Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 3"

Но ярче – подумала она – будто подкрашенные зелёной акварелью.

Заиграла первая майская жара, и первый росток от посеянного семени взошёл вскоре. Можно сказать: совпали обстоятельства, а можно – где тонко, там и рвётся. Сначала здоровались, потом переглядывались на лекциях на шутки преподавателя, улыбаясь не шуткам, а друг другу.

В конце лекции по матанализу староста курса Таня Коновалова вышла к доске и попросила задержаться ненадолго:

– Ребята, есть возможность летом поехать в студенческий лагерь, в Анапу, на две недели. Вы оплачиваете только билеты на самолет или на поезд – как хотите, всё остальное – бесплатно. Для подачи заявления обращаться к секретарю.

Аудитория радостно зашумела. Невзначай Настя повернулась в сторону Димы, сидящего на четыре ряда выше, и вздрогнула, тут же встретив его взгляд. Глазами он указал на Таню – мол, поедешь? Настя пожала плечами – он ответил недовольной гримасой; она покачала головой, будто сомневаясь, – он кивнул. Настя ещё не чувствовала опасности, до которой могут довести эти взгляды. Ей по-детски радостно было, и, уже забыв вкус сладкого, она считала себя заслуживающей нежное безобидное пирожное. Она вышла из аудитории, зная, что он смотрит ей вслед, и улыбалась вновь нахлынувшему чувству давно позабытой девичьей влюбленности.

Загасить искорку можно было ещё тогда, но жаль терять слабый огонёк, от которого тепло, не замечая уже потом, что с каждым подброшенным сучком становится всё жарче. Огонь растёт и множит силу, и вдруг ты понимаешь, что потушить его нечем и остаётся лишь ждать, пока всё не прогорит.

В тот день после занятий Настя пришла в свою пустую комнату и села за учёбу. Солнечное настроение дарило безмятежность, но не давало сил работать. И, когда вернулся домой Саша, непонятно откуда взявшаяся тоска начала проедать эту сахарную благодать. Он пришёл поздно – уже неделю работал механиком в автосервисе по сдельной оплате, на другом конце Петербурга и с чудовищным графиком. Настя налила ему приготовленный ею сегодня суп и села напротив. Саша откусывал чёрный хлеб, затем, оставляя ломтик за левой щекой, звучно захлёбывал ложку с супом, засасывая ускользающую лапшу, и, едва жуя, проглатывал получившуюся кашу – повторял так одно за другим, ничего не меняя. С каждой съеденной им ложкой Настина тоскливость всё больше перерастала в раздражение. Она начала ссору непроизвольно:

– В следующий раз приготовь себе сам.

Саша опешил:

– Ну, спасибо. Мне нельзя суп есть?

– Я вообще-то тоже учусь, а не дома сижу. У тебя вчера был выходной, мог бы и приготовить.

– Ладно, приготовлю, я и так готовлю часто, нечего истерить. Мне это доесть можно?

– Ешь, – уже желала смягчить разговор, но обратной дороги не было – нельзя было признать себя виноватой.

Весь вечер они молчали.

– Ну признайся, ты ведь изменил мне тогда с Юлей, да? – спросила она, не в силах заснуть.

– Нет, я не изменял, уже тысячу раз тебе говорил.

Настя старалась обнаружить в его голосе вранье и злилась, ощущая, что вранья нет.

А через несколько дней Дима предложил поболеть за их хоккейную команду. Его предложение было ожидаемо для Насти, а желания отказываться от него не было. Это ещё не было серьёзным шагом, за которым следовала бы расплата, а – всё тем же пирожным, укусив которое однажды, уже было трудно остановиться.

У него был номер десять. Она говорила себе: «Дальше как получится, подойдёт после игры – не подойдёт, всё равно. Я болею за факультет». Пришла одна и села поближе ко льду, вдали от своих однокурсников во главе со старостой Таней, державшей в руках плакат: не просчитывая, но будто довольно хихикая в ответ на свои действия – создала все условия, чтобы никто не задавал ей лишних вопросов. Через некоторое время она даже закричала «Шайбу!», когда её факультет забил другой команде. А когда второй раз прокричала «Шайбу!», удивилась, что кричит кокетливо, по-женски – и что в этом виноват Дима, хотя он вряд ли услышал бы сейчас её крик.

Факультет выиграл со счетом 3:2. Настя медленно выходила со стадиона, потом стояла у входа, что-то просматривая в телефоне, пока сзади её не окликнул Дима:

– Настя! Привет!

– Поздравляю! Ты молодец, – сказала она, подойдя.

– Спасибо. Ребята хотят сходить в бар отметить, пойдёшь с нами?

Настя замялась:

– Да, я тоже не очень хочу, к тому же не пью. Но можем по парку прогуляться.

– Можем немного, – сказала она, понимая, что вышло неестественно – её смущение лезло наружу. Как у вежливого гостя, отказывающегося присоединиться к обеду, хоть он и голоден как собака.

Парк находился в десяти минутах ходьбы от стадиона. Настя мельком взглядывала на Диму: пластичные движения и ровное, ничего не говорящее выражение лица.

– Ну что, едешь в лагерь? – спросил он.

– Не знаю, а ты?

– Если ты поедешь.

Настя подняла брови и слабенько усмехнулась. Возникшую паузу никто не торопился заполнить.

– Давно играешь в хоккей? – наконец спросила она. И Дима рассказал, что мечтал попасть в сборную с десяти лет, но теперь ему светит только карьера инженера.

– У тебя получится, – сказала Настя.

– А ты чего хочешь?

Настя замямлила, как всегда начиная объяснять с начала, со всеми деталями: как училась в классе гуманитарного профиля, изучая второй иностранный, французский, как мама заставила идти на инженера, а она хотела переводчиком, и теперь она не знает… И все сбивчиво, с ненужными подробностями. Дима её не прерывал, пока они не дошли до конца парка, где он остановился:

– Всё, пришли.

– Ну да, – ответила Настя.

– Пока, – легко поцеловал он её в губы, – я в бар забегу, нехорошо бросать парней, обидятся ещё.

Она не успела сказать «ладно», как он повернулся и ушёл, оставив её одну в конце парка.

По дороге обратно Настя улыбалась и пыталась скрыть свой диковатый взгляд от окружающих, как будто всем им было до неё дело. Когда пришла домой, отпрянула от поцелуя Саши.

– Может, на этих выходных сходим куда-нибудь? – спросила энергично.

– Я уже договорился с Андрюхой, мы поедем к нему на дачу дом строить. Я просто подумал. Может, мы возьмём кредит, а? И будем строить свой дом.

– О Боже, Саша, какой кредит? И ты же не умеешь строить.

– Научусь – Андрюха будет меня учить.

– Кто такой Андрюха вообще?

– Я же говорил, это мой мастер, он дачу строит под Питером.

– Бесплатно, я так понимаю, ты собираешься работать у него.

– Настя, ну конечно, бесплатно, я же не умею ничего пока.

– Ты дурак, Саша. – Настя глубоко вздохнула и поникла, как вялый цветок. Её истощенный вид вызвал в Саше прилив нежности, и он мягко поцеловал её плечо.

– Я не хочу тебя, – сказала Настя, не отстраняясь от ласк.

– А я хочу, – ответил он и отбросил всю нежность. Пока Саша её раздевал, Настя стояла безучастно, словно ребёнок, которого мама переодевает после улицы. Когда уже до белья всё было снято, она скрестила руки на животе: «Я сегодня совсем не хочу». Он без какой-либо реакции на слова принялся настойчиво расправлять этот крест, словно это была просто игра.

– Я же сказала, не хочу, – огрызнулась она.

– Да когда ты вообще в последний раз хотела! – резко отошёл от неё и сел за компьютер.

Саша всё же уехал на выходных к Андрюхе на дачу. Настя извелась к этому времени и написала Диме сама:

«Как в баре отдохнули»?

«Скучно», – ответил он.

Дальше в ход пошло обсуждение общих знакомых, воспоминание школьных историй и скидывание любимых песен. И наконец Дима предложил посмотреть фильм.

«Если свободна, можно у меня в комнате – пацанов не будет».

«Хм… странное предложение».

«Я как друг предлагаю. И не настаиваю, конечно».

«Хорошо».

Когда Настя пришла к Диме в комнату, он был один – в шортах и футболке, непохожих на обычную потрепанную домашнюю одежду. Чистые полы и ремонт удивили её. Голубые свежие обои, синий тюль и чёрный плед на кровати вместо покрывала. На остальных двух соседских кроватях лежал казённый коричневый. На тумбочке бутылка вина и два бокала.

– Проходи, садись на кровать, на ней удобнее.

Настя переживала, точно ли они будут смотреть фильм, и если он захочет чего-то другого, что делать ей? Чувство вины раздваивалось в ней: первую половину она натягивала на Сашу, который всё делает не так; от второй же ей никак было не избавиться.

Дима сел рядом на диван, не прислоняясь близко и действительно включил заранее загруженный фильм. Ноутбук тоже был чистым – без пыли и разводов на экране. Странно, но чистоплотность в парне отзывалась в ней тревогой: «Чужак, чужак!» Он ловко открыл бутылку, разлил вино по бокалам, предложил шоколадку. Одновременно рассказывал про актёров и про другие картины, где они играли. Настя старалась понять, что происходит в фильме, но не могла никак втянуться. Лицо горело, как перед болезнью, и клонило в сон. Когда она пробудилась через пару минут, головой уже на его плече, ей показалось, что прошло полчаса; думая подняться, она поняла, что Димина рука вокруг её талии, и замерла. Дима, возможно, ожидая, что она ещё спит, поцеловал её в лоб – Настя, не открывая глаз, потянулась за его губами, больше из вежливости, чем от желания, и через пару мгновений уже ощутила встречный поцелуй. Тут она услышала неестественный кашель – у входа в комнату стоял какой-то парень с серьёзным выражением лица.

– Я паспорт забыл, – сказал он и прошёл к одной из кроватей с коричневым покрывалом.

Дима с недовольным разочарованием хмыкнул.

– Я пойду, – сказала Настя, порываясь встать.

– Не-не-не, постой, он сейчас уйдёт, – обхватил Дима рукой её талию.

– Ухожу-ухожу, – заторопился сосед и, отыскав в тумбочке паспорт, вышел.

– Мне правда пора, – силой высвободилась Настя из объятий.

Дима не встал, чтобы проводить её до двери.

Для неё в тот вечер стало открытием, что желание рвать на себе волосы не метафора, а буквальное выражение состояния, когда кажется, что, только причинив себе травму, забудешь о случившемся сраме. Вернувшись к себе, Настя только подошла к зеркалу: на лице глубоко пропечаталась глупость, от которой стало невыносимо стыдно. И этот тягостный стыд подсказал ей безболезненное лекарство, чтобы забыться – уснуть.

Ей снилось, что она лежит с открытыми глазами, но не может встать – зовёт Сашу, но звук не выходит из неё; старается подняться, но тело не поддается ей. Саша сгорбленно сидит за компьютером, и у него дергаются ноги, словно он увлекся чем-то или торопится что-то доделать. Страшная мысль пришла ей в голову, и ещё раз она попыталась позвать его, но вышло только: «Са». Настя собралась с силами, и прозвучало «Саша». Он повернулся – глаза, будто завешенные пеленой, и бледные губы. «Что с тобой?» – хрипло спросила она. «На кухне лежит», – ответил Саша. Я так и знала, он опять сошел с ума! Настя сделала ещё одно усилие, чтобы вынырнуть из вакуума между сном и реальностью, и проснулась – Саши в комнате не было. Прошло три часа с тех пор, как она легла.

После пробуждения легче не стало, разве что сердце переключило скорость. Немного подумав, Настя призналась себе, что чуяла и раньше самообман, но держалась его до последнего. А после сегодняшнего держаться уже нечего: никакая это не влюблённость, а всего лишь помутнение рассудка. Теперь она словно сошла с картины, в которую её затянуло, и взглянула на неё со стороны, глазами зашедшего соседа. И картина оказалась мерзкой и пошлой. Но всё же это чувство давало возможность смотреть на вещи незамутненным взглядом. Она ясно видела, что потерялась, причем потерялась ещё очень давно. Но сложно было самой разделить все эти спутавшиеся за последнее время нитки и распределить их по своим клубкам. Первое, о чём Настя подумала, – поставить свечку за здоровье Саши, как она делала прежде, во время его болезни. И не для того, чтобы спасти его от рецидива – как бы она себя в этом ни убеждала – а для того, чтобы внести плату за интрижку с Димой. «А ещё лучше съездить к Ксении Петербуржской», – вспомнила она, что, когда ездила туда за свечками для Анны Петровны, ни разу не удосужилась отстоять очередь к иконе.

И то ли за помощью, то ли, наоборот, убегая от решения своей проблемы, Настя поехала в часовню прямо на следующий день. В метро старалась сосредоточиться и понять, с какими именно словами нужно обратиться к Ксении. Насильно воображала, будто Сашина болезнь готовится захватить его, предупреждая о себе снами, как греющаяся на плите вода обещает вскоре закипеть. И в его скорой болезни виновата Настя. Ведь огонь, на котором готовится болезнь, мистическим образом зажёгся от её связи с другим мужчиной. Но сегодня она отмолит это помешательство, и огонь погаснет.

От метро до Смоленского кладбища, на территории которого стояла часовня, пути было не больше, чем на полчаса. Уже дойдя до калитки, Настя долго не могла решиться зайти – заросшее кладбище с опускающимися вбок крестами чужеродно стояло у шумной проезжей части. К тому же внутри, за калиткой, не было видно ничего кроме надгробий и зарослей – ни часовни, ни куполов, ни даже людей. «А, может, есть еще какой-то вход»? – только подумала она, как в калитку зашла женщина в платке, и Настя, не решившись спросить, просто последовала за ней. Она так настроилась на трепет, что старалась пробуждать в себе внутреннее благоговение перед захоронениями, думая, что это могилы священников. И даже после того, как, взглянув на имена и фотографии на плитах, поняла, что это обычные люди, боялась прогнать трепет, чувствуя себя недостойной ставить себя выше кого бы то ни было.

Вид могильных плит всегда вызывал у неё одно и то же чувство – страх смерти родителей. А если всё же несчастный случай или болезнь, которые сгонят её в могилу раньше времени? Тогда не нужно будет переживать утрату, тогда горевать будут они – фантазировала о страшном Настя. Ещё её пугали искусственные цветы на могилах: они кричали своими яркими безжизненными пятнами, что после смерти только одно – смерть. Женщина в платке, за которой следовала Настя, сошла с тропинки и направилась к чьей-то могиле. Настя в нерешительности замедлила шаг, но всё-таки двинулась дальше, теперь уже одна.

На втором повороте вдруг показалась церковь и асфальтовая дорога с припаркованными автомобилями, ведущая к ней. Кладбище продолжалось и тут, окаймляя дорогу с обеих сторон, – по нему прожилками расходились тропы. Вдоль одной из троп, по правую сторону от дороги, тянулась к часовне очередь из нескольких десятков человек.

Настя остановилась в конце очереди. Она ожидала увидеть совсем другие лица – страдающие, заплаканные, не с этого мира – не такие, как в университете или на городских улицах. Но эти люди будто вышли из того же метро, что и она, только немного раньше. Вокруг располагалась старая часть кладбища, и некошеная высокая трава с необычными крестами свидетельствовала, что тот, кто когда-то навещал эти могилы, уже давно под другой землёй.

«1890–1932» – стояла дата на невысоком столбе, похожем больше на свечу с отпечатанной красной звездой на верхушке, чем на надгробную плиту.

– А видите, крест всё-таки над звездой нарисовали, – услышала Настя женский голос прямо за собой.

Она повернулась – молодая девушка с убранными в пучок выгоревшими русыми волосами и серыми глазами смотрела на неё и улыбалась. Настя сказала невнятно: «Ага», не понимая, что та имела в виду, и отвернулась. Еще раз взглянула на столб и действительно заметила на самой верхушке нарисованный краской бледный белый крест прямо над звездой.

– Ксения за всех нас молится и просит у Господа прощения, – опять заговорила девушка совсем не скованно для таких слов. – Она всем помогает.

Настя невольно покосилась в её сторону, прислушиваясь к тому, чем же помогает Ксения. Теперь она заметила у девушки южный загар со слезающей пленкой кожи на носу и на лбу.

– Вы здесь первый раз? – спросила та.

– Да.

– Вы, наверно, много слышали про чудеса Ксении?

– Да, – ответила Настя, но не могла сейчас вспомнить ни одной истории, хотя и наслушалась их порядочно за время проживания в Питере.

– Мне подруга рассказывала, как Ксения помогла её бабушке в военное время. – Девушка говорила вкрадчиво, взглядом выдавая свой восторг. – Она потеряла талончики, и, по-моему, за это чуть ли не расстрелять могли. – Глаза у неё редко-редко мигали. – Она оставила дома свою дочь, маму моей подруги, и побежала к Ксении с запиской.

Из часовни в этот момент вышла женщина с мальчиком лет шести, который держал в руке пышную ветку белых лилий. Настя невольно взглянула на него, когда он своим звонким голосом обратился к матери:

– Мам, кто-то игрушки забыл, – и показал на пластмассовую машинку у надгробия ребенка.

Та не ответила, и они пошли дальше. А девушка продолжала всё так же рассказывать:

– Когда она уже вернулась, дочь сказала, что приходила женщина и спрашивала, не они ли потеряли талончики, – и отдала те самые талоны. Когда бабушка расспросила про внешность женщины, она поняла, что это сама Ксения приходила. – Девушка широко улыбнулась.

Настя смущалась непривычным для неё воодушевлением своей собеседницы. И это ощущение вскоре сменилось досадой от того, что она такая, какая есть сейчас, а ведь могла бы быть как эта девушка. Счастливая? Нет, этого мало – истинно счастливая.

Вскоре подошла их очередь – они зашли в часовню и замолчали. Насте показалось, что девушка начала читать про себя молитву. И тогда она тоже решила собраться и погрузиться в мысль о том, что она хочет и за что просит прощения. Поцеловав икону Ксении, ещё раз про себя быстро проговорила: «Сделай так, чтобы Саша не заболел, и попроси у Бога прощения за меня, я каюсь. И помоги, пожалуйста, разобраться в себе, не делать больше ошибок». Подошла к мощам, как и все, поцеловала слегка и вышла.

Простояв несколько минут у выхода, так и не дождавшись новую знакомую, Настя поехала домой не попрощавшись…

Она стала ласковее к Саше, как бывала давным-давно, ещё в школьные годы, но уже не по-детсадовски, а изящно, по-женски.

– Ты у меня самый лучший, самый умный, самый добрый. – На следующее утро за завтраком Настя крепко обняла Сашу.

– Чё это ты, косякнула, что ли?

– Нет, я просто люблю тебя, – отвечала она, и Саша, растроганный, спустя минуту прошептал: «И я тебя». Собрал слева локон у её лица и еле ощутимо уложил за ухо. Когда последний раз она млела с ним так легко? И была ли у них в Питере ночь, когда он не делал что-то не так? Теперь всё было так, хотя не поменялось ничего: не следя, он зажимал локтем её волосы на подушке, не рассчитывая силу, хватал пальцами бедро или царапал щетиной её тонкую кожу. Может, и стоило провернуть эту интрижку хотя бы ради этой их второй весны, которая встречала их с утра тонким белым осенним светом. И этот бережный свет, она знала, никогда больше не сменится на пьянящее лунное сияние, от власти которого Настя отошла уже далеко. Она крепко чувствовала: всё связанное с Димой больше не повторится. Как в печь плеснули холодной воды – зашипели угли, и остыл жар. А Саша лежал рядом – румяный, с распухшими от поцелуев губами и порезом от бритвы на гладкой щеке – боже мой, она ведь и забыла, что он так молод! Ему всего-то двадцать один, а она требует с него как со зрелого мужчины, а ведь взрослая жизнь у него ещё впереди. И она подождёт, она вырастит его…

А зимой в метро Настя увидела ту самую девушку, с которой познакомилась у Ксении – и обрадовалась. Через расстегнутую куртку у неё была видна та же голубая футболка в мелких катышках, в которой Настя видела её в сентябре. Настя хотела окликнуть её, но поняла, что даже не знает имени. Догнав девушку у эскалатора, она спросила:

– Привет, помнишь меня?

– Нет, – ответила та с тем же мягким и открытым взглядом, каким смотрела на Настю несколько месяцев назад.

– Мы разговаривали у Ксении Петербуржской.

– Не могу вспомнить, – ответила девушка, продолжая разговор с Настей, как с близким человеком. – А я в торговый центр еду, тебе случайно не туда же?

– Нет, мне в другую сторону. Удачи тебе, пока, – попрощалась Настя и ушла в глупом смятении. А по дороге домой никак не могла объяснить себе, что за странная тревога проснулась в ней. Тревога, вызванная даже не беспамятством девушки, а её безоглядной готовностью начать знакомство заново.

Прошло ещё полгода, был конец июня. Настя поехала в родной город на день рождения сестры.

Дома всё жило по старым законам – казалось, пройдет ещё лет десять, но всё здесь останется прежним: те же слова, та же еда, те же привычки. Прирастёт только старость и наглухо забьёт сложившиеся устои. Даже родившаяся внучка не пошатнула глубинных основ, а только влилась в сформированный порядок.

Отец приходил с работы и смотрел телевизор, мать приходила с работы и готовила ужин, а через пару часов появлялась Аня с дочкой.

– Телевизор сделай потише, ребёнок же спит, – шикала мать на отца, заходя в зал, а тот брал пульт и убавлял звук. А на следующий вечер снова начинал просмотр передач с повышения громкости, будто сам хотел, чтобы к нему подошли и наругали уже в который раз.

Только теперь Настя смотрела на это будто с другой стороны хоккейного стадиона, сидя с болельщиками команды противника. Отца не было жаль, а обида на мать оборачивалась сочувствием к её ежедневному непростому труду. Аня, так вкусно сюсюкающаяся со своей малышкой и так же искренне вскрикивающая: «Как же я задолбалась!», уже не очаровывала собой и не вызывала у Насти недоумения. И стремления быть любимой дочерью вроде не было тоже. И также не было стремления быть идеальной возлюбленной для Саши, который ждал её в Питере.

Саша звонил два раза: утром, только проснувшись, и вечером после работы. Он рассказывал, как прошёл у него день: у клиента из машины кто-то из механиков украл деньги, по дороге домой у обочины он видел мёртвую лисицу, – и о том, что Настя ему снится в голубом выпускном школьном платье. Настя не спрашивала подробностей, она с нетерпением ждала конца разговора, но всё же никогда не клала трубку первой. А Саша тянул молчание, надеясь, что она расскажет в ответ что-нибудь и про себя, но ответом было только её неизменное «всё так же». Ходя туда-сюда по комнате с телефоном, она случайно поймала своё отражение в зеркале. Как она похожа на мать! Строгое лицо, будто на нём навели порядок: каждый мускул выглажен, сложен и аккуратно положен на своё место.

Настя сама не заметила, когда возродившееся для них с Сашей счастье оставило после себя лишь отражение в кривом зеркале, обманув её уже в который раз. Как она, убежав в другую крайность, вся стала для него широкой материнской грудью, дающей тёплое молоко и безопасность, а Саша, в свою очередь, размяк и, как щенок, нежно и игриво ластился или, как баловень, безобидно огрызался. И стыд за помешательство на Диме сменился стыдом за свою детскую наивность. После Ксении она пустила ещё больше клубков в общую сеть, но уже не думала их распутывать – она готова была их разрезать садовыми ножницами.

День рождения сестры отмечали на даче Юры, её друга. Там было шесть человек: сестра с мужем, сам Юра, Настя и молодая пара. До того, как поехать в дом, решили искупаться в озере. День выдался удачным, безветренным. К тому же на берегу было чисто и безлюдно. Юра, как комар, зудел то с одной, то с другой стороны. Но Настя не отмахивалась от него. Он вёл себя нахально и глупо: «Есть ли парень?», «А сколько ему лет?», «А сколько он жмёт лёжа?» – приставал он, нескромно поигрывая мышцами. А Настя смотрела на ямочки на его бархатных, как у мальчишки, щеках.

Дача была двухэтажная, старенькая. Настя попросилась сразу лечь спать – напекло голову. Юра принёс ей постельное белье, так что в комнате наверху они остались вдвоём. Он потянул её за кисти. «Неужели я это делаю?» – промелькнуло у Насти в голове. Её удивило, что касался он как-то иначе, чем Саша. Эти новые и чужие касания шевелили в ней что-то неизвестное внутри неё. Настя улыбнулась с издёвкой и, словно что-то разглядывая, не отрывала глаз от его лица. Уже когда всё закончилось, она заметила в правой части его улыбки серый безжизненный зуб.

«Иди», – сказала она просто, и он тут же вышел.

За окном росла одна безлистная берёза посреди шелестящих зелёными точками соседок – погнутая, с обглоданной корой. Настя вспомнила, как на точно такой же больной берёзе, у заброшенной стройки, в их первое с Сашей лето, на оголённой части он прорезал сердце и имя Настя внутри.