещиком, насмотревшимся открыток с изображением Константинополя. Рядом институт коневодства, вольеры с лошадьми, и любимая пробует кумыс из молока мохнатых злых пони.

В Костино возле Рязани среди листвы проглядывают колонны ионического ордера, а в одичавшем парке, спускающемся к Оке, уходят в никуда каменные ступени. Попасть туда трудно, местные дети показывают дорогу и рассказывают страшилки о привидениях, по пути приходится преодолевать высокие заборы.

Пара часов езды на север от нас – и над Окой пестрит крышами Касимов, столица просуществовавшего двести лет Касимовского ханства. Маленький уютный городок с усыпальницей чингизида Али-хана, старинной мечетью, музеем самоваров и приятными кафешками, куда пускают даже с собакой.

Рядом с Красным Углом, в нескольких километрах от Кривеля, посреди поля на холме стоит последний сторожевой дуб Рязанской области, пожалуй, единственная историческая достопримечательность нашего Сапожковского района. С дуба сторожа выглядывали татарские отряды. Через Сапожок проходила часть Большой засечной черты, ограждавшей рязанские поселения от Дикого Поля, а сам городок служил заставой на одном из ответвлений Ногайского тракта.

В 1627 году сапожковский воевода Яков Милославский доносил: «Мая в 10 день приходили к Сапожку татары и, быв на сапожковских полях, пошли от Сапожка опять в степь, а взяли трёх человек и да пять лошадей отогнали… В июле же 12 дня опять приходили татары под Сапожок человек тридцать, а отбить их было некому, потому что в Сапожке какие и есть ратные люди, и те безконны и бредут врозь от татарских частых приходов».

Лет сто назад в дупле сторожевого дуба по обету жил местный старец. У корней на большом валуне – месте его моления – им грубо выбит крест. Последние годы покойному пустынножителю стали щедро оставлять под дубом конфеты, печенье, монеты, даже одежду, поскольку зимой на продуваемом холме очень зябко. Нижние ветки увешаны ленточками, на стволе укрепили икону. Получилась какая-то православно-языческая кумирня.

На родине богатыря Добрыни Никитича в Шилово, в краеведческом музее выставлены черепки, украшения и наконечники стрел, оставшиеся от загадочной, непонятно откуда пришедшей сюда культуры Рязанско-Окских могильников. На осколках керамики осталось всего несколько букв их рунического нерасшифрованного письма. Появились здесь вроде бы с запада, завоевали себе место под солнцем и через несколько веков сгинули. То ли готы, то ли не готы. Что-то у них было от угро-финнов, что-то от балтов, многое связывало с сарматами или другими иранскими народами. Жили богато, являлись знатными милитаристами, вооружены были мечами (роскошь для того времени), воевали даже женщины.

Такая вот на этой ровной и не очень выразительной земле исконная русская мешанина из говорящих на правильном французском Волконских, античных колонн, гипсовых американских писателей, арабских дирхемов, венгров, отставших во время великого переселения народов, турецких минаретов, татар, мордвы, остзейских баронов в хрустальных гробах, вятичей и амазонок из Рязанско-Окских могильников. Азартному директору Шиловского музея этого недостаточно, он упорно ищет на берегах Оки ещё и аномальные зоны, куда фашисты собирались заслать поисковые группы СС, связывает местные топонимы со скандинавским эпосом и утверждает, что вообще именно здесь, в этих краях, находился один из трёх мировых центров зарождения нашей цивилизации.

Цивилизации, которая, по словам трансценденталиста Эмерсона, и задушит в конце концов человеческую расу.

Следующий за нами дом, щитовой, обложенный кирпичом, – Любин. Мне даже никогда не приходило в голову узнать её фамилию. Люба и Люба, без прозвища и без обычного для коренных жителей нашего села фамильного прозвища, передаваемого по наследству, – она не кривельская, её родное село километрах в восьми от нас.

Шесть лет назад она освободилась из мордовских лагерей и вернулась сюда, в дом покойного сожителя. Дети – старшая замужем, сын в училище, в общаге, ещё одна дочка в приюте. Работает Люба, выражаясь по-местному, у попов – нанялась к ним в пекарню уборщицей, получает тысяч пятнадцать.

Двор её зарос, печка дымит, все вечера окна мерцают от работающего в доме телевизора. Иногда ей привозят обрезки пиломатериала, старые брёвна от срубов на дрова. В этом году Люба сколотила себе туалет.

Попы, у которых она работает, располагаются на «бугре». Этот песчано-глинистый бугор с его неолитическими стоянками и поселениями железного века является доминантой нашей плоской местности, но не упорядочивает, а несколько искривляет её. Река Пара начинает перед ним нервно петлять, течёт то на север, то на юг, потом широко огибает его, поэтому наше село и называется Кривелём. Кривель – хоть ясное, понятное название, в полста километрах от нас по карте, возле Шацка стоит большое село Сново-Здорово.

Раньше на бугре был господский дом Ускова, от мощного корня помещика, вероятно, разрослись многочисленные побеги Усковых по округе. Половина села носила эту фамилию. Двадцать четыре Ускова не вернулись в Кривель с войны.

После помещика там был хутор Горбачёвка, колхозная пасека, старый Усков сад, но в девяностых это место приглянулось московским монахам. Легенда, которой пока не удалось зацепиться корнями за местную почву, но широко бытующая в интернете, гласит, что на памяти ныне живущих на вершину бугра опускалась сверху сияющая лестница, по ней то ли восходил, то ли нисходил преподобный Сергий Радонежский.

Сразу вслед за легендой возник на бугре и скит московского Данилова монастыря во имя Сергия Радонежского. В ограде скита находятся деревянная церковь, новый яблоневый сад, пасека, пекарня и мебельный цех, в нашем селе в здании Кривельской школы (ранее тоже господском доме) работает иконная мастерская. Скит построил церковь в Можарах, есть молочное и зерновое хозяйства по окрестным сёлам. Видимо, дела на бугре идут хорошо: монах, отвечающий за выпечку хлеба, ездит на «ренджровере», главный по стройматериалам – на «мерседесе».

В обители уже пятый по счёту настоятель, отец Феодосий, бывший военный лётчик. Восемь лет назад осенью в хороший солнечный день он крестил меня на «поповской купалке», в водах Пары, предварительно освятив их. Так что в день моего крещения в реке текла особенная вода, хотя вряд ли кто-то живущий на её берегах или в ней самой отметил это.

Проведённый обряд гораздо больше привязал меня к нашей реке, чем к христианскому вероучению. Я так и не научился посещать службы, носить крестик и причащаться, а вот без прогулок по берегам Пары, без того, чтобы посидеть на её берегу, пройтись по ней на лодке, исследовать омутки и быстринки, понаблюдать за бобрами, роющими в берегу норы и стригущими кусты и деревья вдоль воды, – без этого начинаю скучать.

Приходские церкви есть в соседних Михеях (красного кирпича, высокая и просторная, шесть километров от нас) и в соседнем Красном Угле (маленькая белая, четыре километра от нас). Когда ещё одна начала строиться в самом Кривеле, Сашка Заяц, внук дяди Коли Карася, сказал: «Церкви на каждом углу растут, как…»

Сашка подыскивал слово, и я ждал, что он скажет «как грибы», но это выражение показалось, наверное, ему невыразительным.

«…как заправки», – закончил он.

Строительством нашей духовнотопливной заправки руководил мой дядька. Они с тёткой художники-медальеры. Мне в детстве нравилось смотреть, как они, сверяясь со своими эскизами, вооружившись зубоврачебными инструментами, лепят из серого пластилина монеты и медали. На пластилине появлялись портреты или здания, прорисовывался шрифт, потом это всё заливалось гипсом, гипсовая форма смазывалась вазелином и в неё снова заливался гипс. По отливке проходили резцом, убирали огрехи, подправляли буквы, припорашивали бронзовой пудрой и несли на художественный совет, а потом на монетный двор.