Текст книги "Василий Шукшин. Земной праведник"

Глава шестая
В котле «большого кино»

Надо было, конечно, побывать на родине Шукшина, чтобы в какой-то степени постичь его натуру и творческую природу. Всей своей сутью Шукшин воплощал нечто очень важное и существенное, чем жила и полнилась его родная глубинка. В нем сполна проявились те самые качества, которые он живописал, повествуя о своих земляках. Терпение и настойчивость, созерцательность и трудолюбие, застенчивость и дерзость – эти вроде бы противоположные свойства являлись в каком-то удивительном сплаве, и это шло от самого уклада местной деревенской жизни, от самой алтайской природы.

Тут вспоминаются слова самого Шукшина, сказанные им с большой искренностью: «Редко кому завидую, а завидую моим далеким предкам – их упорству, силе огромной… Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом проделали они этот путь – с Севера Руси, с Волги, с Дона на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчет красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели – себе и нам, и после нас – прекрасную родину. Красота ее, ясность ее поднебесная – редкая на земле. Нет, это, пожалуй, легко сказалось: красивого на земле много, вся земля красивая… Дело не в красоте, дело, наверное, в том, что дает родина – каждому из нас – в дорогу, если, положим, предстоит путь, обратный тому, какой в давние времена проделали наши предки, – с Алтая, вообще, что родина дает человеку на целую жизнь. Я сказал „ясность поднебесная“, но и поднебесная, и земная, распахнутая, – ясность пашни и ясность людей, которых люблю и помню. Когда я хочу представить, что же особенно прочно запомнил я из той жизни, которую прожил на родине в те свои годы, в какие память наша особенно цепкая, обладает способностью долго удерживать то, что ее поразило, то я должен выразиться громоздко и несколько неопределенно, хотя для меня это – точность и конкретность полная: я запомнил образ жизни русского крестьянства, нравственный уклад этой жизни, больше того, у меня с годами окрепло убеждение, что он, этот уклад прекрасен, начиная с языка, с жилья» (статья «Нравственность есть Правда»).

И дальше: «…я хочу быть правдивым перед собой до конца, поэтому повторяю: нигде больше не видел такой ясной, простой, законной целесообразности, как в жилище деда-крестьянина, таких естественных, правдивых, добрых в сущности, отношений между людьми там. Я помню, что там говорили правильным, свободным, правдивым языком, очень много работали… Собственно вокруг работы и вращалась вся жизнь. Она начиналась рано утром и затихала поздно вечером, но она как-то не угнетала людей, не озлобляла – с ней засыпали, к ней просыпались. Никто не хвастался сделанным, не оскорбляли за промахи, но – учили… думаю, что отсюда, от такого устройства и самочувствия в мире, – очень близко к самым высоким понятиям о чести, достоинстве и прочим мерилам нравственного роста человека: неужели в том только и беда, что слов этих „честь“, „достоинство“ там не знали? Но там знали все, чем жив и крепок человек и чем он – нищий: ложь есть ложь, корысть есть корысть, праздность и суесловие».

Эти сердечные откровения вызваны необходимостью ответить многочисленным критикам фильма «Печки-лавочки». Фильм не поняли именно те, кому он был в первую очередь адресован – земляки Шукшина. Мало того, что его критиковали в алтайских газетах, в центральной печати появились письма возмущенных зрителей, прямо-таки обиженных фильмом: автора упрекали в том, что он оторвался от жизни, не видит в ней крупных перемен к лучшему, не понимает, на каких людях фокусируется сегодня общее внимание. А больше всего ударила анонимка: «Не бери пример с себя, не позорь свою землю и нас». Своим критикам Шукшин попытался ответить через журнал «Смена». Он писал о своем деревенском воспитании, о сумме «унаследованных представлений о жизни, о способе жить» – их то он и хотел обнаружить в Иване и Нюре, героях «Печек-лавочек». Конечно, это совсем не идеальные люди, но в них несомненно развито чувство правды и справедливости – вот что важно в первую очередь. И если кинематографу действительно нужен герой, позволяющий видеть крупное в малом, высокое в обыденном, почему же зритель оказался так не восприимчив?

Решив сыграть в своей картине главную роль, Шукшин как бы вознамерился подчеркнуть достоверность своего Ивана, облегчить зрителю, которому предстоит разобраться в сущности героя, сам процесс узнавания близкого хорошего человека. Правда, курьезного много было в фильме. Шукшин, которого зритель знал до тех пор, как актера чрезвычайно естественного и при том сдержанного, тут, можно сказать, «распоясался», проявил склонность весьма острой, экспрессивной игре – и стал этим неприятен, больше того, оскорбителен для части зрителей. Они-то шли «на Шукшина», которого хорошо знали по прежним ролям, сыгранным у других режиссеров – свойского, родного до последней черточки, а попали «на Ивана-дурака». И не приняли его. Для них неожидан был «такой Шукшин», и это красноречиво говорило о том, что Шукшина-то они, в сущности, и не знали, рассказов его не читали и судили о нем преимущественно по тем, прежним ролям.

В самом деле, три сборника его рассказов «Сельские жители», «Там, вдали» и «Земляки» при своих 50-ти и 100-тысячных тиражах большого хождения не имели, до глубинки не доходили, полностью оседая в столицах. Это потом, после его смерти, «Роман-газета» обнародует его рассказы тиражом 1 550 000 экземпляров. Слава Шукшина-писателя была еще впереди. Многомиллионный народ знал его только по фильмам, причем собственные его картины, в которых он не играл, пусть даже премированные, на общем фоне особо не выделялись: в то время киноискусство было на подъеме, снималось много прекрасных фильмов и среди них – подлинные шедевры. Массовый зритель «запал» не на режиссера, а на актера Шукшина.

С первого своего появления на экране он, что называется, пришелся по сердцу тем самым «землякам», из которых он, собственно и вышел – они сразу его оценили и признали «за своего». И ведь не собирался Шукшин быть актером, не подозревал даже о своем даре лицедейства, согласился сыграть свою первую роль в кино, чтобы через нее взглянуть на съемочный процесс. А получилось – обрел свою первую кинематографическую профессию. И всегда оставался верен ей. Уже признанным писателем, кинорежиссером он продолжал сниматься, порой даже в эпизодических ролях. В его актерской фильмографии есть и незначительные, проходные фильмы – он не отказывал собрату-режиссеру, когда тот уж очень его просил. Чувствовалось, дорожит он временем, проведенным на съемочной площадке даже в качестве простого исполнителя, выразителя чужого замысла – иначе не было бы двадцати двух его ролей. Такой послужной список есть не у каждого популярного актера. Актерский труд не был для него повинностью ради заработка или компромиссом во имя бесперебойной работы в кино – тут все обстояло сложнее. Любил от это дело. Актерская работа оказалась для него судьбоносной. На съемочной площадке в перерыве между съемками писал он свои первые, опубликованные вскоре рассказы; в киноэкспедиции встретил свою будущую жену Лидию Федосееву; снимаясь в кино, в одночасье погиб. Что и говорить, актером был Шукшин по образу своей жизни, очень долго остававшейся кочевой, неустроенной – когда семьей становилась съемочная группа, а средой обитания маленькие города, поселки, заводы, деревенские избы, и все это «неустройство» оборачивалось «школой опыта», дальнейшим постижением бытия своего народа.

В этих экспедициях – точно также как в родной деревне – вся жизнь вращалась вокруг работы, и точно так же она начиналась рано утром и затихала поздно вечером – с ней засыпали и просыпались. Здесь мерилом человеческой ценности было трудолюбие. «Если в человеке обнаруживалась склонность к лени, то она никак не выгораживалась, не объяснялась никакими редкими способностями… – она была просто лень, поэтому высмеивалась, истреблялась. Зазнайство, хвастливость, зависть – все было на виду в людях, никак нельзя было спрятаться ни за слова, ни за фокусы», – так писал Шукшин о деревенских обыкновениях. Но то же самое бытовало и в киноэкспедициях, где все люди месяцами были на виду и от каждого требовался осмысленный, целеустремленный труд во имя общего дела. Шукшину полюбилась сама обстановка и атмосфера этих экспедиций – она в высшей степени отвечала вынесенным из детства, из родной деревни представлениям о том, как надо жить: работать дружно и сообща. Для него работа над ролью почти всегда начиналась в экспедиции – там он сразу брал «быка за рога».

Своим героям он отдавал все, что накопил на своем не долгом веку – свое понимание жизни, свое чувство правды и справедливости, свою внутреннюю свободу. Даже когда он играл неважнецкого или слабого человека, он силой своего искусства давал почувствовать: и такому человеку понятно, что есть правда и что ложь. От образа к образу он все глубже проникал в душу своего героя, хотя умение раскрыть человеческий характер было присуще ему изначально. Это самое драгоценное умение угадал в нем Марлен Хуциев, пригласивший его, неопытного студента-практиканта на главную роль в фильме «Два Федора» – вроде бы за типажную достоверность, за фактурность. Однако не так-то уж и фактурен был молодой Шукшин для роли солдата-богатыря, каким мыслился герой художественному совету: и перекрашивать его пришлось в пшеничного блондина, и снимать, подсвечивая со спины, чтобы казался он выше и шире в плечах. Но Хуциеву-то нужна была не фактура, а натура – органически правдивая натура без тени фальши.

Именно Шукшин с его обостренным чувством правды понадобился этому фильму. Его Федор – солдат, прошедший через войну и теперь нелегко врастающий в мирную жизнь – человек, не наделенный какой-то особенной душевной тонкостью, а, может быть, огрубевший на войне, был новым лицом для кинематографа тех лет. Взяв на воспитание бездомного мальчишку («Оба мы Федоры, оба – сироты»), он не всегда может понять своего подопечного, да и не особо старается заглянуть ему в душу. Его невнимательность подчас больно задевает мальчишку и едва-едва не разрушает маленькую семью. Но именно этот самый Федор-большой при всей его прозаичности с необыкновенной силой дает почувствовать нам всю сложность жизненных отношений, всю глубину человеческой натуры, словом богатство и яркость тех чувств, на которые может быть способен человек. Действуя, казалось бы, в силу обычных житейских побуждений (плохо одному), Федор находит себе «сына». Но сколько подспудных чувств, о которых он даже не подозревал раньше, пробуждает в нем это отцовство. Шукшин с большой убедительностью показывает, как возле маленького Федора исподволь оттаивает, отогревается, молодеет сердцем Федор-большой. И любовь к Наташе служит как бы выражением нравственного, духовного обновления этого человека, символом его возвращения к жизни. А когда Наташа, простодушная долговязая девчонка, которую любовь сделала красивой и мудрой, помогает обоим Федорам избавиться от недомолвок и обид, понять, наконец, друг друга, это воспринимается как торжество истинной человечности.

Шукшин играл Федора с той мерой естественности, которая утверждалась тогда на экране, служившим как бы окном в реальный мир. Мир так похожий на тот, в котором мы живем и, вместе с тем, по-особенному вещественный и зримый. Непритязательные картины быта в рамке экрана получали неожиданную глубину – перспективу. И та же рамка выгодно подчеркивала достоинства Шукшина-актера: его скромную, но выразительную пластику, его неброское внешнее обаяние, его огромную внутреннюю энергию. В короткий срок Шукшин стал чрезвычайно популярным и востребованным актером.

Героем его чаще всего был человек неприглаженный – с нелегкой судьбой, но в то же время способный на серьезное искреннее чувство, на решительный прорыв к правде и справедливости и этим завоевывающий зрителя. Таковы сыгранные им «хмурые парни» в фильмах «Мы – двое мужчин», «Аленка», «Какое оно, море?». В грубоватых, подчас ожесточенных своих героях Шукшин открывал черты искренности, доброты, порядочности и благородства.

Не раз сыгранная роль как бы получала новую редакцию – и оказывалась куда более зрелой в силу вызревания личности самого актера, роста и развития его исполнительского мастерства. Сразу же после Федора-большого довелось студенту Шукшину сыграть комиссара Андрея Низовцева в фильме И. Гурина «Золотой эшелон». Фантастическая история – вывоз красноармейцами российского золотого запаса из-под носа колчаковцев – стала сюжетом средней руки боевика с неизбежными перестрелками и погонями на фоне дремучей сибирской природы. Схематичными были режиссерские «изыски» – схематичной и роль героя, которому актер должен был подарить свою мужицкую фактуру, свою рабочую закалку, свое личностное: «хочу», «могу», «сумею». Шукшин очень старался, что называется, выкладывался, сполна отдавая себя роли. Но фильм не получился, и все его старания пропали даром. Зато через несколько лет, когда кинематограф снова вернулся к этой теме, и легендарная операция нашла свое отражение в фильме В. Трегубовича «Даурия», шукшинский комиссар обрел выразительное лицо человека, для которого гражданская война, как, впрочем, и всякая война – тяжелая работа, сопряженная к тому же с насилием над своей человеческой природой. Но тогда Шукшин был уже мастером.

А вот по-новому разыграть психологическую ситуацию, казалось бы исчерпанную в фильме «Два Федора», ему пришлось уже через три года после своего актерского дебюта. И опять-таки героя звали Федором – можно подумать, и роль-то писалась специально для Шукшина. Хотя на самом деле это было не так. Рассказ С. Антонова «Мы – двое мужчин» был написан много раньше. И отнюдь не совпадение имен и характеров дало режиссеру Ю. Лысенко посыл к приглашению Шукшина на главную роль. Актеру предстояло наполнить образ новым содержанием, при том, что психологическая ситуация оставалась той же: снова перед нами был взрослый, оказавшийся ответственным за судьбу ребенка. Ситуация варьируется: не по своей доброте посадил шофер к себе в кабину соседского мальчишку – поддался на уговоры уборщицы, упросившей прихватить с собой ее сынишку и подобрать ему в городе школьную форму: на носу учебный год, а ей все некогда этим заняться. Не хочется мужику возиться с мальцом, но позарился на дармовую выпивку – и теперь вынужден терпеть, да хуже того, опекать неожиданного спутника. Тут совсем другой характер – ожесточенный, изломанный трудной, неприкаянной жизнью. И такого вот Федора со всей его грубостью и неразвитостью Шукшин «берет в работу» с настоящей актерской жадностью. Ему и самому в детстве приходилось ездить с такими шоферюгами, он все про них знает и плетет роль точно кружево, открывая в образе замечательные глубины. На наших глазах угрюмость смягчается и тает, равнодушие сменяется любопытством, раздражение – чуть ли ни умиротворением: он причащается к детству, точно переходит из тени на свет. Не все пройдет гладко: будут и детские капризы, и взаимные обиды. А в итоге Колька получит самый лучший костюм – Федор заставит продавца снять его с манекена на витрине, да к тому же еще на свои собственные деньги купит подопечному новые ботинки. И дело, конечно, не в стоимости этих вещей, а в том, что душа человеческая пробудилась от тяжелой спячки. Всего одни сутки прошли перед нами – срок незначительный, чтобы сыграть решающую роль в формировании личности, но актер сумел показать человеческое просветление, после которого уже невозможен мрак.

Шукшину дороги такие вот, отвоеванные у мрака души. Вспомним, к примеру, Ивана Лыкова, одного из персонажей фильма Ю. Егорова «Простая история». Циник, лентяй, потребитель с потаенной тоской, которую не сразу разглядишь в насмешливом прищуре глаз. Непроницательный и опрометчивый в суждениях, не разглядел он красивого, сильного человека в своей «зазнобе» Саше Потаповой, посмеялся, когда выбрали ее председателем отстающего колхоза – где уж ей справиться с деревенской разрухой! И просчитался. Как-то незаметно для Ивана стала Сашка Александрой, ответственным, уважаемым человеком. Как говорится, обошла его по всем статьям. Изумление, даже робость перед этой точно бы незнакомой женщиной, к которой он, приодетый, в галстуке, является с теперь уже нелепым предложением законного брака, досада на себя, надежда на исключительный случай, который все расставит по своим местам и вернет ему санькино благоволение («погодите, вы обо мне еще услышите») – все эти чувства с подкупающей свежестью и точностью переданы Шукшиным. Трудно поверить, что этот взвинченный, резкий, напряженный человек – тот же самый благодушный, ленивый Иван, с которым мы познакомились в начале фильма. Немного места отведено Ивану Лыкову в «Простой истории» – Санька встречает другого, достойного ее любви человека. Но и с ним не складываются отношения – в сущности, они люди из разных обойм, и невольно закрадывается мысль: а вот с Ванькой Лыковым, много передумавшим и перестрадавшим, она могла бы найти свою бабью судьбу. Но поздно – Ванька ушел из деревни в город, женился, назвал дочку Александрой и теперь шлет в село фотокарточки – а глаза-то на них грустные. В маленькой роли Шукшин сумел воплотить историю вызревания характера. Немного было предоставлено ему для этого сценарного материала, но актер обдумал роль и добился нужного ему результата чисто пластическими средствами: взгляд, жест, улыбка, поза – все это было точно найдено и сработало на образ.

С первых же ролей Шукшин становился соавтором драматургов – а драматурги-то все сильные, самостоятельно мыслящие – Б. Метальников, С. Антонов, Н. Дубов, С. Герасимов. Соавторство это потаенное, не отмеченное в титрах. Но без него не было бы всех этих «бедолаг» – ни шофера Федора, ни Ивана Лыкова, ни целинника Степана в «Аленке», ни рыбака Жорки в фильме «Какое оно, море?». Не было бы и такого «героя нашего времени», которого мы увидели в фильме «У озера». Разные роли достаются Шукшину – от второстепенных и даже эпизодических до главных, но всегда он поверяет их собственным жизненным опытом. Конечно, авторские его возможности ограничены чужой волей – приходится, как говорят актеры, «тащиться в чужом рисунке», но авторское – читай: человеческое, личное – всегда присутствует в образе.

Интересно, что Шукшина охотно приглашают играть роли, рассчитанные на положительное актерское обаяние; он привлекателен внешне – «скуластое лицо, узкие глаза, красивые губы»(в своей автобиографической книге «Осколки зеркала» (М., 2006) сестра режиссера Андрея Тарковского М. А. Тарковская дает выразительный портрет молодого Шукшина). В нем чувствуется физическая сила, мужская стать и в то же время творческий нерв, работа мысли. Именно такой человеческий тип нужен был кинематографу на амплуа «социального героя». Но до поры, до времени выходило так, будто Шукшина не задевали за живое «положительно прекрасные герои». Ни председатель колхоза в фильме Л. Кулиджанова «Когда деревья были большими», ни молодой учитель и чемпион по боксу в фильме Ю. Победоносцева «Мишка, Серега и я», ни капитан дальнего плавания в фильме «Мужской разговор» не обрели индивидуальности. Не наделил их Шукшин яркой характерностью. Зато какой-нибудь грубиян-трудяга будит его творческую фантазию и притом востребует его собственный жизненный опыт.

Интерес и сочувствие у него вызывает не насквозь положительный классный руководитель, спортсмен Геннадий Николаевич, а суровенький Жорка, сыгранный им в фильме Э. Бочарова «Какое оно, море?». Заступившийся за незнакомых женщин и поплатившийся за то тремя годами тюрьмы, этот «бедолага» трудно врастает в не богатую радостями вольную жизнь. Неласково принимают его рыбаки-артельщики, к которым он пробует прибиться: и не только потому, что на нем клеймо уголовника – Жорка по-прежнему остался правдоискателем, защитником слабых и обиженных, а это далеко не всем нравится. Именно это правдоискательство и заступничество особенно дорого Шукшину в характере героя – и не страшно, что его Жорка может показаться кому-то простоватым, грубоватым, а то и злым. Три тюремных года, конечно, наложили на человека свой отпечаток: из тюрьмы и раскованная походочка, и блатная челочка, и манера глядеть вкось. Но придет момент – встретит зритель его прямой взгляд и поймет, что же высмотрела в этих глазах артельная кухарка Настя. А ведь поначалу боялась, избегала Жорку. И окажется, что этим двоим тесно в рамках непритязательного сюжета – в их робких отношениях проступает какая-то большая, значительная тема, какая-то крупная жизненная драма. Годы спустя Шукшин и Лидия Федосеева, впервые встретившиеся тут, «у моря», отыграют эту драму, да нет, трагедию в фильме «Калина красная». А пока они даже не главные герои – фильм юношеский, в центре – маленький Сашук, сын кухарки Насти, всем своим детским сердцем потянувшийся к «бандюге» Жорке. И прекрасно, что Шукшин с его глубоким чувством меры и верностью жизненной правде помог картине избежать мелодраматизма и сентиментальности.

Ни в малой степени не идеализирует Шукшин своих героев – он слишком серьезно воспринимает их, чтобы приукрашивать или приглаживать. Даже оказываясь в ситуации, когда «для полноты картины» не грех малость и приврать, он упорно гнет свою правду, подчас просто выламываясь из ряда.

В «Аленке», незадавшемся последнем фильме некогда знаменитого Бориса Барнета, он, кажется, единственный, кто верен жизненной правде. Героев картины, нескольких целинников, едущих в районный центр, объединяет забота о маленькой Аленке, порученной их попечению. По дороге каждый из путешественников рассказывает свою историю – такое новеллистическое построение позволяет Шукшину как бы вырваться из умозрительной сюжетный схемы (у семи нянек, как известно, дитя без глазу – не очень-то верится в коллективное попечение) и создать убедительный образ в «коротком метре». Получился как бы фильм в фильме – не про сердитого дядю, расположенного на поверку к добру и даже нежности, как это было в сценарии, варьирующем тему фильма «Мы – двое мужчин», а про человеческую беду тракториста Степана Ревуна. Беда эта – именно в его душевной грубости, неразвитости и необразованности, которые на этот раз Шукшин даже не пытается смягчить. И ведь хороший в сущности человек, этот Степан – цельный, работящий, верный в любви, а вот потерял и веру в жизнь, и любовь в силу примитивности своих духовных запросов. Самое печальное в истории Степана, от которого ушла любимая жена – а рассказывает он об этом с искренним отчаянием – это, что он так и не понял, в чем провинился пред своей красавицей. От работы не бегал, не курил и не пил, и зарплату отдавал всю до копеечки, и разным прихотям потакал, а что пальнул из двустволки, по дурацкой картинке, повешенной женой в целинной времянке – так это от возмущения изображенным непотребством – нечего рисовать людей голяком. Когда же оказалось, что это вовсе не люди, а боги, он вообще «закачался». И желая показать, что ему тоже не чуждо эстетическое чувство, водрузил на место рубенсовской репродукции гигантского кота, нарисованного серебрянкой на черном фоне и заключенного вместе с двумя алыми цветками в багетовую рамку. По замыслу режиссера рассказ Степана, сопровождаемый зрительным рядом, должен был производить трагикомический эффект. Конечно, Шукшин оценил возможность передать характерность через юмор, но, предоставляя зрителю возможность посмеяться над Степаном с его серебряным котом, он с огромной серьезностью дал почувствовать твердолобость и непрошибаемость этого «простого парня» с излюбленной его присказкой: «Не уважаю я это!..». «Не уважаю» – значит не приемлю и точка. Такому вот Степану бесполезно объяснять его неправоту: он будет стоять на своем даже вопреки очевидному. И требовать при этом к себе уважения и сочувствия. Именно потому, что он – «простой парень». А значит – соль земли. Конечно, Степан не смог бы это так кратко и емко выразить. Но живет в нем чувство собственной самоценности, с ног на голову перевернутая «классовая гордость»: рабочий – значит гегемон. Шукшин хорошо различал всякое проявление социального чванства и ненавидел его.

Это самое чванство он зло отобразил потом, сыграв маленькую, но емкую роль бригадира Кравченко в фильме М. Осепьяна «Три дня Виктора Чернышева». Язык не поворачивается назвать эту роль эпизодической – за считанные минуты актер создает выразительнейший социальный портрет нового «гегемона». Бригадир Кравченко вызван на товарищеский суд: он грязно обругал чертежницу, запоровшую чертеж, а когда девушка в ответ дала ему пощечину, скрутил ей руки и отхлестал грязной ветошью по лицу. Проступок омерзительный и, кажется, стоять бы теперь Кравченко, не поднимая глаз, повесив голову. Но не тут-то было. Он и не думает повиниться – напротив, идет в наступление: прошли, мол, те времена, когда на рабочего человека можно поднимать руку. Он злобно ораторствует, ошеломляя своей «классовой» ненавистью к «противнику» – а всего-то перед ним бедная девчонка, которая позволяет себе ходить на работу с маникюром. Его искренность не оставляет сомнения – но кто же, кто его истинный обидчик? Шукшин играет всерьез – ни тени шаржа нет в его исполнении. До черноты темнеют его глаза, до судорог дергаются губы: да, трудную жизнь, видать, прожил Кравченко, много вынес обид и унижений, пока испытывали его «в деле» – на словах-то он был «гегемоном», «солью земли», «рабочей косточкой». Слова сильно расходились с действительностью – от того и превратился он в такой сгусток злобы. А за этой злобой – печаль и усталость: они прямо-таки наваливаются на шукшинского героя, как только он, «отлив себе пулю» – эту самую гневную речугу – садится на место.

И такой же сложный, многогранный образ являет Шукшин в другой крошечной роли – журналиста-международника Корпачева, сыгранного в фильме С. Герасимова «Журналист». Этот в недавнем прошлом крепкий профессионал сильно проштрафился – а все потому, что пропил свое достоинство и свой талант. Явно, не из «верхов» пришел он в крупную центральную газету, что называется, выбился в люди – и вот приходится уступать свое честно завоеванное место молодому супермену, вся безупречность которого не от каких-то там талантов и нравственных качеств, а всего лишь от воспитания в питомнике для «элитного советского юношества». Что и говорить, воспитание – тоже большое дело. Не было у Корпачева такого воспитания, потому уйти с достоинством он не может. Чуть подвыпивши, не умея скрыть обиду и досаду, приходит он сдавать дела и, встретив своего удачливого конкурента, язвит его как может, едва держась в рамках приличий. Тот же нерв, что и в речи бригадира Кравченко! А когда воспитанный юноша, с мягким упреком парирует: «Зачем вы так говорите?» – обиженный срывается чуть ни на фальцет: «А вы зачем… так делаете?». Вопрос повисает в воздухе. Кому он адресован? Явно не этому чистенькому мальчику – за ним и дел-то пока еще никаких нет. Не он обидчик вдвое старшего Корпачева. Так кто же обидел его, посеял смуту в его душе, подтолкнул к «белоголовой злодейке»? Мал золотник да дорог! Шукшин уйдет из фильма, поставив серьезнейший вопрос и перед автором фильма, и перед зрителем. С явным сочувствием сыгранный Корпачев – останется в памяти как жертва профессии, теснее всех других связанной с жизнью, в которой слово и дело так часто и безобразно расходятся. Мысль эта присутствует в фильме подспудно – ведь фильм должен убеждать в обратном: советская журналистика – отражение советской жизни, честной и справедливой. Ох, если бы было так! Наверное, страна через двадцать лет не рухнула бы в одночасье. И образ шукшинского Корпачева, вышвырнутого из профессии, встает как олицетворенный упрек: а, может быть, он был просто честнее многих других? Потому-то от него и постарались избавиться.

Стоит отметить: как ни выразительны были эти маленькие роли – Кравченко и Корпачев – в душу широкому зрителю они не запали: эпизод есть эпизод. А еще бы несколько таких «пуль» в актерской обойме Шукшина – глядишь, зритель перестал бы воспринимать его героя как «хорошего парня», «своего в доску», ощутил бы широту шукшинской палитры – тогда Ивана Расторгуева зритель принял бы совершенно иначе: не стал бы настраиваться на положительного героя и сумел бы угадать за его несуразными поступками живую страдающую душу, за его манерой прикидываться дурачком – прирожденную смекалку, чувство собственного достоинства. Все это надо было разглядеть вместо того, чтобы сразу же настраиваться на «алтайского хлебороба».

Конечно, сама шукшинская фактура очень располагала к тому, чтобы видеть в нем «настоящего человека» – не даром его так часто тянули на положительные роли. Специфику своего артистического дарования Шукшин познавал и осваивал, решившись, наконец, играть в своих собственных фильмах – только после этого в его актерскую характерность поверил такой мастер как С. Бондарчук, отдав ему роль Лопахина в фильме «Они сражались за Родину». Таких подарков Шукшин не получал от других режиссеров.

А вот Герасимов, который охотно брал от Шукшина яркую характерность, предложил ему одну из главных ролей в фильме «У озера» именно потому, что ощущал в нем «харизму» «героя наших дней» и хотел, чтобы Шукшин сыграл человека цельного, без изъяна, чуждого всякой рефлексии. Сценарий, написанный самим Герасимовым, ставил перед исполнителем этой роли множество вопросов. Кто он – начальник строительства Байкальского целлюлозно-бумажного комбината Василий Черных? Практик, по-хозяйски осваивающий медвежьи углы, края непуганых птиц или романтик, влюбленный в рассветы и закаты? Производственник, поглощенный цифрами сводок или лирик, наизусть читающий Блока? Прагматик, четко знающий, чего он хочет от каждого человека или мечтатель, смущающий покой семнадцатилетней девочки, которая по-детски определяет сущность их отношений одним словом: «Ужас!». И то, и другое, и третье, и четвертое, а, главное, еще и партиец, хорошо осведомленный о госплановской конъюнктуре и сверх того – идеалист, мечтающий прорваться через эту конъюнктуру к истиной гармонии производственных и нравственных отношений, в двух словах говоря, построить коммунизм в своей стране. Так должен был ответить на эти вопросы фильм, который попросту не состоялся бы без Шукшина. Только Шукшин с его искренностью и чувством правды мог прорваться к зрителю через недомолвки и противоречия, которые содержались в драматургии будущего фильма. Герасимов провидчески назначил его на эту роль еще до того, как завершил сценарий. Даже имя герою дал шукшинское – Василий. Он понимал, что прописать образ досконально, поставить все точки над «i» можно только вместе с исполнителем. А все потому, что жизненный материал сопротивлялся предполагаемому художественному решению.