Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 3"
Автор книги: Коллектив авторов
Жанр: Журналы, Периодические издания
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Сейчас, на пенсии, когда заговорили о новой церкви в Кривеле (на кладбище, на месте снесённой после войны), у дядьки появилась возможность соединить страсть к дачному строительству с опытом художественной работы, и он взялся за дело с энтузиазмом. Эскизы, книги по храмовой архитектуре, чертежи, планы, сметы, огромные иконы, которые писала тётка для будущего храма. Дядьку назначили старостой будущего храма.
Церковь получилась высокая, деревянная, светлая, с частыми большими квадратными окнами, как в детских садах, школах, поликлиниках и других общественных помещениях, возводимых в семидесятые годы, во время начала его художнической карьеры.
Коллективно жители села работали только на рытье ямы под фундамент и строительстве опалубки под него. Собралось человек десять мужиков – половина дачники, было весело. Судя по остаткам старого фундамента из белого камня, новый храм умирающей деревни обещал быть просторнее, чем тот, который стоял при живом, людном, рожавшем ребятишек Кривеле.
Далее работа перешла в руки специалистов – рубили ребята из Вологды.
В это же время другой кривельский пенсионер, сын дяди Коли Карася, тоже Карась (фамильные клички переходят от отца к сыну), Коль Колич со своей стороны взялся за благоустройство села – решил установить памятник односельчанам, погибшим в Великую Отечественную. У Коль Колича нет художественного образования, зато есть большой опыт работы бригадиром на московских стройках.
И на то, и на другое деньги собирались с населения и с местных спонсоров, поэтому оба пенсионера являлись конкурентами. Они могли часами спорить, что нужнее для села, в котором с трудом насчитывается сотня жителей, – памятник или храм. Стоят на морозе расстёгнутые, жаркие и спорят.
– Храм – тот же памятник, Коля.
– Нет, Михалыч. Памятник – это памятник, дань живых павшим. Если у народа отнять память…
– Помолись – вот и будет память. А твоя стела из нержавейки рядом с трансформаторной подстанцией – это что? Память?
– У тебя отсюда предки не уходили на фронт…
– У меня с другого села уходили.
– На твою церковь миллионы нужны, тебе бабки их наберут?
– В церковь каждую неделю ходить будут, а на твой памятник раз в год.
Строительство церкви – это всё же не дачное строительство. Ковёр с нарисованными оленями на стену не повесишь. Люстры, подсвечники, кадила, сосуды, лампады – всё это тоже нужно, чтобы в селе был свой храм и свой поп. Только четыре гвоздя для престола стоят две с половиной тысячи рублей, правда, красивые удобные камни для забивания этих гвоздей по обряду дядька выпросил бесплатно на строительном рынке в магазине «Всё для печей». На освящение съедутся церковные чины, привезут хор, их нужно накормить, хору заплатить, чинам раздать вознаграждение. И опять Лида ходит по дворам, на сдвоенный тетрадный лист заносит крупным почерком фамилии и суммы пожертвований. Присаживается на лавку в теньке у нашего дома, обсуждает – кто сколько сдал, показывает лист и нам, тыкает в него пальцем. Оказывается, некоторые суммы приличные – тысяча, полторы – но не от души. Некоторые поскромнее, но более или менее от души.
Освящение получилось красивое, был сам владыка, четыре диакона, два иеродиакона, гостей кормили в сапожковском ресторане. Но церковное начальство переменяет планы – отдельного батюшки у вас не будет, не прокормится он у вас. Службы будет справлять отец Гурий с Красного Угла. Дядька переживал – главные праздники-то Гурий у себя в Красном Угле служить будет.
Памятник павшим открыли на 9 мая. На стеле девяносто восемь имён.
Коль Колич после этого занялся обустройством родников в окрестностях села, но проект быстро заглох. Последнее время увлёкся изучением древнеславянских верований.
Дядька сдал храм, сложил с себя полномочия церковного старосты. Ему, а заодно отцу Гурию и главному спонсору вручили от владыки медальки с изображением Романа Рязанского. Сейчас думает заняться вторым этажом своего дома, устроить там жилое помещение.
Теперь в селе есть две национальные скрепы – храм и памятник погибшим. Память о славном трагическом прошлом и обещание бессмертного будущего. Есть куда окунуться, убежать из зыбкого, «мнимого» по словам Льва Гумилёва, настоящего. Давно уже нет работы, нет школы (в селе всего два школьника), клуба, закрылся фельдшерский пункт. Опустела года три назад школа и в соседних Михеях – идёт укрупнение и объединение. Ребята из ближайших деревень ездят на жёлтом ПАЗике учиться в Сапожок.
Дальше от нас, за Любой, на месте родительского дома, у родника, из которого мы берём воду, поставила дачку рязанка Валя Штыкова, проводит лето на пенсии. Соседи зовут её пчёлкой – без дела не сидит. Двор всегда чистый, настроение всегда хорошее, голос звонкий.
Ещё дальше живут Чигари. Чигари – тоже фамильное прозвище, на самом деле они Усковы. Татьяна Ивановна и два сына – Юра и Володя, оба без работы. Татьяна Ивановна отработала тридцать лет дояркой. Володина дочка Танюшка недавно вышла замуж, родила Артёмку, живёт теперь в Сапожке. Юрка пьёт.
Володя работал трактористом в колхозе. Мы с Володей ровесники, оба семидесятого года, родились с разницей в пять дней. И пить бросили почти одновременно, с разницей всего в два года. Сначала я, потом он. Вот уже шесть лет он заходит и мы пробавляемся чайком. За чаем Володя рассказывает весёлые истории из прошлого и свежие новости. Благодаря Володе мы на нашем глухом конце Кишки находимся в курсе местных событий.
Поскольку мы не местные, Володя сначала кратко описывает действующих лиц своих историй – в каком посёлке, где именно и рядом с кем они живут или (чаще) жили, какого года рождения, чьи они дети (жёны, родители) и добавляет главные вехи их жизни, по которым можно запомнить и опознать этих людей в его будущих историях.
…которого отчим топором зарубил, помнишь, я рассказывал… который в реке уходился… который под электричку в Шилово прыгнул… который повесился… который керосином себя облил и поджёг…
…а он ей говорит: «Это я-то козу?» – и н-на ей по сопатке… учительница мусорное ведро ему на голову надела и по школе водила, рыцаря всем показывала… на развороте плугом бабку задел, как же эта бабка летела!.. она из окна ж… выставила и цветочек в ж… себе воткнула… трактор в Кривелёк загнал и спит в нём, а гусеницы грязь гребут… (это смешные истории).
…сам пьяный, разогнался на повороте и в столб, хребет себе сломал, в больнице лежит, операцию отложили, потому что белку прямо в больнице словил… изнасиловали, говорят, черенок от лопаты вставляли, но ничего, отошла, уже бегает… сгорел в доме… а он у матери уже железо на крыше содрал и сдал за вино… второй раз за день милицию вызывали… (это новости нашего района).
Татьяна Ивановна тоже иногда рассказывает что-нибудь весёлое. Поправляя под подбородком концы платка, она заранее смеётся: вот умора, так умора. «Мой-то пас деревенское стадо. Я ему днём носила перекус. С дойки в обед прибегу, приготовлю и – к нему. Раз побежала – обед и чекушку несу. И что же? Он уже где-то нашёл вина, сам добре пьяный и спит, а коровы ушли. Будила, будила, а он проснётся и ка-ак с кнутом на меня, я от него. До вечера бегала коров искала, они до Васильевки ушли. К ночи пригнала».
Татьяна Ивановна застенчиво хохочет, потом ещё раз повторяет: «С кнутом на меня! Насилу убежала…»
Татьяне Ивановне под восемьдесят. Управляется с огородом. Откармливает сыновей, кур, гусей, этим летом на её попечении был и маленький вьетнамский хряк Масяня, привезённый Володей из соседнего села. Когда я сижу в деревне один, Татьяна Ивановна часто даёт Володе тарелку блинов или каравайцев отнести мне.
Когда любимая сидит с мальчиком в Москве, а я ещё остаюсь в деревне, ко мне чаще вечерами заходит Володя, мы завариваем чай, чокаемся кружками.
– Наш головастый опять выпил и говнит, – жалуется он на брата Юрку. – Энергетический вампир, бывают такие. Мы его, понимаешь, обижаем, крадём у него всё – деньги, карточки, телефоны. Ему же поговорить надо, как выпьет. Вампир, так и есть. Утром стонет. Я вот пил – я же не стонал после этого.
Володя удивительный человек. Я бы, наверное, не справился на его месте. Бросить пить, живя в одном доме с Юркой! Без жены, без работы и без обещания интересного будущего, которое обычно греет и помогает. Без планов на ближайшее время. Без ощущения, что он всё ещё стартап и скоро «выстрелит», удивив всех окружающих.
До этого он кодировался, зашивался, валялся в больничках, учился заново ходить и разговаривать, но остановиться не получалось. Лишили родительских и водительских прав. А шесть лет назад просто принял решение. И шесть лет не пьёт. И не будет, видно же, что не будет.
Женщины теперь любят советовать Володе найти себе бабу и жить с ней.
– Найдём тебе. И помоложе найдём, – говорят ему в магазине.
Володя смеётся:
– Ага. Посажу её рядом и буду рассказывать, что и где у меня болит. Нет уж! Нажился с бабой, хватит.
Володина бывшая, заведшая себе новую семью в Москве, иногда присылает в Кривель своих младших девочек от нового мужа, Татьяна Ивановна исправно кормит и их.
Почти каждый день Володя ездит в Сапожок и возится с внуком. Заезжает постоянно в Красный Угол проведать крестника. Иногда калымит у попов, иногда таксует, когда подвернутся клиенты, непрерывно чинит свою «Ладу Калину», возится по хозяйству, рассказывает мне новости или вспоминает службу в армии в ракетной части под Барнаулом. Он производит впечатление человека достаточно свободного – в том, что его жизнь сложилась так, как сложилась, он не винит никого. Ни близких, ни друзей, ни общество. Здоровье, по его словам, пропил он сам, соображалка иногда плохо работает – тоже сам виноват.
Володя интересны живые люди. Он с удовольствием слушает истории о том, кто и как повёл себя в разных ситуациях. Разговоры и размышления о социальном устройстве общества и социальной несправедливости ему скучны. Да, раньше веселее было, при колхозе, ребятишек много было, вообще народу больше. А с другой стороны – бардак был страшный.
…что же с тракторами делали! Вот старые «Беларусы», МТЗ-50, которые на экспорт делались, те вообще неубиваемые были. Гробь, гробь его – он всё равно один хрен бегает. Ну и гробили.
…Ваня Король раз восемь переворачивался по пьяни.
…Толя Ховрач едет на своём тракторе, говорю – масло проверь. А, отвечает, хрен ли это масло проверять, раз его там нету. И так всю дорогу.
…греть зимой неохота – дёрни меня. Вывезешь его на дорогу, дёргаешь, дёргаешь, завёлся. Троит, троит, потом вроде ничего.
…сколько же мы зерна пропили!
…солярка вообще ничего не стоила – вон у Кривелька цистерна стояла, нужно – открывай крантик, наливай. Она постоянно и подтекала – крантик не довернут путём и уйдут.
…а в капремонт отправишь… Раз я возил осенью навоз на тележке, потом эту тележку в Шацк на капремонт отправили. Вернулась весной яркая, крашенная прямо по навозу, где он прилип.
…коров рыбой минтаем кормили.
…за сеном на юг чуть не до Кавказа ездили… Конечно, после этого всё развалится, вот и развалилось.
За домом Чигарей – дом, принадлежащий Нинке Голынихе, в нём мыкается недотёпистый Серёжа Костыль. А до него мыкался старичок, который умер потом в сапожковской больнице. Нинка крутила какие-то дела в Москве, а сюда отправляла тех, кто терял своё жильё при этом.
Дальше живёт Шура Борисова, тоже пенсионерка, тоже работала дояркой. Сын, Коля Мельник (кличку дали за любовь молоть языком что попало), живёт в Рязани.
Пока на Кишке живы Татьяна Ивановна и Шура Борисова, Костыль не пропадёт. У него на всякий случай будут отбирать деньги, которые изредка присылает Нинка, которые он заработает у попов на картошке или закалымит где-нибудь ещё, а потом экономно выдавать потихоньку или даже покупать в автолавке хлеб, сигареты и макароны и выдавать хлебом, сигаретами и макаронами. У него всегда будет какая-никакая одежда, картошка, общение.
За Шурой – Колюня Ермаков. Некоторое время он работал в Москве на поливальной машине, теперь дожидается пенсии в отцовском доме. Его отец звался Старым Цуканом, как будто заранее ожидались и Молодые, но на сыновей это прозвище не перешло, наверное, из-за того, что страсть подворовывать не передалась наследникам. Деда их валяли в перьях и водили по улице в овечьей шкуре, отец был притчей во языцех, но старшие братья вышли правильными, разъехались по разным городам, работали, дурного слова про них никто не говорил, да и на Колюню как будто не хватило батареек. Цукановский воровской азарт закончился. Ходит Колюня, принюхивается своим большим хрящеватым носом, крутит головой, высматривает что-то, может сесть на хвост, если у кого есть выпить, но пакостничать не будет. Если возьмёт в долг – отдаёт.
Старый Цукан под конец жизни стал путешествовать. Его искали, ловили, возвращали, потом даже привязывали за ногу во дворе, но удержать не могли. Смотришь – он уже семенит согнувшись по дороге или прямиком через кусты, через поле, пытается недорого продать встретившимся людям обрывок газеты или клочок старой пакли. Последний раз его искали месяц, потом нашли по стае воронов и по запаху в крапиве у Кривелька.
Цукан оставил о себе много историй, подтверждающих моё подозрение, что в деревне люди как будто в большей степени имеют право быть непохожими на других, поскольку знают, что общество их всё равно примет, руководствуясь принципом – свой, кривельский, хотя и не такой, как следует.
В деревне люди объединены по географическому признаку, в городе же или в интернете мы ищем общества себе подобных, похожих на нас, и, окружив себя этими подобными, стараемся соответствовать им, чтобы не быть изгнанными из коллектива. Американский социолог Ирвинг Гофман подметил, что в современном мире уже недостаточно просто быть человеком, чтобы восприниматься как человек. Теперь необходимо изображать реальность и правду, чтобы в тебе увидели человека.
А тут как будто этот принцип ещё не начал работать. И я наконец впервые за долгие годы немного расслабился. Такой, какой есть – чужой, городской, совсем не похожий, живу себе спокойно на своём конце Кишки и могу не думать о социальных шаблонах, не изображать реальность и правду, не соответствовать. Человека в тебе и так разглядят, а своим всё равно не станешь.
За Колюней – дом Тони Мартышки, которую недавно парализовало, а затем насыпной мостик с трубой, в которой протекает Кривелёк. Дорога через мостик уходит к дому фермера Вити Назарова.
У Вити весёлая жена, красавцы сыны и дочка, внук Владик, с которым дружит наш сын, дом охраняют огромные собаки разных кровей с пустыми ясными глазами, иногда гуляющие по округе. Коровы (больше в селе их ни у кого нет), овцы, поля с пшеницей. Витя не сыплет на свои поля ядохимикаты – «Моя земля, не хочу травить». У него нет наёмных рабочих. Витя не курит, почти не пьёт, и мне часто кажется, что не спит.
Когда мне нужно что-то подварить в машине, вспахать, пробурить, привезти, расчистить от снега дорогу, когда мне нужно сделать что-то, с чем я сам не могу справиться, я, как и многие жители Кривеля, иду к Вите. Вернее, приезжаю и сижу в машине, пока он не выйдет, потому что пару раз его Джек подкарауливал меня на дороге, и я глядел в его нечеловеческие глаза. Пока всё обходилось благополучно, но мне кажется, что когда-нибудь обойдётся неблагополучно.
Старший Витин сын, Славка, живёт своим домом, имеет фуру, на которой ездит в дальние рейсы, пасеку, жена работает в магазине. Младший, Витюшка, работает с отцом.
Витины поля окружены полями агрохолдинга. С самолётов, опыляющих поля инсектицидами, на Витину землю всё равно перелетает отрава, как и к нам на участок. Трава иногда вся белая стоит после авиаобработки. На Мамышеве (соседней улице) в этом году написали жалобы и получили компенсацию – десять тысяч каждый. А у нас на Кишке никто до этого не додумался.
Основной и самый надёжный покупатель Витиного зерна – зоомагазины. Время небольших, семейных фермерских хозяйств или ушло, не успев начаться, или ещё грядёт где-то в будущем. Года три назад все начали советоваться друг с другом, продавать ли агрохолдингу оставшиеся от распавшегося колхоза паи земли, за которые получали по несколько центнеров зерна в год на корм курам. Советовались даже со мной на всякий случай или, может быть, просто из любопытства – что может ответить на такой вопрос городской человек с гуманитарным образованием. Потом вслед за самыми решительными продали почти все.
Теперь поля обрабатывают мощные трактора «John Deere», тянут за собой огромные сцепки культиваторов. А кривельским жителям (за исключением Вити Назарова) земля вроде как и не нужна, как не нужен и скот – магазинное молоко лучше. Им нужна работа, которую никто не даёт. Или дают, но с очень маленькой зарплатой. Или дают, но в Москве или Рязани. Земля, за которую бились их предки в Гражданскую, за которую поднимались в Тамбовском восстании, которая в девяностых наконец досталась им в виде колхозных паёв, уже потеряла былую ценность и была продана за копейки.
Новейшие технологии, говорил австрийский философ Иван Иллич, создают зависимость, они забирают инструменты и процессы у индивидуумов и отдают их в руки организаций. В результате возникает «модернизированная бедность». В обмен на яркие лампочки и пульсирующие приборы люди теряют то, что, как считал философ, должно было быть самым дорогим для человека: автономию, свободу, контроль.
Хитры же наши кривельские и углянские по сравнению с австрийскими – пульсирующие телевизионные приборы получили, яркие лампочки имеют, все только бензокосилками дворы выкашивают, в каждом дворе какой-никакой, но автомобиль, и за это им не пришлось даже расплачиваться своей автономией или контролем, этого сроду не водилось. Татары, поди, сильно автономничать не давали во время набегов; барин порол, покупал и продавал: соседняя Марфинка в карты липецким помещиком проиграна и полностью сюда переселена; крестьянская община как до освобождения 1861 года не давала вольничать, так и после освобождения; в колхозе тоже сильно свободу не распробуешь, наверное.
Сибирякам, про которых Кропоткин писал, что они «испытывают чувство явного превосходства над русскими крестьянами», действительно, было что отдавать за новейшие технологии. А здесь, в центральной России, малоземельная бедность безвозмездно сменилась «модернизированной».
Только недавно вроде как свобода наступила, неприветливая, ненужная. Никто ничего не требует, всем на тебя плевать. Хочешь – дома сиди, никто тебя за тунеядство не привлечёт, хочешь – к попам нанимайся убираться в пекарне за пятнадцать тысяч или картошку с яблоками за пятьсот рублей в день собирать, хочешь – в город езжай, рискуй, пробивайся. У кого какой талант.
Её ещё распробовать надо, эту свободу, привыкнуть, полюбить её или разочароваться в ней.
А за мостиком продолжается, тянется вдоль ручья Кишка. В самом конце её – единственный ветеран войны, оставшийся в селе, дядя Лёня Биток, тоже носящий фамилию Усков. Битком был его отец, славившийся хлёстким ударом в кулачных боях. Дядя Лёня успел отсидеть и в сталинских лагерях, куда его забрали по пути с фронта за неосторожное, высказанное вслух наблюдение, касающееся сельского хозяйства. Иногда во время прогулок он доходит до моего дома, иногда до магазина, где покупает бутылку пива. Пиво выпивает на улице, стоя, вытирает усы и бороду и возвращается к себе.
Как-то наблюдал дядю Лёню на обочине дороги, жадно глядящего на работу комбайнов, убирающих пшеницу.
Говорят, что он и правда очень жадный. Почему? – спрашиваю. Так у него пенсия аж двадцать пять тысяч! Конечно, жадный.
Помимо Кишки наш Кривель состоит из Мамышева, Гармоновки, Никулишни и Второшни. Заречье исчезло. Кривельские теперь уже и сами не могут точно сказать, где заканчивается один конец и начинается другой. При таком малолюдье это, наверное, и не так важно.
Строить дом – трудное дело.
Вот ты решил преобразовать малую часть мира и из самородящихся стволов деревьев собрать себе гнездо, не только дающее тепло и защиту, но и воплощающее в себе твою скромную мечту. Ну или сотворить, построить или сочинить что-то иное, важное и сложное. Решил исполнить наконец своё мужское немудрёное предназначение, отбить себе прекрасный трофей у окружающего хаоса.
Но мир сопротивляется любым переменам, мир не хочет поддаваться нашим усилиям и преобразовываться во что-то осмысленное и красивое с нашей, человеческой точки зрения: гвозди гнутся, самые простые мысли не хотят формулироваться, работники, которых ты нанял тебе помогать, пьют и куражатся. Мир самодостаточен и туп. Ещё Мелвилл говорил о «всеобъемлющей безмятежной тупости этого видимого мира, который хоть и пребывает в беспрерывном движении всевозможных видов, тем не менее сохраняет вечный покой и знать вас не желает, даже если вы роете фундаменты для Божьих соборов».
И мир, конечно, победит, постройки разрушатся, крапива или тёрн разрастутся на месте твоей усадьбы, но строительство дома, я считаю, возвышает человека, крепко и ласково привязывает его к этому тупому, но прекрасному миру, даёт иногда возможность воспарить и на короткие моменты испытать любовь к нему со всем его идиотизмом, великими идеями, бытовым насилием, социальными преобразованиями, условностями, гнущимися гвоздями и пьяными помощниками, почувствовать и себя его неотъемлемой и необходимой частью.
Сначала на разровненном грейдером участке встала палатка, потом сколотилась бытовка, в которой можно было спать, готовить еду и хранить инструменты.
Мой дом начинался сразу с фундамента, без всяких чертежей и планов. Как только я узнал размеры сруба, который ждал меня за Инякино в селе Строевском, я начал рыть с Сашкой Зайцем траншею под фундамент.
Мне тогда впервые довелось испытать радость рытья нашего плотного, несколько пластилинового чернозёма, вообще радость рытья земли с помощью острой лопаты, уже прекрасно описанную в литературе, например у Александра Чудакова в книге «Ложится мгла на старые ступени». Но герой Чудакова, наученный лагерником, копавшим Беломорканал, и кочегаром с крейсера «Варяг», делал это профессионально, а я – непрофессионально, просто с душой и алкогольным азартом.
Поскольку плана я не составлял в своей начальной работе, даже не задумывался вперёд дальше одного шага, можно было весело раскидывать землю в любую сторону, иногда так счастливо вымётывать её из траншеи, что она перелетала на уже выкопанную часть.
Позже я, мучимый хорошими воспоминаниями, хотел испытать это удовольствие ещё раз и прорыл траншеи под фундамент террасы и бани, но к тому времени я уже не пил, стал скучнее и предусмотрительнее. Землю приходилось сразу бросать в тачку, тачку отвозить за пределы участка и там опорожнять, и удаль, радостная трата сил от мощного швырка лопатой в любом удобном направлении не повторилась.
Заливка мне понравилась меньше, в памяти осталась лишь тяжёлая чугунная ванна, данная мне на время старым Карасём, в которой, стирая черенки лопат о борта, мы замешивали с Сашкой раствор.
Кирпичный цоколь возводил Юра Пеле из Сапожка, который всё время бодро кричал: «Грязи, негры! Грязи!», а мы с Витей Лупаном месили цементный раствор в той же ванне и вёдрами, бегом относили ему требуемое. Вообще, работа в коллективе всегда выполнялась почему-то с максимальной скоростью: стоило мне привлечь каких-нибудь помощников, как мы начинали подгонять друг друга, не ходили, а семенили с тяжёлыми вёдрами, движения становились резкими, так что потом приходилось устраивать долгие перекуры и вести медленные, вдумчивые беседы. В один вечер мы так хорошо передохнули, что подрались.
За кирпичом мы ездили с шестилетним сыном в Можары, где во время великого переселения народов осела вялая или немощная часть венгров, отказавшихся от эмиграции в Европу. Милая учётчица даже провела нам с ребёнком экскурсию по кирпичному заводу, и меня восхитили карусельки транспортёра, похожего на канатную дорогу, по которой вылепленные кирпичи переезжали в сарай с печью для обжига, а потом, обожжённые, вздувшиеся, как хлебная корочка, или полусырые, отправлялись на склад.
Сын воспринял кирпичный завод спокойнее.
Юра Пеле материл кирпичи, изготовителей и их мадьярских предков, но я думаю, это просто пижонство. Цоколь, возведённый Юрой со второй попытки из этих корявых кирпичей, стоит и пока не трескается, печка, сложенная из них покойным Мишкой Осиповым, обогревает дом и не дымит.
Сруб собирали пять узбеков из Ферганской долины. Они подкармливали меня похлёбкой из куриных окорочков и макарон, а я их возил на речку купаться. Самый молодой из них, Бабыр, из которого била молодая энергия, каждый день по несколько раз оглядывался с широкой улыбкой вокруг, обводил взглядом наши осокоря, шевелящиеся вдоль Кривелька, заросшие покосы, далёкую насыпь дороги, по которой иногда проезжали машины, и восхищённо говорил: «Лето! Россия!» Видел бы он алтайские горы или поросшие белым мхом карельские каменные лбы над лесными озёрами – ещё не так запел бы! Но Бабыру было хорошо и от нашего кривельского ландшафта, и трудно было не присоединиться к этой незамысловатой радости. Я тоже оглядывался и тоже находил что-то хорошее – осокоря, заросшие покосы, насыпь дороги.
– У нас один очень хороший человек жил в селе, – рассказывал самый пожилой узбек, увидев, что я выбираю место для строительства сортира. – Все его уважали, семья большая была. Купил участок у другого человека. Там в одном месте раньше туалет стоял, потом сломали его, яму засыпали. И вот этот человек, купивший участок, не знал этого, пошёл, стал там копать и провалился в старую яму от туалета. И умер. Задохнулся в этом… жидком.
У всех моих узбеков стали очень серьёзные, даже сердитые лица. Они молчали.
– Бывает, – не зная, что сказать, ответил я.
– Не бывает, – строго одёрнул меня старший узбек. – Так очень нехорошо. Вроде такой хороший человек был, а так плохо умер!
Видно было, что они сильно не одобряют поступок этого несчастного человека.
Эта история на меня подействовала. Не в том плане, что я стал осторожнее работать лопатой, скорее я стал размышлять о том, что иногда даже случайностям нет оправдания, а долгая правильная жизнь не защитит тебя от тупости мира. Что кроме правильной жизни должно быть что-то ещё очень важное, а что – не знаю.
Как-то, ещё лет десять назад, на рыбалке я встретил бабку, идущую пешком вдоль поля на кладбище к мужу на могилку. Бабка несла банку с краской-серебрянкой и кисточки. Муж, по её словам, был очень хороший человек, тихий, непьющий, честный такой.
«Повезло вам», – сказал я.
«Какое уж тут везение? Ни грехов, ни жизни!» – горько подвела свой итог бабка и пошла дальше в сторону кладбища.
Стройка продолжалась, плана не было, дом рос, как растут растения или грибы, строительные этапы иногда путались между собой, но всё же потихоньку сменяли друг друга, я настелил черновые и чистовые полы, утеплил потолок, вставил дверь и окна, и к зиме в доме можно было ночевать.
Моя давнишняя борьба с алкоголем как будто явилась одним из этапов строительства. Крещение в холодной реке не помогло. Сил не было, руки тряслись, по утрам одолевал холодный похмельный ужас, я надеялся, что этот, самый трудный этап создания дома будет последним, я брошу пить и спокойно, счастливо заживу в своём доме. Сейчас, спустя восемь лет, мне смешно смотреть на мою тогдашнюю наивность.
Дом никогда не перестаёт строиться, его нужно выращивать неустанно и заботливо. В этом деле, как и в борьбе с алкоголем, последний этап не наступает никогда.
Строительство дома – это подъём пешком вверх по бесконечному опускающемуся эскалатору. Ветры, солнце и другие погодные явления, птицы, мыши, гнилостные бактерии, люди (в том числе и ты сам), жуки-древоточцы потихоньку разрушают твой дом, а ты торопишься обогнать их, да ещё пристраиваешь себе террасу, баню, ковыряешься в огороде и травишь на картошке колорадских жуков, пилишь дрова, которые вылетают с дымом в трубу, выкашиваешь по два раза за лето двор, зарастающий терпеливыми, неутомимыми травами, чинишь бензопилу с культиватором и вытираешь руки промасленными тряпками.
Терраса, летний душ, карнизы для занавесок, полочки для посуды и особенно баня крепче привязывают любимую к этому месту, игровая площадка с лесенками и канатами на старом осокоре и отдельное помещение над баней делают дом уютнее для сына.
Но кое-где начинает подтекать крыша террасы, ураган роняет полста метров забора, мыши портят молодые яблони, землеройки портят грядки, птицы весной и осенью активно вытаскивают паклю из стен, пьяный Витя Мозоль сносит своим новеньким «опелем» столб ворот и портит колёсами клумбы, а в стенах твоего дома уже полным-полно жуков-древоточцев. Перед сном, лёжа в кровати ты слушаешь, как личинки этих жуков отсчитывают время, работая челюстями. Скорее всего, твой дом срублен из подсоченной сосны – сосны, у которой ещё на корню сдоили смолу.
Тебе начинает казаться, что ты тоже сделан из чего-то подсоченного, что отцовская крепость нисколько не передалась тебе, что ты уже не такой, как раньше, и что в труху превращаются не только стены дома, но и твои мышцы и кости. Эти жуки очень ясно говорят о тщете и недолговечности. Приходится сражаться с ними.
Ты научился как дятел вертеть головой и с точностью до миллиметра определять местонахождение личинки, ты убил уже многих из них, тыкая в стены ножом. Ты перепробовал все растворы «Антижук», которые выпускает для тебя промышленность. Ты тоскливо заделываешь шпатлёвкой их ходы. Иногда хочется сдаться.
А потом, ночью ты вдруг мысленно отпиливаешь одну стенку у микроволновой печи, приставляешь эту печь к стене и прожариваешь личинок. Эврика или не эврика? Ты вскакиваешь, в одних трусах бежишь к компьютеру, гуглишь. И понимаешь, что не одинок – ты идёшь тем же путём, которым прошли до тебя другие люди, успевшие даже выложить на Ютьюбе подробные рекомендации по уничтожению жуков-древоточцев с помощью микроволновки.
Вот и ещё одна призрачная победа.
Я покупаю старенькую печку, отпиливаю у неё одну стенку, за неделю напряжённой работы обрабатываю стены, жуки ненадолго затихают. Но через пару месяцев здесь и там снова слышится царапанье личинок.
По вечерам я устаю.
В любой работе важно найти свой ритм, свою скорость. Да и не только в работе, вообще – в жизни.
Мы нашли нашу общесемейную скорость в те два года, когда брали ребёнка на домашнее обучение. Это были его пятый и шестой классы. В эти два года я потихоньку построил баню.
Нас очень пугали, когда мы решили забрать сына из школы. Мы не чувствовали себя в достаточной мере специалистами, чтобы вести предметы, мы боялись, что ребёнок не сможет впоследствии как следует социализироваться. Но попробовали.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.