Текст книги "Политическая наука №2 / 2014. Трансформации европейского политического пространства"

Политики памяти в объединенной Европе: общность, партикулярность, ассамбляж

А.Л. Якубин

Введение

Прошлое и его интерпретации – важный компонент современной европейской политической индустрии. Политики повсеместно ссылаются на события прошлого, претендуют на монопольное владение «истины о нем», играют с коллективной и групповой памятью, создают специальные мемориальные законы, эмоционально ангажируя своих сторонников, и клеймят своих противников. Это имеет место, с переменным успехом, не только на уровне отдельных регионов, стран, но и целого европейского сообщества. Политики активируют память как «оружие против своих внутренних противников и в международных делах» [Verovsec, 2008, p. 1].

Ключевой тезис, обсуждаемый в статье, – основные тенденции политики памяти в ЕС, их цели, достижения и противоречия на нынешнем этапе развития общего европейского проекта.

Евродепутаты регулярно обсуждают не только цифры безработицы в зоне евро или режимы свободной торговли с США, но и вопросы о сходстве сталинизма и нацизма (консерваторы – за, левые – колеблются), общего европейского прошлого, связанного с фигурой Карла Великого (он и не немец, и не француз, он «отец-основатель»), общего европейского учебника истории (где, в таком случае, быть границе между «Европой» и «не-Европой»; имеет ли Европа вообще общую историю и что это за история, если она есть?).

Прошлое, память о нем, его реинтерпретации стали новым объектом политики, постоянной темой в дебатах и спорах по всей Европе. Исчезновение таможенных границ между странами, падение Берлинской стены и «железного занавеса» только обострили «невидимые» барьеры памяти между Востоком и Западом, открыли старые раны и травмы. Биполярные модели понимания эпохи «холодной войны» с четким разделением на друзей / врагов, верную / неверную трактовку прошлого в свете глобального политического противостояния безвозвратно канули в Лету. Политическая память и политика памяти в Европе «разморозились» [Judt, 1992], открыв путь новым репрезентациям прошлого и новым вызовам в этой сфере.

Политика памяти против Истории

Прежде чем охарактеризовать основные аспекты европейской политики памяти, представляется важным кратко описать само понятие «политика памяти».

Наиболее конвенциональная трактовка этого термина следующая: политика памяти – это целенаправленные политические публичные действия, с помощью которых события прошлого запоминаются, репрезентируются или забываются. Политика памяти – это инструментальный процесс политической / идеологической селекции / регуляции с помощью принятых общественных норм и практик, как событий прошлого, так и их интерпретаций для коллективной памяти.

Эта политика имеет место вследствие убеждения, что изображение прошлого, инспирированное через официальные (например, школу) или неофициальные (семья) каналы, имеет потенциал коллективной мобилизации, необходимый для политического влияния [Європа та її болісні минувшини, 2009, с. 17].

Этот термин помогает нам понять разницу между тем, что произошло на самом деле (об этом мы никогда не будем знать наверняка), и тем, как формируется память об этом событии при участии многих заинтересованных лиц.

Мы увидим, что хотя фабула политик памяти в разных частях ЕС отличается, но в них всегда присутствует очень важный компонент – схемы формального примирения между различными сторонами прошлых конфликтов. Это примирение достигается с помощью стратегий историзирования конфликтогенного наследия [Європа та її болісні минувшини, 2009, с. 17]. Да, они не всегда действенны, часто половинчаты – но это главные интенции политики памяти в Европе. Это отличительная черта политики памяти от внешне похожих на нее практик, связанных с прошлым.

«Историю всегда пишут победители, потому ее можно переписывать сколько угодно раз, но в более гуманистическом и либеральном ключе», – это в некотором роде неофициальный девиз европейской политики памяти.

Важно понимать этот нарративный и коммуникативный характер политики памяти, ее конструктивный и повествовательный характер. Она – это не то, каким было прошлое, а всегда его драматургическая интерпретация [Уайт, 2002], напоминающая художественный роман, такая история – это story-telling с общими «местами памяти» [Нора, 1999], пантеоном «великих людей», идеальных стандартов, индустрией развлечения. Политика памяти – это выбор прошлого, забывания / актуализации сюжетов, даже «игры с прошлым» (Жорж Минк).

Жорж Минк считает, что вследствие этого методами традиционной исторической науки политику памяти сложно понять и описать, тут нужны подходы иных социальных наук, и в первую очередь – политической науки [Мінк, 2009, с. 65].

Российский историк Алексей Миллер указывает на важное отличие понятия «политика памяти» от таких понятий, как «политизация истории» (связанной с профессиональными и личностными факторами ремесла историка в современном для него обществе) и «историческая политика» (о ней чуть ниже), так как: «Политика памяти может быть более или менее открытой для влияния и диалога различных общественных сил и историков, более или менее продуктивной в деле врачевания ран прошлого, преодоления внутринациональных и межнациональных конфликтов. Но она может также порождать новые конфликты, создавать сознательно искаженные образы прошлого» [Миллер, 2009, с. 8].

Таким образом, коллективная память формируется под влиянием политических и культурных сил общества. Правительственная политика и социальные нормы, а вместе с ними – массмедиа, развлекательная индустрия, даже нормы политической корректности – все это влияет на то, как события запоминаются и воспринимаются общественностью.

Это дает возможность некоторым европейским исследователям указывать на дискурсивную противоположность понятий «история» и «политика памяти». По мнению польской исследовательницы Евы Доманской [Науковець перед з'явою памяті, 2009, с. 10], эта оппозиция проистекала из «бунтующих» 60‐х годов прошлого века, из попытки критически смотреть на традиционную историческую дисциплину как завуалированную идеологию национальных государств, отображение дискурса власти, а память (антиисторию) – как «революционный дискурс» для эмансипации угнетенных групп и меньшинств. Политика памяти, таким образом, приобретала транснациональный, либеральный и оппозиционный характер, она освобождала прошлое от идеологических оков патриархата и национализма ради социальных, религиозных, этнических и сексуальных меньшинств. И часто, став дискурсом власти, политика памяти уже сама диалектично превращалась в «историю», но с широкой внешней либеральной и мультикультурной подоплекой [Науковець перед з'явою памяті, 2009, с. 11].

Акцент на транснациональных интенциях этой политики дает нам возможность использовать смыслы этого понятия для описания современных практик Европейского союза на почве прошлого; о них детальнее будет сказано чуть ниже.

Тем не менее в предложенном различии «политики памяти» и «истории» скрыт еще один важный аспект, позволяющий провести ее сепарацию от исторической политики, на чем стоит остановиться чуть подробнее.

По мнению А. Миллера, историческая политика – «интерпретации истории, избранной по политическим, т.е. партийным, мотивам, и попытки убедить общественность в правильности такой интерпретации» [Миллер, 2009, с. 9]. Этот термин – «Geschichts-politik» – появился в ФРГ в 1980‐х годах во времена канцлера Гельмута Коля и был связан со скандальной попыткой отказаться в публичном дискурсе от образа Германии как единственной страны, которая несет ответственность за преступления Третьего рейха, в целях более патриотического воспитания немецкой молодежи. В начале XXI в. это понятие было заимствовано рядом стран Восточной и Центральной Европы для описания процесса создания частью профессиональных историков и политиков удобного и выгодного конкретным партиям идеального нарратива о прошлом. Например, в Польше этот нарратив включал в себя обязательные антисоветские (латентно – антироссийские) и антинемецкие элементы и игнорировал («не видел») участие обычных поляков (не солдат) во время Второй мировой войны в уничтожении местного еврейского населения во многих провинциальных местечках («Дискуссия о Едвабне») [Гросс, 2002]. Автор статьи имел возможность еще раз убедиться, насколько сложной остается проблема принятия этого понятия и для актуального этапа общей политики памяти Польши, присутствуя на открытом разговоре с инициатором «Дискуссия о Едвабне» в Польше профессором Яном Гроссом летом 2013 г. в Центре городской истории Центрально-Восточной Европы во Львове [Ґросс, 2013].

Как видим, историческая политика, в отличие от политики памяти, имеет ярко выраженный доктринерский характер правоконсервативного толка, это, в первую очередь, взгляд правящей политической партии на прошлое, посему для нее характерен повышенный конфликтогенный потенциал как внутри страны между различными социальными и национальными группами со своими нарративами о прошлом, так и за пределами страны. Для исторической политики нет дискуссии, и так понятно – кто «виноват», а кто «невиновен», главное теперь – донести эту мысль до широких масс и сделать ее своей «визитной карточкой» в политической борьбе [Миллер, 2009, с. 13].

Именно в русле польской исторической политики 2000‐х годов можно рассматривать заявления братьев Качиньских о «долге» Западной Европы перед Польшей за ее согласие с Ялтинскими соглашениями, претензиях к современной Германии за убийство «миллионов поляков», нервную реакцию властных кругов на разговор о добровольном участии поляков в уничтожении еврейского населения во время Холокоста или ситуацию вокруг Катыни с ярко выраженным антироссийским подтекстом.

Европа – это память

Перманентное формирование идентичности проекта объединенной Европы требует не только «общих целей на будущее, но и ориентиров в прошлом» [Assmann, 2007, p. 12].

Политика памяти, несмотря на ее название, определяет не просто кто мы есть, но и то, какими мы должны быть. Чтобы осуществлять связь (а политика памяти – это также и связь), необходимо выбрать общий язык, символическую систему, при которой будет действовать обмен информацией, или, если говорить о коммуникации, обмен продуктами взаимодействия.

С конца 1980‐х неолиберальный поворот в социальной и экономической политике ряда европейских стран привел к «кризису будущего» [Копосов, 2011], усиленного девальвацией модернистских проектов «американской мечты» и «советской утопии». Коллективная память и ценности настоящего стали играть терапевтическую роль перед «ужасами неизбежного будущего» – экологическими, социальными и экономическими проблемами. Прошлое, а точнее, сконструированные идеализированные рассказы о нем, в свете нормативных ценностей, начали выполнять роль заменителя ориентиров общественного развития.

Европейский союз стал во многом «сообществом памяти» («community of memory»), как метко подметила немецкая исследовательница Алеида Ассманн (Aleida Assmann) [Assmann, 2007, p. 11].

Эти новые направления европейских политик памяти с точки зрения их стратегий репрезентации, по моему мнению, можно описать с помощью следующих основных понятий, вынесенных в заглавие статьи: общность, партикулярность, ассамбляж. Если «общность» и «партикулярность» в целом являются интуитивно понятными – сходство, единство и частность, отличие, – то «ассамбляж» требует некоторого уточнения.

Ассамбляж (фр. assemblage – соединение, сборка, монтаж) – это понятие, которое изначально получило свою прописку в авангардном искусстве, а чуть позже – в теории деконструкции [Assemblage_(art)]. Там оно обозначало механическое соединение в единое целое деталей, не имеющих между собой никаких других вещественных связей (в стиле русских авангардистов – Александра Родченко и Владимира Татлина), или произведения искусства, выполненные из обломков естественных материалов, предметов или их фрагментов (по версии Жана Дюбюффе). При репрезентации прошлого эта идея приобретает новые обертоны – она указывает на его фрагментарность и вместе с тем механическое единство, фрагментарные истории о прошлом превращаются в стойкий ассамбляж. Михаил Ямпольский пишет: «Смысл возникает от того, что эти фрагменты можно как угодно ставить, переставлять между собой и соединять» [Ямпольский, 2013].

Возникает новый тип конструирования прошлого, новый тип общей европейской политики памяти. Отдельные сюжеты (память отдельных социальных групп, регионов, стран) в ней могут жить своей жизнью, просто будучи вписанными в общую повествовательную рамку «Европейский союз». Между этими автономными сюжетами и возникают новые полилоги, создавая новую смысловую картину прошлого.

Такая характеристика европейских политик памяти отнюдь не стала следствием запланированного архитектурного решения, скорее, она результат отсутствия единого центра формирования политики памяти в ЕС на данный момент времени.

Политика памяти ЕС напоминает, скорее, коллективный холст, куда свою лепту вносят политические акторы различного уровня и влияния, – политики, «евробюрократы», «евродепутаты», исследователи, лидеры общественного мнения, массмедиа, отдельные специализированные институты (например, Институт национальной памяти в Польше или музеи оккупации), группы граждан, «жертвы». Это «многоголосие», которое не всегда звучит стройным хором.

И все же такой ассамбляж может существовать только в определенных рамках, «силовых линях» существующей структуры, т.е. в некоторых общих основаниях, так же как художественный объект, выполненный в этой технике, не может выйти за пределы своих физических и материальных характеристик.

Этими рамками являются общие символы, ценности и нарративные сюжеты объединенной Европы.

Политолог Бассам Тиби (Bassam Tibi), немецкий гражданин и мусульманин сирийского происхождения, предложил даже специальный термин «Европейская главенствующая культура» («European guiding culture / Europäische Leitkultur») для идентификации нормативного базиса такой объединенной Европы. Тиби определил консенсусный стандарт «европейской идентичности Германии» следующим образом: «Приоритет разума над религиозными истинами; приоритет индивидуальных прав человека над коллективными правами; светская демократия, основанная на разделении церкви и политики; общепризнанный плюрализм, а также общая эффективная толерантность» [цит. по: Assmann, 2007, p. 12].

Его идеи во многом резонируют с перечнем официальных ценностей Европейского союза, сформулированных в ст. 2 Договора о Евросоюзе (Маастрихт, 1992): «Ценностями, на которых основан Союз, являются уважение человеческого достоинства, свободы, демократии, равенства, верховенства закона и уважения прав человека, включая права лиц, принадлежащих к меньшинствам. Эти ценности являются общими для совокупности государств-членов, которая характеризуется плюрализмом, недискриминацией, терпимостью, справедливостью, солидарностью и равенством между женщинами и мужчинами» [Fundamental values … 1992].

Тем не менее вопросы остаются. Наиболее явно это видно на примере оппозиций «светского» и «религиозного» в общей европейской памяти. Независимо от фактической степени дехристианизации в Европе, многие опросы общественного мнения показывают, что люди видят в Европе единую историческую общность памяти и судеб, которая выступала против ислама и против Турции (Османской империи). Это типичный пример практик западного (европейского) ориентализма, стереотипно-негативного отношения к Востоку, который остается все еще влиятельным в Европе [Саид, 2006]. И это несмотря на то, что кемализм был и остается ярким примером успешного процесса вестернизации, и светская Турецкая Республика лучшее доказательство того, что, по существу, даже очень исламизированая страна может стать светской. «Если Европа говорит о своей светскости серьезно, религиозная принадлежность не будет представлять неприступного препятствия для интеграции и для иммиграционных сообществ, и с точки зрения отношений Европы с другими странами» [Leggewie, 2010].

По мнению Ж. Минка, это нормативное умонастроение отражает идею о конце европейской истории как истории преступлений и необходимости заменить ее универсальным правом. Прошлое с его «онтологическим компасом – гитлероцентризмом» слишком криминогенно, там слишком много жертв, и это небезопасно. Такое прошлое больше не является «приемлемым». Потому новая Европа имеет только настоящее и будущее [Європа та її болісні минувшини, 2009, с. 14]. Именно их и должна воплощать идеальная европейская политика памяти.

Эти идеи несут в себе ряд опасностей – криминализация отдельных точек зрения на прошлое может означать ограничение на свободу мысли и исследования. «История не должна становиться служанкой политической конъюнктуры… В демократическом обществе свобода историка – это наша общая свобода» – к этому призвали в открытом «Воззвании из Блуа» [Воззвание из Блуа, 2009, с. 107] известный французский историк Пьер Нора вместе со своими коллегами по цеху.

К слову, во Франции действует четыре мемориальных закона, из них только за отрицание положений первого предполагается уголовное наказание: 1) «закон Гайсо» (1990), об уголовной наказуемости отрицания преступлений Холокоста; 2) закон 2001 г., признающий геноцидом истребление армян в Турции в 1915 г.; 3) «закон Тобира» (2001), объявляющий работорговлю «преступлением против человечности»; 4) закон 2005 г. о «французском присутствии» в бывших колониях [Стора, 2009, c. 104].

Сейчас во Франции действует мораторий на принятие новых законов в сфере регулирования прошлого. Но в других континентальных европейских странах и в центральных органах ЕС идеи мемориальных законов, увековечивающих отдельные трактовки прошлого, витают в воздухе.

«Европейский ответ» на декады войн и разделений

В то же время ряд европейских политиков, ученых, общественных деятелей, дизайнеров продолжают искать единые «исторические корни» Европы в глубине веков. Визуальным воплощением такого решения должен стать музей Европы – видение ее общей транснациональной истории. Об этом активно заговорили в 2007 г. в свете 50‐летия Европейского сообщества.

«Мы имеем много национальных музеев – в Лондоне, Берлине и других местах, где показывается национальная история. Но ни один из них не показывает историю, которая объединит всех европейцев», – утверждает экс-президент Европарламента, немецкий консерватор Ханс Герт Пёттеринг [Doidge, 2013].

Были разработаны два проекта этого музея: один в Брюсселе и один в Аахене. В Брюсселе создали концепцию единой неразрывной европейской истории, которая берет свое начало от греков, римлян и кельтов. В дополнение к древности, она охватывает эпохи Христианства, Просвещения и процессы Европейской интеграции. Инициатива проекта в Аахене организована вокруг ключевых дат европейской истории. Она, по версии ее создателей, начинается с 800 г., а Карл Великий в ней – это «отец-основатель Европы».

В том же 2007 г. победу одержала музейная инициатива в Брюсселе. Ее финансирование утверждено Европейским парламентом, что вызвало очень неоднозначную реакцию во многих европейских странах, учитывая ее стоимость (52 млн евро) для бюджета ЕС, в самый разгар экономического кризиса [Doidge, 2013].

Музей получил название «Дом Европейской истории» («House of European History»), его открытие запланировано на 2014 г. [The House of European History … 2013].

В 2008 г. в первоначальную концепцию музея был внесен ряд изменений [Conceptual Basis… 2008].

Подход Дома Европейской истории официально провозглашает общую идею «уважения к истории и к будущему Европы, которые должны дополнять друг друга через дискретные, но существенные особенности» [The House of European history… 2012, р. 18].

В концепции политики памяти, лежащей в основе экспозиции музея, решения которой, по всей видимости, станут эталонными для ЕС, соединились идеи об «общих корнях» и необходимости нормативного измерения Европы; акцент сделан на истории, как истории общего наследия, а не вековых политических разделений и разногласий.

Что интересно: концепция европейской истории, на которой будет строиться экспозиция музея, выходит далеко за пределы существующих границ ЕС и ориентирована, скорее, на будущее, на географические (цивилизационные?) границы всего континента Европы; она включает в себя сюжеты, связанные со странами, которые не входят на теперешний момент в ЕС, – например Россию и Турцию [Conceptual basis, 2008]. Таким образом, получается, что Дом Европейской истории – это не столько музей истории ЕС, сколько попытка говорить от имени Европы и представлять всю Европу как континент-цивилизацию; музей, делающий проекцию на будущее, «где будет жить европейская идея», со всеми издержками, вытекающими из такой политики памяти.

К работе над проектом подключились многие известные европейские политики (например, уже упомянутый экс-президент Европарламента Ханс Герт Пёттеринг, один из ярых инициаторов проекта) и ученые, в том числе британский историк Норман Дэвис, известный своим полонофильством и авторством известного труда «Europe» (1996) [Дэвис, 2005], – одной из первых концептуальных попыток показать общее описание истории Европы, в котором историк постарался уделить равное внимание всем частям континента Европы (не только частям ЕС), в том числе славянским странам – Польше, Украине и России.

Планируется, что постоянная выставка в Доме Европейской истории разместится на площади 4000 кв. м и сфокусируется преимущественно на истории Европы ХХ в.: от Первой мировой войны до наших дней.

Постоянная экспозиция будет носить транснациональный и мультикультурный характер: она не будет изображать отдельные истории государств Европы и ее регионов, а вместо этого сосредоточится на общих европейских явлениях (например, на миграции и колонизации, городах, греко-римском наследии, христианстве, институте церкви (католической, православной и протестантской), латинском и греческом языках, латинице и кириллице, университетах, Вестфальской системе, Ренессансе, Просвещении, парламентских системах, торговле, научном прогрессе, индустриальной революции, профсоюзах, идее «вечного мира», Нобелевской премии, «Красном Кресте», Лиги Наций и т.д.) [Conceptual basis… 2008].

В этом, во многом ассамбляжном соединении особое внимание будет уделено эпохе мира, которым Европа пользуется с конца Второй мировой войны, и культурному разнообразию Европы, как ее определяющей черты. «Экспозиция должна одинаково иллюстрировать как разнообразие истории Европы, так и общность ее корней» [Conceptual basis… 2008, р. 5].

На основе представленного «пережитого» исторического опыта и его последствий должно быть показано, почему институты ЕС были созданы во второй половине ХХ в.

Кроме того, небольшие обзоры «исторических корней» континента античных, средневековых и современных периодов будут необходимы для того, чтобы дать посетителям лучшее понимание настоящего и будущего Европы. Связь с современностью будет иметь фундаментальное значение для нового музея – актуальный характер экспонатов будет подчеркнут их прямым отношением к повседневной жизни посетителей и существующему политическому, социальному, экономическому и культурному развитию Европы.

«Преодоление национализмов, диктатур и войн, в сочетании с готовностью жить вместе в Европе после 1950 г., в условиях мира и свободы, наднационального и гражданского союза – это должны быть ключевые послания Дома европейской истории. Экспозиции должны дать понять, что в мире прогресса объединенная Европа может жить вместе мирно и свободно на основе общих ценностей» [Conceptual basis … 2008, р. 5].

«Концетрические круги» европейской памяти

Немецкий политолог Клаус Леггеви (Claus Leggewie), анализируя среди прочего проект Дома европейской истории, выдвинул идею о семи концентрических кругах политики памяти ЕС на основе ключевых календарных дат и «мест памяти» [Leggewie, 2010]. Эти концентрические круги еще раз показывают, насколько ассамбляжный характер носит современная политика памяти в ЕС, где часто на одном концептуальном пространстве технически соседствуют и даже входят в противоречие идеи общего и партикулярного, но под «общим зонтиком» ЕС, что создает смысловую видимость их целостности.

Круг первый. Холокост – «негативный миф» основания Европы, то, что в Европе не должно повториться. Прототипом для этого стала Германии с ее послевоенной политикой «преодоления прошлого» («Vergangenheitsbewältigung») Третьего рейха.

Запрет на его отрицание является обязательным для всех стран ЕС и есть одна из осей европейской политики памяти [Leggewie, 2010].

27 января 1945 г. – дата освобождения Освенцима – день памяти жертв Холокоста во многих европейских странах.

Здесь также не все гладко, память о Холокосте – это космополитическая память, а не локализированная память, имеющая отношение только к Европе. Эту память разделяют и используют не только ЕС и Европа, но и многие страны за их пределами (например, Израиль и США), даже такие универсальные организации, как ООН, где в 2005 г. впервые в истории отдельная сессия была посвящена памяти Холокоста [Assmann, 2007, p. 13].

Сейчас Холокост – это не гомогенная универсальная распространенная память, а своеобразная парадигма для понимания и представления других геноцидов и исторических травм, он – язык артикуляции травматических опытов по всему миру [Levy, Sznaider, 2002].

Второй круг. Советский коммунизм в той же степени, что и нацизм, преступен?

Ряд восточноевропейских стран – Болгария, Чехия, Венгрия, Латвия, Литва и Румыния – требуют также, чтобы в ЕС был принят закон об уравнении коммунизма и нацизма; оба эти режима были признаны преступными, и было запрещено на законодательном уровне под страхом криминального преследования отрицать их преступления, использовать символику.

Эта инициатива не получила большой общеевропейской поддержки (особенно среди представителей левых фракций и общественности), но символической уступкой ей стало принятие Европейским парламентом 2 апреля 2009 г. решения провозгласить 23 августа Европейским днем памяти жертв сталинизма и нацизма. 23 августа – день подписания договора о ненападении между Германией и Советским Союзом в 1939 г., «который разделил Европу на сферы влияния» [Declaration of the European Parliament… 2008].

В этом вопросе тем не менее проявился весь комплекс разногласий между «старой» и «новой» Европой, это своеобразная «геополитика памяти» внутри ЕС, попытка Востока «предъявить счет» Западу и России. Это разделяющая и конфликтная память.

Третий круг. Принудительная депортация – как общеевропейская травма?

В коллективном сознании Европы осталась очень травматическая память о крупномасштабных вынужденных «перемещениях населения», этнических чистках, массовых высылках и геноцидах, где Холокост – особенно экстремальный и систематический случай.

Отдельной вехой является проблема судетских немцев, выселенных из Чехословакии на основании так называемых «декретов Бенеша», немецкого населения Силезии и Бреслау / Вроцлава (Силезия – теперь часть Польши). Речь идет о миллионах немцев, оставленных без собственного крова в этих странах после 1944–1946 гг. Наследие этих этнических чисток и актов геноцида до сих пор мешает формированию общеевропейской памяти.

Правительство Чехии очень нервно воспринимает эту тему, будучи готовым идти даже на прямой конфликт с органами ЕС в вопросе о необходимости общей для всех стран ЕС Европейской хартии о правах человека, опасаясь 3 млн имущественных исков судетских немцев к чешскому государству вследствие ее принятия [Куранов, 2009].

На Западе и на Востоке Европы этот вопрос возрождает устаревшие схемы политического противостояния времен «холодной войны». Старые конфликты препятствуют унификации «новой Европы» и служат отвлечением от новых конфликтов – по поводу безопасности, энергетики, трансграничной мобильности [Leggewie, 2010].

«Камнем преткновения» внутри ЕС остается вопрос о том, какие акты изгнания и этнических чисток должны быть классифицированы как «геноцид», а какие нет.

Четвертый круг. Война и память о войне, как двигатель Европы?

Четвертый круг европейской памяти окружает опыт диктатуры и геноцида и восходит к военному времени и экономическим кризисам. Память о Первой мировой войне связана с Верденом, играет чрезвычайно важную роль, прежде всего в Англии, Франции и Бельгии. Очень жива память о гиперинфляции, крахе банков и Великой депрессии в Германии и Австрии, даже среди молодого поколения. Память о Второй мировой войне является очень сильной во всех этих странах, а также очень важной в восточноевропейских обществах.

В конце концов, Европейское экономическое сообщество (ЕЭС) было первоначально основано не на памяти о Холокосте или на системной конкуренции с коммунизмом, а на травматическом опыте двух «общих войн» и дамокловом мече массовой безработицы [Leggewie, 2010].

Большинство европейцев, скорее, связывают Сараево с убийством, которое стало формальной причиной Первой мировой войны, чем с резней во время Балканских войн менее 20 лет назад.

И не случайно, что историческое рукопожатие между президентом Франции Франсуа Миттераном и канцлером Германии Гельмутом Колем, эта «икона германо-французского примирения», состоялось на военном захоронении Вердена.

Важнейшее место занимает также общая для всех стран ЕС память «холодной войны» и блокового противостояния, прежде всего, угрозы ядерного самоуничтожения человечества. В Германии эта тема представлена памятью о разделении между Востоком и Западом, разделенном Берлине и датой 1989 г. – «годом чудес» [Шеррер, 2009].

Опыт послевоенных событий, таких как инфляция и депрессии, вызвавших социальную незащищенность, обнищание и массовую безработицу среди европейцев, был вновь актуализирован финансовым кризисом 2008 г. Как и в двух мировых войнах, это был общеевропейский опыт, ставший основой послевоенного европейского примирения, интеграции и создания европейского государства всеобщего благоденствия, его национальной модели в каждой стране.

Пятый круг. «Черная книга колониализма».

Это широкое поле охватывает исторический период от рабства к неоколониальной экономической политике современности. Державы, входящие в ЕС, – Великобритания, Франция, Испания, Германия, Бельгия, Италия – были собственницами многих земель в Африке, Америке, Азии, Австралии и Океании. Их господство на тех территориях было связано с эксплуатацией, работорговлей и даже уничтожением десятков миллионов жителей стран современного Глобального Юга (например, в бельгийской колонии Конго в конце XIX в., британской Южной Африке, не говоря уже о войне за независимость Алжира от Франции в 60‐х годах ХХ в.). Последствия их разрушительного и расистского господства ощущаются и поныне. Верховенство закона, демократизация и правосудие, как европейские нормативные ценности, к этим вопросам применяются достаточно редко [Leggewie, 2010].