Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 3"

Сына мы обучали часа по три-четыре в день, каждый из нас по полтора-два часа. Не тратили время на то, чтобы возить его в школу и из школы, на родительские собрания, он не отвлекался во время занятий на одноклассников и нам не приходилось повторять с ним то, что объясняли ему на уроках. Школа не привязывала нас к своему расписанию. Три раза в год в Москве сдавали что-то вроде зачётов каждому учителю.

– Кто вам подсказал эту тему? Где вы её нашли? – возмущённо спрашивала меня учительница литературы.

– Я сам придумал. Считал, что это будет интересно.

– Кто вам сказал, что ребёнку нужно давать эту тему?

Наш ребёнок написал сочинение на тему «Как бы сложилась судьба Дубровского и Маши, если бы их отцы не поссорились?»

Дубровский остался в Петербурге, кутил, проводил много времени за карточным столом. Чтобы поправить финансовое положение женился по расчёту, но всё равно опять влез в долги. Потихоньку начал спиваться, к жене относился с презрением. Неожиданно увлёкся идеями декабристов, вступил в Северное общество, но по пути на Сенатскую площадь испугался, бросил товарищей, бежал из столицы, скрывался. Сколотил банду разбойников недалеко от поместья своего отца и грабил людей. Его поймали и судили. Маша не пострадала, с Дубровским её жизненные пути, по счастью, не пересеклись.

Сочинение показалось мне неплохим, тема раскрыта.

Мы жили в нашем, не самом быстром ритме, с нашей скоростью, и к седьмому классу из твёрдых троечников он поднялся до четвёрочников, смог выдержать отборочные испытания в хороший московский лицей (бывшую гимназию на Донской).

В свободное время сын убегал к фермерскому внуку, или тот приходил к нам в гости. Летом мы объявляли каникулы, но каждый вечер читали вслух. Ездили по окрестностям, посещали музеи, сходили втроём в байдарочный поход на Кольский полуостров.

Это были самые уютные и спокойные два года нашей жизни.

Позднее я прочитал, что для биологических и социальных систем нельзя совместить максимальную эффективность и максимальную адаптивность. Думаю, может, и ничего, что дали ребёнку немного побыть эффективным, забыв про адаптивность. Теперь в лицее он нормально чувствует себя в коллективе, с удовольствием ходит в школу, ездит с классом в походы и экспедиции.

Для строительства бани я уже не нанимал помощников, которые сбивали бы меня с выбранного темпа. И чугунную ванну для заливки фундамента уже не стал одалживать у дяди Коли Косорукова, купил бетономешалку.

Летом фундамент, зимой сборка сруба. Сруб рубили за Инякино – большой, пять на пять метров, с капитальной стеной посередине.

Первые четыре венца укладывал вручную, кантуя брёвна ломом, потом стало слишком тяжело.

Срезал берёзу у Чигарей – у них пруд зарастает, всё равно пилить будут. А мне берёза нужна на подъёмный кран. Кран вышел прочный, но тяжёлый, я устанавливал его полдня, ладил подпорки, которые рушились и били меня по голове, натягивал канат. Но потом кран был поднят, красивый такой (с моей точки зрения), с двумя уверенно расставленными ногами.

Отыскиваю нужное бревно (оно оказывается в самом низу штабеля), счищаю с него тупым топориком и скобелем намёрзший лёд, кантую ломом на нужное место. Долго, конечно, всё это.

Накидываю петлю, затягиваю. Иду к крану и вращаю ручку лебёдки, бревно ползёт по наклонным доскам вверх, на стену сруба. Деревянный, с джутовым канатом, кран от напряжения поскрипывает, как такелаж парусника.

Десять оборотов ручки – и я иду смотреть, как там брёвнышко, подправляю его ломом. Подкладываю под него полоску жести, чтобы полегче скользило. Потом обратно – вокруг растущего сруба моими ногами натоптана тропинка, она давно заледенела и стала скользкой. Погода – то мороз под тридцать, то снегопад, то оттепель.

Хожу туда и сюда раз десять. Наконец торец бревна с нарисованным номером появляется над стеной. Перевязываю стропу подальше, снова тяну. Кран поскрипывает, мороженая сосновая туша тяжело переваливается через стену и ложится на сруб. Забираюсь наверх, сажусь верхом на стену и перевязываю стропу ещё раз.

Спрыгиваю на обледеневшую тропинку.

Плюсы и минусы возраста. Приземляться стал тяжко, что-то стрясывается внутри, как ртуть в термометре. Есть ещё выражение «грянуться о землю», но это, я так понимаю, плашмя. Можно ли грянуться стоймя?

Плюсов больше. Например, опыт и спокойная уверенность, что, будь твоё бревно даже и в полтонны, и в тонну, всё равно поднимем и уложим в нужное место. Потихоньку, полегоньку, где ломиком, где клинышком, где верёвкой, где подставочку подставим – передохнём. Главное – не торопиться, успевать думать, да и вокруг посматривать, радоваться жизни и тому, что окружает эту жизнь.

Найдём, почуем у самой сложной задачи слабое место, где можно – покатим, где нужно – надавим, только так, чтобы силы впустую не растрачивать, чтобы спину не сорвать.

Спина одна, а дел много. Доски, брус, кирпичи, бетонные блоки, утеплитель, мешки с цементом. Всё это сгружается и разгружается, носится по всему двору и складывается в штабеля, потом снова перетаскивается, укрывается брезентом или рубероидом. И уже не хочется теперь подпускать к такому интимному делу, как стройка, чужие руки.

Ещё огород, который живёт по своим законам, производит бешеное количество сорняков, собирает со всей округи кротов, бурозубок, ящериц, земляных жаб и загадочных земляных крыс, просит воды и вовлекает тебя в свой сложный и только кажущийся неторопливым ритм роста, цветения и плодоношения. Яблони, груши и алыча, которую нужно во время цветения укрывать; трава, которую нужно косить и куда-то потом девать; мыши, осы, шершни и муравьи, которые занимают свою экологическую нишу внутри твоей экологической ниши, ползают, гудят и пугают любимую. Заготовка дров, грибов, полевой клубники, малины, обмазывание глиной потрескавшейся печки.

А ещё нужно работать, в конце концов, а ещё стопка нечитаных книг, ещё английский, география, история и литература с ребёнком.

Крутишься, крутишься, а времени не хватает. Поэтому вместо лопаты на огороде – культиватор, вместо ванны – бетономешалка, вместо ручного рубанка – электрический, вместо телевизора – спутниковый интернет.

Чуть подстучать колотом, подвинуть плечом – и бревно почти там, где нужно. Опять забираюсь наверх, снимаю стропу. Теперь, балансируя на досточке, засверливаю два верхних венца, вбиваю деревянный нагель, чтобы скрепить их.

Теперь укладываю паклю на нижнее бревно, прибиваю её степлером, чтобы не унесло ветром. Ломиком перекантовываю бревно на две калабашки, оно теперь стоит прямо над тем местом, где ему лечь. Используя лом как рычаг, опять поднимаю каждый конец по очереди и выкидываю калабашки.

Легло. Чуть осаживаю колотом. Любуюсь, гордый.

Лежит. Круглые бока жирного бревна поблёскивают даже в свете серенького дня. Ещё ни одной трещинки, сырое, только из леса. Килограмм двести пятьдесят – триста.

Спина цела.

Лежит бревно, и остальные лягут, куда денутся? А там уже легче пойдёт – все эти стропила, обрешётка, железо.

Когда темнеет и работа моя останавливается, то я чувствую, как ноет тело. Перекусить и полчаса поспать, а потом уж всё остальное.

Обрешётку на крышу прибивали вместе с сыном и железо клали с ним. Нужно, наверное, приучать понемногу. Перестук молотков, когда один из них в руке наследника, греет мою душу.

Ему, одиннадцатилетнему, уже интересно строить с отцом, но только при условии, что работа опасна и мама боится. Едва высотные труды окончены, едва я отвязываю от него страховку, интерес теряется – мир деревяшек, стружек, гвоздей, мир, пахнущий смолой и мужским потом, слишком реален, чтобы захватывать мальчика надолго. Пощекотали маме нервы, папа порадовался – и будет. Ребёнок уходит обратно в мир фэнтези.

Виртуальные и выдуманные миры бесконечны и радостно плодятся сами собой. Наш – ненадёжен и конечен. Он не даёт уверенности, он хрупок и слишком мал – не развернуться толком.

Каким большим был мир в моём детстве! По бескрайним прериям скакали индейцы и любовались колышущимися стадами бизонов, дикари съедали английских капитанов, капитан Немо владел в одиночку всем подводным миром, а сибирские охотники своими немудрёными, заряжавшимися с дула винтовками промышляли медведей и ладили деревянные кулёмки на пушного зверя. Такой мир приятно наследовать и исследовать.

Можно летом разорять из интереса птичьи и мышиные гнёзда, часами смотреть на поплавок в ожидании неведомой добычи или наблюдать за битвами рыжих и чёрных муравьёв, раскапывать кротовые норы и прорубать запутанные ходы в крапиве или лопухах. В городе можно осваивать крыши, чердаки, подвалы и свалки Замоскворечья по пути из школы домой. Можно собирать монеты или марки далёких стран, мастерить рогатки и самопалы для будущих экспедиций в неведомое. Можно чуть подрасти и радостно начать менять мир – завоёвывать и покорять его, использовать и переделывать под себя, изучать его законы, обычаи и языки населяющих его народов, если есть охота – устраивать революции, войны против несправедливости, основывать города или заводы, прокладывать новые магистрали, в конце концов просто строить бани и дома из толстых, ещё почти живых смолистых брёвен.

 
А когда мы плавали бить китов,
когда о нас плакали столько вдов, –
то при каждой был дороге Христос на крестах,
и на каждом был пороге маркиз в кружевах,
и была святая Дева, и был король!
 

Так писал Поль Фор.

За время, прошедшее с моего книжного детства, население нашей планеты удвоилось, а расстояния уменьшились. Мир съёжился, его рукава стали коротки для моего правильно воспитанного долговязого мальчика.

Природа требует охраны, животные требуют гуманного отношения, люди требуют толерантности, леса горят, вода в четырёх заливах Байкала стала опасна для питья, издох в зоопарке последний белый носорог.

Скотобойни становятся всё современнее и эффективнее. Батюшки в церквях говорят, что стали подавать много записок о здравии домашних четвероногих питомцев. Треть продовольственных продуктов в развитых странах выбрасывается.

Международные аэропорты и рестораны Макдональдс везде одинаковы, собирать банковские карты далёких стран неинтересно. В нашей речке уже не так много рыбы, а раки, жившие в таинственных подводных норах, вывелись. На самых далёких от дорог опушках леса, куда я устраиваю мальчику маленькие экспедиции, трава примята колёсами квадроциклов. А звёзды и неоткрытые планеты так и не стали ближе.

 
А теперь на белом свете всем хорошо,
не печалуйся, матросик, нынче всем хорошо –
ни Христов на крестах, ни маркизов в кружевах,
и во Франции республика, и в Париже президент,
только нет,
только нет ни единого кита!
 

Чудеса выдавились в гетто Хогвартса, свободное пространство для манёвра – в менее населённые виртуальные вселенные. И, чтобы не портить глаза за экраном, наш послушный мальчик освоил настольную коллекционную игру «Мэджик», по которой пишут книги, по которой устраиваются турниры, которая имеет огромное множество миров поинтереснее нашего пустеющего.

Недавно на одной из игровых карточек сына я увидел вполне себе нормального левиафана, возможно, он даже превосходит наших размерами. И его совсем не нужно охранять и беречь, этого выдуманного кита.

По воскресеньям в Сапожке рынок. С раннего утра и до полудня обочины дороги в бывшей Пушкарской слободе у съезда на рыночную площадь (точнее, асфальтированную площадку) густо уставлены машинами. Любимой очень нравится, когда я вывожу её туда. Сама ездить любит гораздо меньше, рынок – дело семейное. Поздоровается с кем-нибудь, её обязательно спросят, а что же она одна приехала?

Другое дело, когда я несу пакеты с покупками, тоже останавливаюсь, ручкаюсь со знакомыми, перешучиваюсь. Так, не торопясь, приглядываясь к товарам и людям, проходим до мясных крытых рядов, где иногда вперемешку с покупателями бродят куры и хромые собаки, а потом, совершая основные покупки, постепенно возвращаемся к выходу.

Женщины переговариваются необыкновенно звонкими, свободными, не городскими какими-то голосами, мужчины в тёплых рыбацких сапогах и камуфляжных куртках тяжело скрипят снегом. Блестят люрексом и пайетками на тугой джинсе школьницы, сопровождаемые полными мамами, деловито мелькают худые тёмные цыганки в длинных платьях, с пустыми руками, без обычных для женщин сумочек.

Любимой нравится домашний пористый сыр, домашнее масло и творог у одной женщины, бочковая селёдка у другой, печенье у третьей, нравится запасаться костями и необыкновенно дешёвыми обрезками говядины для собаки, пробовать копчёности или колбасу, она долго выбирает цветы, саженцы или семена. Её восхищает, что можно заказать знакомой продавщице джинсы для нашего худого, долговязого подростка и не тратить время, мотаясь по московским торговым центрам, где ребёнок всегда тонет в одежде подходящей ростовки.

Моей любимой, как и мне, кажется, что продукты питания здесь здоровее, вкуснее и дешевле. Картошка-морковка-лук-чеснок свои, без химии, соленья-варенья тоже, хлеб хрустит и пахнет, вода родниковая, молоко летом сын берёт у фермера, яйцами снабжают соседи и дядька. На магазины тратится гораздо меньше времени. Но у всего свои минусы, от здешней еды постоянно пучит. «Рязань косопузая!» – жалуется любимая, держась за живот.

После рынка мы обычно заезжаем в магазин «Бакс» или в «Пятёрочку» за чаем, кофе и крупами. Всё это возле центральной площади с круговым движением вокруг скверика и Ленина на трибуне с поднятой рукой. Скверик расположен на месте разобранного на кирпичи Успенского собора. Хлеб берём в скитской пекарне. Йогурты, кефир, ряженку покупаем в магазинчике, торгующем продукцией Старожиловского комбината.

В этом Старожилово, как и в Сохе, и в Кирицах остались постройки, возведённые железнодорожными магнатами фон Дервизами. В Старожилово – конный завод, в Сохе – усадьба и конный двор, в Кирицах – целый дворец, на ступенях которого Золушка теряла свою туфельку в старом чёрно-белом фильме. Старший фон Дервиз не побоялся вложить деньги в такое новое дело, как железные дороги, и стал миллионером, построив рязанскую чугунку.

Сапожковские купцы собирались и к себе железную дорогу тянуть от Шилова, проект заказали. Город бы, конечно, поднялся, но строительству помешала война с Германией. Так и осталось в Сапожке три тысячи населения – что сейчас, что сто пятьдесят лет назад.

Пробовали мы пару раз заезжать на Шиловский рынок, который работает по субботам, но любимая говорит, что там ей совершенно не нравится – всё какое-то не своё, чужое.

А Сапожковский рынок – своё? «Своё», – отвечает. Наш дом, стоящий посреди этого нового для наш ландшафта, ландшафта, ставшего для нас «кормящим и вмещающим», делает некоторые вещи совершенно своими для моей привередливой и разборчивой любимой, горожанки, психотерапевта, сибирячки, в которой течёт половина русской и половина бурятской крови.

Своими для неё уже стали древние городища и рыночек в Сапожке, места на бугре, где растут рыжики, подосиновики или белые, просёлочные дорожки вдоль Пары, где мы по осени мешками собираем вкусные дикие яблоки на сушку и на пастилу. У неё даже появилась любимая заправка «ТНК» в Кораблино, где она обязательно останавливается по пути из Москвы, где всегда мало народа и вкусный кофе. Есть у неё свои места, где она рвёт щавель и одичавший чеснок, полевую клубнику и землянику, есть бывший хутор Ляпилиных, где она срезает для букетов белую и голубую сирень.

Есть в округе места для того, чтобы просто посидеть и полюбоваться, есть места, где мы бываем только в определённое время, например, возле Попова озера весной, где слушаем, как мощно и смешно кричит, будто дудит в горлышко огромной бутылки выпь, «бучал» по-местному. Есть лисьи и барсучьи норы, возле которых мы ставим иногда фотоловушки, есть гнёзда канюков, есть висячие, похожие на дамские несессеры гнёздышки ремеза. Есть болотца с огромными жёлтыми ирисами, есть на поле куртинка белых, бездумно танцующих ветрениц или анемонов, которых мы всё собираемся перенести и к себе на участок. Есть укромные поляны между берёзовыми островками леса, где из-под лыж с шумом взлетают из снега тетерева, есть посадки, возле которых устраивают свадьбы и лопочут зайцы.

Мы это всё открыли и присвоили за прошедшие восемь лет.

В пределах нашей ограды мы насадили яблонь, груш, алычи, ёлок и разных кустов, за оградой – сосны, липы, осины и клёны. Воткнули даже дуб, который за это время вырос совсем ненамного, но который когда-нибудь, лет через триста, надеемся, станет не хуже сторожевого, с круглой пышной кроной. Дуб попался странный: свои заржавевшие жестяные листья он сбрасывает только весной, перед тем как раскроются новые почки, и всю зиму стойко с пышной шевелюрой, шуршит листвой на ветру.

Выходя вечером из нашего деревянного дома, глядим от крыльца, как весь наш видимый мир потихоньку вертится вокруг Полярной звезды – Золотой Коновязи, как называют её буряты. Нам нравится мысленно оглядывать ближние и дальние окрестности. Мир вращается вокруг Золотой Коновязи и нашего домика, на который она нацелена, воткнутая в небо. Видно, как Большая Медведица, привязанная к ней на коротком аркане, снимает своей шумовкой звёздную пену с неба. Или это карельский Сохатый ходит, а не Медведица? Или это вообще идут Семь Ханов, как называют эти семь звёзд на Алтае?

«Дерево всегда посередине всего, что его окружает», – писал Рильке. И в этом приятное преимущество моей растительной деревенской жизни. Я залил фундамент и пустил корни, определил для себя центр мира, теперь меня не пугает моя ничтожность, когда я задираю голову к звёздам или читаю новости в интернете.

Солнечный, масляный Алтай и пронзительное беломорское побережье, претендовавшие раньше на звание центра нашего мира, заняли свою удалённую орбиту и красиво плывут вокруг нас вдалеке. Радостно сияет за три тысячи километров от любимой её родной Новосибирск, издали мне светит Камчатка с мысом Угольным в Пенжинской губе и с заливом Корфа, где я провёл прекрасные месяцы своей жизни.

Мощно пульсирует в трёхстах километрах отсюда моя родная, капризная Москва, устраивает во мне приливы и отливы настроения и энергии. Но всё же я верю, что она крутится вокруг построенного, почти что выращенного мной дома на берегу Кривелька, а не наоборот. Хотя иногда, конечно, и возникают сомнения.

Максим Артемьев

Максим Артемьев родился в 1971 году в Тульской области. Окончил местный пединститут, аспирантуру в Москве. Работает журналистом. Автор ряда книг, в том числе «Путеводитель по мировой литературе», «Гюго» (в серии «ЖЗЛ»). Регулярно выступает как литературный критик и книжный обозреватель. Живет в Москве.

О рассказах Павла Селукова и Олега Хафизова

Совершенно случайно я наткнулся в журнале «Алтай» № 4 за 2018 на рассказики Павла Селукова. Точнее, первой их прочла жена, а потом уже порекомендовала мне, зная мои вкусы. Я прочитал и задумался. Кто он, Павел Селуков? Раньше я этого имени не встречал. Оказалось – свежая пермская знаменитость, лауреат премии журнала «Знамя», растущая звезда в Фейсбуке, где размещает один за одним посты, а по жизни – вчерашний чернорабочий, представитель социальных низов.

Но прежде об «алтайской» его подборке. Там четыре рассказа. Первый, «Чизкейк», история про унизительную бедность в провинции. Второй, «Грузчики», в общем, про то же. Третий, «Спартанец», наименее динамичный из всех, про семейный конфликт (хотя можно сказать, и про мелкий бизнес в той же провинции). Четвертый, «Семейное» – небольшая зарисовочка о родственниках.

Пишет Селуков ясно, просто. Нравится мне и тематика его – будни провинции, конкретно – окраин Перми, современное положение «маленького человека», начинающего жить. Нет бегства от реальности, нет желания писать нечто откровенно «продажное» (в смысле – продающееся), никаких авангардистских бредней и заумей. Это то, что важнее всего в литературе, – человек с его повседневными заботами. Ну и конечно, важен «колёр локаль». Мне ужасно интересно как живут люди и в Перми, и в каком угодно еще уголке России. Везде свои особенности, надо только уметь их увидеть и передать.

В рассказах Селукова немало примет времени. Скажем: «он пытался лечиться народными средствами (пил парацетамол, чай с малиной, полоскал горло содой)», то есть парацетамол – уже народное средство. Есть у него меткие незаезженные слова – «не погужуешь, но жить можно», «считал свое грузчицкое положение временным». Вообще, в наше время затопления русского языка новомодными англицизмами только из глубинки можно ожидать его спасения. Помнится, раз в очереди перед кассой в магазине я заслушался такого мужичка откуда-то с периферии. У него был сочный и выразительный, неповторимый русский язык, исконный и очень современный одновременно, но все его неологизмы были не заимствованными из английского, а порождены родным наречием. Правда, английский врывается все-таки и в речь далекой провинции – само название «Чизкейк» напоминает об этом.

Есть и очень умные и тонкие наблюдения: «он подсел на лагерь, как люди подсаживаются на покер. Ему нравилось играть в лагерь, плести интриги, жить острой воровской жизнью, презирать государство. Сейчас мне кажется, что он так и не повзрослел. Дед Алёша как бы противопоставлял себя огромным реальностям – обществу и государству – и через это противопоставление ощущал себя большим. В итоге государство и общество все равно оказались больше».

При своих несомненных достоинствах произведения Селукова оставляют впечатление некой незавершенности. Язык его еще грубоват, отдает журналистикой, порой нехудожественен в своих переходах: «Бюджет Егора выглядел таким образом: 13 т. р. – зарплата, 3 т. р. – коммуналка, 500 р. – Интернет, 300 р. – телефон, 200 р. – электричество, 1000 р. – кошачий корм. На продукты оставалось 266 р. в день». Есть прямо неудачные места: «Свою особенность он не выпячивал, а лелеял внутри, как тайную прелесть. Бодрийяр бы ему все объяснил, но Бодрийяр про Олега ничего не знал и вообще умер в 2007 году, а Олег жил в 2009».

Заинтересовавшись автором, я поискал сведения о нем в Интернете. Как я уже отметил выше, он – «восходящая звезда». Но что ждет его далее? Часто встречаешь начинающих авторов, не скажу – писателей, которые поначалу вызывают симпатии, но потом куда-то исчезают или начинают писать совсем слабо, и ты теряешь к ним интерес. К какому роду авторов принадлежит Павел Селуков – предсказать трудно. Писательские способности – налицо, но этого мало.

Сейчас он часто размещает тексты в Фейсбуке, а это – опасный путь. Соцсеть дает дешевую и скорую популярность, но это не то, что нужно настоящему писателю. Достаточно сравнить его рассказы из литературных журналов и публикации в Фейсбуке, во втором случае Селуков пишет с ориентацией на невзыскательные вкусы – слишком хлестко, нарочито броско. Это портит слог. Вспомним Евгения Ройзмана – его записки в ЖЖ, а теперь в ФБ создали ему определенный круг читателей-почитателей, но вырваться из него в «серьезную» литературу он не в состоянии.

Но как бы то ни было, рассказы Селукова заставляют задумать вот о чем – у нас, в России, мало выходит сборников, подобных «Физиологии Петербурга» 40-х годов XIX века, в котором стартовали многие выдающиеся таланты. Такие начинающие авторы, как Селуков, как сотни других, ныне неизвестных, могли бы начинать свой путь в сборниках «Физиология Перми/Екатеринбурга, Читы, Хабаровска, Рязани» (название – условное). Там бы сегодняшние грузчики, сторожа, водители, чувствующие влечение к перу, могли бы попробовать свои силы в прозе, накидав очерков своей повседневной жизни.

И необязательно русские – таджики, узбеки, киргизы, азербайджанцы с наших рынков и строек по-прежнему являются для нас молчащими незнакомцами. Почему их жизнь недостойна описаний? Каждый день, бывая на нашем рынке, я вижу десятки и десятки сочных типов, так и просящихся в рассказ или очерк. Неужели никто про них не расскажет? Да и офисный планктон не менее, а, может быть, более забит и затюкан, чем люди физического труда, и ему тоже есть о чем поведать. Хороший отчет о рабочем дне клерка в фирме куда интересней любых бредней фэнтези и мистики. Вот бы куда потратить деньги литературных спонсоров, а не на никому не нужные премии.

Голос Селукова сегодня – это голос страдающих и униженных низов России, голос, почти неслышный «наверху», в официальной культуре. И здесь важно не дать превратить себя в экзотическую диковинку, предмет для развлечений «среднего класса», которому хочется для развлечения почитать нечто о жизни люмпенов на окраинах Перми. Это тоже путь в тупик.

У Павла Селукова есть опасность скатиться в нишу писателя-жанриста – описателя хулиганья и пермских низов. Тогда как «настоящий» писатель всегда стоит выше любой специфической тематики. И даже когда пишет сугубо региональную прозу, он пишет об общечеловеческом – как Шолохов в донских или Шукшин в своих алтайских рассказах. Или вспомним Вампилова – имеют ли его пьесы какой-то иркутский колорит или характер?

А если талант невелик, то писатель не может совладеть с материалом, и он его погребает под собой, ну или писатель так и остается «регионалистом».

Скажем, Олег Хафизов часто печатается в толстых журналах, но так и остается писателем-туляком. Максим Горький тоже мог остаться «автором о босяках», но вовремя выпрыгнул из этой ниши, как и Гоголь высоко поднялся над спецификой «Вечеров». А что есть в запасе у Павла Селукова, с чем он пойдет вверх? Пока мне это непонятно, но в любом случае он мне интересен.

* * *

Раз я упомянул об Олеге Хафизове, нельзя не отметить его рассказ «Фриба мара» в двенадцатом номере «Нового мира» за 2018 год. В нем налицо главное для этого автора – умение бойко рассказать анекдот. Большинство рассказов Хафизова – это именно анекдоты из тульской жизни, преимущественно 90-х годов, времени бедного, но веселого (ну, или наоборот, кому что важнее, и, скорее, даже бойкого, чем веселого). Встреча с японскими туристами в Туле становится поводом для сплетения в одно целое сразу нескольких историй. Я, сам проживавший в Туле в то время, выхватываю теперь то, что мне кажется важным. И что в те времена не замечалось.

Хафизов работал в самой известной тульской газете того времени – «Молодом коммунаре», всё громившей партократов и коммунистов, которые давно уже не были у власти, а какие и оставались – те давно перекрасились в ельцинистов, но газета последних не трогала. Она словно остановилась в перестроечном времени и считалась «демократической» и «прогрессивной». Мне тогдашнему «Молодой коммунар» казался крепостью смелых вольнолюбивых журналистов, небожителей, неуклонно выполняющих важную историческую миссию по разоблачению пороков, остающихся от темного прошлого.

Хафизов тогда числился среди самых бойких перьев «МК», хотя и не касался особенно политики. А вот как сегодня он пишет о том времени: «…я был на пике популярности. Но при этом моя зарплата не превышала оклада уборщицы, и порой я сам не понимал, для чего я хожу в эту редакцию: то ли для того, чтобы хоть куда-то выходить каждый день, то ли для того, чтобы пользоваться редакционным компьютером». Родители автора торговали на барахолке – «я не мог содержать родителей».

Но «пронырливые журналисты так увлекались охотой за рекламой, что со временем вообще переставали писать честно, и их особенно ценили в редакциях». И я помню тех журналистов, их наивную похвальбу «джинсой», их желание продаться подороже власти, чтобы в обмен на квартиру в Туле раз и навсегда перестать ее критиковать. А ведь я верил в них, до знакомства с ними. И верил в слова про демократию, которые они так легко писали, поддерживая то Ельцина, то губернатора Севрюгина, то какого-нибудь заезжего проходимца. И сегодня я думаю – а почему не возникло в те же 90-е спроса на честную и объективную информацию? Почему проституирование стало тогда синонимом журналистики?

«В то время наш город, как и Россия в целом, как бы представлял собою барахолку». Я помню это – центральные улицы, превращенные в базар, тысячи людей, пытающихся хоть что-то продать, и тексты в «МК», называющие это рыночными реформами, болезненными, но необходимыми. Сегодня мне стыдно за свою тогдашнюю наивность, за преклонение перед журналистами «Молодого коммунара», за то, что я верил в то, что они писали. И чтение рассказов Хафизова для меня – это расчет с тем временем, запоздалое разоблачение фокусов, которые привлекали ребенка. Ну а Селуков, человек почти на тридцать лет моложе Хафизова, свидетельствует, что ничего в России не меняется, жизнь такая же бедная и неустроенная, и что и сегодня, значит, есть немало обманутых нашим временем, для которых еще впереди свой час прозрения.