Текст книги "Василий Шукшин. Земной праведник"

Еще один из казаков, очень дорогой и близкий Разину – Стырь, старый насмешник и лицедей, которого хлебом не корми – дай только что-нибудь «изобразить». Он помогает обнаружить в Разине чувство юмора, уменье пошутить, позубоскалить, но не просто так, смеха ради, а для того, чтобы через эту шутку лучше почувствовать настроение своих приближенных, выяснить их отношение к затеваемому делу. «Стратегия» Разина дерзкая и озорная: играючи «обкатывает» он перед казаками тайную свою мысль: мол, Стырь подбивает его идти вверх по Волге, поднимать «на нож» царевы города – Астрахань, Царицын, Самару – со старика-болтуна какой спрос, а его, атамана могут и на смех поднять: осторожен, расчетлив Разин, тонко ведет свою линию, пока не убеждается, что опасная мыслишка привилась. Стырь хоть и злится на атамана за эту шуточку, а подыгрывает ему в силу своего неуемного характера: «Тады уж – до Москвы!». В нем живет неистребимая жажда действия – чтобы дух захватывало: после больших дел и праздник шумней, разгульней. А праздновать он готов без устали – не напиваться, а словно бы играть в занятную игру, сыпать шутками, прибаутками, загадками, кого угодно представлять – хоть самого царя. Для Степана – это отдушина, Стырь может перебить шуткой степанов гнев, снять чудовищное напряжение, за которым следует приступ «падучей». Стырь – атаманов любимец, но никаких поблажек не знает: атаман взыскует со всех строго.

И, наконец, жена Алена с пасынком Афонькой – на самом краю степанова горизонта: редко он их видит и вроде бы вовсе о них не вспоминает, но каждая встреча в охотку: он любит их и скучает, княжна не в счет – для казака это всего лишь трофей, вроде заморской птицы. Десять лет, как он отбил у татар русскую полонянку Аленку с ребенком, прижитым в неволе, и живет с ней невенчанный, не боясь греха. Больше всего на свете хочет Алена сохранить Степана для себя, для тихой семейной жизни. Ради этого вошла она в сговор с войсковым атаманом Корнеем, а у того своя цель – вернуть Стеньку в Черкасск и заставить распустить войско. Все это понимает Разин – и прощает свою Алену – он умеет прощать. Он может быть и нежным, и чувствительным, особенно с Афонькой. От природы у него доброе сердце…

Вот в таком окружении представлял себе Шукшин Степана Разина. И было в романе еще много действующих лиц – казаков, посадских, бояр, стрельцов, колоритнейшие фигуры попа-расстриги, известного под именем «патриарха Никона», скомороха Семки, богомаза Алешки, князей Ивана Прозоровского и Семена Львова и множества других персонажей. Это целый мир – безграничное пространство допетровской России, широкое полотно, написанное мастерской рукой. Зная Шукшина – рассказчика, можно только изумляться, как управился он с таким количеством действующих лиц, с таким разворотом событий. Чуть ли ни в каждом эпизоде драматизм ситуации доведен до накала. Поражаешься игре воображения писателя, его способности поднимать градус действия. Откуда что берется! Конечно, многое подсказали исторические хроники. Например, о богатой шубе, которую выклянчил у Разина воевода Прозровский, писал еще Пушкин – его «Песни о Стеньке Разине» Шукшин знал со школьных лет:

 
Отдай, Стенька Разин
Отдай с плеча шубу!
Отдашь, так спасибо;
Не отдашь – повешу
Что во чистом поле,
На зеленом дубе
Да в собачьей шубе.
Стал Стенька Разин
Думати думу:
Добро, воевода,
Возьми себе шубу.
Возьми себе шубу,
Да не было бы шуму.
 

Потом воевода жестоко поплатился за свою наглость и жадность: исторический факт. Но как расцветил Шукшин эту историю с шубой! Сотни три казаков сопровождают роскошную шубу, которую несут на высоком кресте: за ней целое шествие с веселой песней, следом посадские в ожидании скандала или выпивки. Им объясняют: шуба батьки Степана Тимофеевича замуж выходит. За воеводу… В ярости воевода выгоняет казаков, последними словами честит атамана, но шубу оставляет себе. Потом, через год, взяв Астрахань и пленив воеводу, Степан до конца отыграет это представление с шубой – с помощью казаков силой напялит ее на супостата и поведет на колокольню: так в нарядной шубе и грохнется боярин оземь. С озорством вершит Разин свой суд.

Потрясает сцена погони Разина за отступником Фролом Минаевым: догнал бы – несдобровать Фролу, но под Разиным спотыкается молодой конь, на всем скаку летит Степан о землю, теряет сознание, и кажется ему, что повешенный боярами старший брат Иван поднимает его с земли, ставит на ноги и ободряет. А, придя в себя, Степан понимает, что поддерживает его Фрол – тот вернулся, увидев, как летит с коня Степан. Но душевный порыв Фрола ничего уже не может изменить: между вчерашними побратимами начинается длинный тяжелый разговор, окончательно определивший их противостояние. Расстаются они уже законченными врагами. А потом Степан идет к своему виновато переступающему с ноги на ногу коню, обнимает его за шею и почему-то просит у него прощения… Это момент душевного очищения – Степан вышел из нравственного поединка с Фролом чистым перед своей совестью.

Много в романе батальных сцен и бойцовских схваток, жесточайших эпизодов кровавого разинского возмездия. И каждый эпизод выписан с кинематографической точностью, буквально по мизансценам разводит Шукшин героев в батальных сценах. Ясно, что работая над романом, он все время видит будущий фильм. Долгая режиссерская практика уже выработала у него чувство экрана, развила дар кинематографического видения. И Шукшин щедро проявляет его в романе. Потрясает сцена поминок по убитому в бою Стырю.

«В красном углу, под образами сидел… мертвый Стырь. Его прислонили к стенке, обложили белыми подушками, и он сидел, опустив на грудь голову, словно задумался. Одет он был во все чистое, нарядное. При оружии. Умыт.

Пили молча. Наливали и пили. И молчали… Шибко грустными тоже не были. Просто сидели и молчали.

Колебались огненные язычки свечей. Скорбно и с болью смотрела с иконостасов простреленная Божья мать.

Тихо, мягко капала на пол вода из рукомойника. В тишине этот звук был особенно отчетлив. Когда шевелились, наливали вино, поднимали стаканы – не было слышно. А когда устанавливалась тишина, опять слышалось мягкое, нежное: кап-кап, кап-кап…

Степан посмотрел на дедушку Стыря и вдруг негромко запел:

 
Ох, матушка, не могу,
Родимая, не могу…
 

Песню знали; Стырь частенько певал ее, это была его любимая.

Подхватили. Тоже негромко, глуховато:

 
Не могу, не могу, не могу,
Могу, могу!
 

Снова повел Степан. Он не пел, проговаривал. Выходило душевно. И делал он это серьезно. Не грустно:

 
Сял комарик на ногу,
Сял комарик на ногу…»
 

Это уже чистый кинематограф. Такой эта сцена и вошла в сценарий – вплоть до колебания огненных язычков свечей и капанья воды. И точно так же как в романе, сцена кончается видом гигантского, играющего дальними зарницами пожара – на другом берегу горит Камышин, подожженный разинцами.

Пересказ – не очень-то достойное дело. Но как иначе обратить внимание читателя, знающего и не знающего роман, на его потрясающую динамику, на совершенно удивительный по своей крепости («наваристости», как сказал один критик) состав событий? Как выразить его энергетику? Не цитировать же целыми страницами, хотя в этом тоже есть резон. Как обратить внимание на язык романа, нисколько не стилизованный под XVII век, а, можно сказать, современный? (Помнится, на вопрос, каким языком будут говорить разинские казаки, Шукшин ответил: да примерно таким же как жители его родного села Сростки). Выводя на передний план личность, писатель, конечно, прежде всего заботится о психологической убедительности романа и не ставит себе задачей стилизацию речи – она только затрудняет чтение и тем самым отвлекает от сути, как отвлекают эти время от времени срывающиеся с пера Шукшина «ийтить», «хошь», «страшисся». В общем, не познакомившись с романом, трудно представить себе содержательность и размах шукшинского проекта – осуществить постановку фильма «Я пришел дать вам волю».

Замысел этот, как уже говорилось, возник задолго до создания романа – Шукшин пронес его через всю свою творческую жизнь. Отказ Киностудии им. М. Горького, полученный им в 1966-м году Шукшина не обескуражил – сценарий уже перерастал в большое художественное полотно, и это было необходимо для философски-нравственного осмысления материала. А уже на основе этого произведения вновь писался сценарий, куда более содержательный и зрелый. Как ни зрелищен, ни кинематографичен был роман, но в сценарии многие линии пришлось спрямить, многие эпизоды упростить – эта неизбежная работа была трудна и кропотлива. Шукшин замышлял теперь фильм не в двух, а в трех сериях. И все равно, даже при таком раскладе, материал, заключенный в романе, требовал больших сокращений. Ушли все монологи, все воспоминания, и почти все отступления – остались только видения, в которых являлся Степану погибший брат Иван. Но сохранилась вся сюжетная канва и все действующие лица, сохранилось – что очень важно – эмоциональное наполнение этого произведения. Сценарий был дорог Шукшину на меньше, чем роман – ведь только с ним можно было выйти к многомиллионной аудитории, открыть своего Разина всему народу.

К концу 1970 года Шукшин посчитал работу над сценарием законченной, опубликовал его в журнале «Искусство кино» и обратился на Киностудию имени М. Горького с заявкой на производство фильма. И сразу же столкнулся с резким неприятием своего детища. Возражений было так много, что впору было не поправки вносить, а писать новый сценарий. Но Шукшин не собирался этого делать. Перед ним лежали рецензии четырех докторов исторических наук, и все они высоко оценили сценарий. Предстояло убедить худсовет в перспективности этой работы. К худсовету он тщательно готовился, записывая на отдельных листках своим разборчивым почерком такие резоны:

«Мне хотелось бы сказать здесь – поскольку это художественный совет, и достаточно высокий – о нашей художественной практике. В частности о той поре короткой сценарной жизни, когда он написан и – дальше – должен или не должен превратиться в зрелище. Чтобы быть до конца конкретным, сошлюсь на свой опыт. Пусть это не звучит жалобой.

Я понимаю, отчетливо понимаю, что если государство дает деньги, то оно хочет быть спокойным, что получит фильм интересный. Нужный ему. У советских режиссеров, и у меня, нет иных – разных – интересов. Но когда на западе режиссер имеет дело с одним продюсером, я не могу найти того одного человека, который бы авторитетно и правомочно решил судьбу сценария. Я имею дело с десятком людей – и каждый говорит свое. Я их понимаю. Но когда же мне остановиться, где я должен понять, что – все. И разумно ли, что здесь так много людей и советов.

А что делать, если я не согласен. Мне бы хотелось, всерьез хотелось, понять свои-то права. И есть тут критерий?!

Вот если бы был один человек, я бы мог с ним поговорить»[7]7
  Архив В. М. Шукшина.


[Закрыть].

Познакомившись с этим соображениями, один из ветеранов студии – известный режиссер усмехнулся: «Один человек? Тогда тебе нужен Сталин».

Почти вся зима 1970–1971 года протянулась под знаком неминуемого худсовета. В эту зиму как раз и шла работа над беседой «От прозы к фильму», и, конечно, Шукшин неоднократно обращался к своему Степану Разину, размышлял о том, как лучше сделать дело, как перенести на экран художественную ткань романа. Чаще всего мы встречались на киностудии, Шукшин был возбужден и не весел. Очень тревожили его упреки в натурализме и требования смягчить или вовсе убрать из сценария картины жестокого разгула разинской вольницы. Но как быть, если Разин действительно был одним из самых крутых вершителей скорого суда? Я пыталась осмыслить необходимость жестокости и «выдавала» такой текст: «Для меня жестокость Разина – это олицетворение нравственной слепоты, даже не слепоты, а ослепления, которое наступало в разгар битвы, когда в ярости сражения утрачивался самый смысл кровопролития, и оно становилось самоцелью. Моя мысль проста: в крови сражения можно потерять человеческое достоинство, даже если оно, это самое достоинство повело тебя в бой». Мне очень хотелось, чтобы Шукшин «присвоил» этот текст. А он брал карандаш, перечеркивал все, что я написала, – и «выдавал» свое:

«Сведения иностранцев, пространные донесения воевод с мест событий, показания под пыткой участников бунта („пыточные дела“: самого Разина сгорели в одном из московских пожаров) – все говорит о „злодеяниях Разина“, порой просто ужасающих. Нельзя делать вид, что этих документов нету, или что они мне неизвестны. Они известны и не мне одному. Начинается самое нелепое: как быть? Быть надо правдивым, но и скрывать своей любви к герою – нельзя. Именно любовь к его памяти изначально и привела к этой теме. Но как же совместить такие вещи? Можно ли это? Мне кажется, можно, но это не ответ, ответ будет в фильме, если таковой состоится. Я думаю так: если „в далекий тот век“ короткий день свободы занимался кровавой зарей, то такова цена свободы. Она во все времена – дорогая цена. „Без крови ее (волю) не дают“, – говорит Разин, и уж он-то доподлинно это знает».

Потом эти строки в рукописи мне тоненькой чертой перечеркнет редактор журнала – куда же в начале 70-х годов, когда прочно утверждаются в сознании наших людей «общечеловеческие ценности», – со всей это апологией насилия?! И я их не отстаиваю – я тоже не люблю крови. А кто ж ее любит? И мы продолжаем с Шукшиным говорить и говорить о насилии – теперь уже о его месте в искусстве. На меня когда-то жуткое впечатление произвела картина рабочего бунта в романе Э. Золя «Жерминаль». Да уж, это не для девичьих глаз, соглашается Шукшин. Но зачем так далеко ходить, можно сослаться на знаменитую народную песню о Степане Разине, а в песне поется, какой он сногсшибательный: бросил за борт женщину и утопил. Почему так народ любит эту песню, что происходит со слушателями и исполнителями – ведь не могут же они не ощущать, что он бросил за борт женщину ни в чем неповинную, можно сказать, ни за что, ни про что ее казнил? Но ведь как поют, с каким чувством! А в том дело, что в самой мелодии, в том, как ложатся на нее слова, есть нечто духоподъемное. Не в том суть, что утопил Стенька княжну, а в том, что велика жизнь, сильна и быстротечна, как эта Волга, которая течет в океан-море, и много несет радости, и много горя – и надо жить. Тут вспомнилась и еще одна знаменитая русская песня – «Славное море, священный Байкал»… Ее поют с тем же подъемом. А про кого в ней поется – про каторжника, который бежал с рудников и переплывает Байкал в омулевой бочке в суровую грозовую погоду. Может, он убил кого-нибудь, может, он погряз в злодеяниях? Почему мы с таким чувством выводим: «Долго я тяжкие цепи влачил, долго бродил я в горах Акатуя…» – что нам до этой неправедной судьбы?.. Да в песне то же самое духоподъемное начало, та же воля к жизни. Это и есть искусство.

И как-то сразу потом, едва мы шепотком вспомнили эти песни, Шукшин сказал, что по-другому сделает финал своей картины – не так, как в романе и в сценарии: перед казнью Степан обязательно увидит солнце: «оно вырвется из-за туч и – во весь экран – просияет миру»[8]8
  Много лет спустя в документальной повести Тамары Пономаревой «Он пришел издалека…», первоначально опубликованной в журнале «Алтай» (1989 г., № 2), я прочитала: Шукшин нашел другое завершение фильма. «Странник, который отправляется на богомолье в Соловки, получает от Степана Разина тяжелый мешок в подарок монастырю: – Помолись и за меня. Проходит время, и странник переступает порог монастыря: – Вот пришел помолиться за себя и за Степана Тимофеевича Разина и дар от него принес. – Какой дар? Его самого уже нет в живых… Казнен… – Долго же я шел, – поразился странник и полез в мешок за степановым подношением, которое высоко поднял над головой. Огромный золотой поднос, переливаясь и, слепя глаза, превратится в солнце».


[Закрыть].

Дни шли за днями, и однажды я узнала, что худсовет назначен на 11 февраля. Вышло так, что я примчалась на студию с опозданием. В съемочной группе Шукшина – ведь работала уже съемочная группа, только вывески на двери еще не было – Василия Макаровича я уже не застала – он ушел, но оставил мне записку. Вот она, на моей желтоватой, старой бумаге, которая служила нам для черновиков. Это была уже начатая им страница с номером 7 и одной – единственной недописанной строкой: «Значит, если всерьез…». А дальше размашистым почерком огромными буквами значилось:

«ФИЛЬМ ЗАКРЫЛИ! ВСЕ. Пусть отныне судьбу России решают балерины. Па-де-де – с комсомольским задором… ТОШНО».

Он знал, что я обожала балет – поэтому так и написал. И, конечно, я не стала обнародовать это горькое и запальчивое шукшинское слово. Причем тут балерины – не в балете дело. Мешал ему, что ли балет? А дело было, по всей видимости, в том, что этот сценарий концептуально не устраивал ни руководство студии, ни Госкино. В 70-е годы власти уже не нужен был никакой радикализм, тем более революционный. Жизнь устоялась, сформировался общественный слой управленцев, уже не задававшихся целью построения коммунизма, более того, считавших его утопией. В обществе все больше распространялся прагматизм, групповые интересы вступали в противоречие с народными потребностями. Властям предержащим хотелось сберечь свои преимущества и уйти от вопросов об источниках благосостояния и о законности привилегий. Но жесткого антагонизма в обществе не было: «верхи» жили сами и жить давали другим – сегодня эти времена вспоминаются большинству с ностальгической грустью. Однако именно тогда в народном сознании произошел сдвиг. Этого следовало ожидать: жизнь не стоит на месте, характер народа меняется в зависимости от общественных процессов. В ХХ веке с его широким информативным полем, с его социальной диффузией, народ очень быстро разглядел прагматическое, утилитарное отношение «верхов» к жизни, и началась «смена вех» – люди уверовали в абсолютную силу материальных ценностей. Этот процесс по-настоящему оскорблял Шукшина. Он понимал, что достойно ответить на вызовы времени нация может, только опираясь на собственную самобытность, на глубокое знание и понимание своей истории, укрепляя и развивая те высокие нравственные качества, которые определили историческую роль русского народа в спасении мировой цивилизации от нашествия новых варваров ХХ века.

Обратившись к теме народного восстания под предводительством Степана Разина, Шукшин стремился показать значимость революции для народной судьбы. Но идейно-политической системе, сложившейся в стране к началу 70-х годов, революция была не нужна, а такой Разин, которого изобразил Шукшин, просто не проходил по бытовавшей шкале нравственных ценностей, где на верхней точке утвердились объективизм и гуманизм.

В общем, с давней мечтой на ближайшие годы было покончено. Шукшин мужественно переживал это. На многочисленные соболезнования отвечал: будущее фильма пока под вопросом – у кинематографического руководства есть сомнения в правильности решения образа Степана Разина; а так как постановка фильма стоит серьезных денег, значит, и вопрос стоит серьезно. Он не собирался сдаваться. Его «утешали», как могли. Что же делать – не судьба. С самого начала не заладилось с этой работой. В августе 1970 года, когда замаячила перспектива запуска фильма, Шукшин с оператором Заболоцким и маленькой группой помощников поехали на Волгу выбирать «натуру», добрались до Астрахани и попали… на месяц в карантин: на юге страны возникла опасность холеры. Работа была сорвана. Не повезло! Потом ему говорили: ну, зачем эта головная боль – огромная, четырехсерийная постановочная картина, сотни исполнителей, тысячи статистов, бессчетное множество костюмов, реквизита, оружия. А еще надо строить разинские струги по старинным чертежам и рисункам. Не лучше ли выбрать другую тему?

Руководство студии просило поменять свои планы. Шукшину очень хотелось сохранить группу, набранную для постановки фильма о Степане Разине. И скоро на его студийных дверях появилась табличка «Печки-лавочки». Сценарий был спешно утвержден и опубликован в журнале «Искусство кино». Вышло так, что я сама и отвезла его в редакцию. Сохранилась еще одна записка:

«Лариса! Это – для прочтения, поэтому не первый экземпляр (первого просто физически нет). Если ОНИ согласятся – по прочтении – печатать его, то Вы должны будете опять взять сценарий у НИХ, с тем, чтобы я его ВЫПРАВИЛ и перепечатал. Во-от. С уважением В. Шукшин».

Записка как записка. Только бросилось в глаза это безличное ОНИ – крупными буквами. Так говорят о посторонних, с этаким нажимом – ОНИ, У НИХ. Это самое ОНИ мелькало у него, когда речь шла о чиновниках Госкино, о критиках, о журналистах. Многих, с кем сводила жизнь и от кого приходилось зависеть, он ощущал как посторонних. И в той же записке, опять-таки крупно значилось: ВЫПРАВИТЬ. Как будто неким образом связаны были между собой эти слова. Ну, конечно, если вмешаются ОНИ, значит, придется что-то ВЫПРАВИТЬ. И это самое «во-от» в конце – точно невольный вздох. Вроде бы сухая, деловитая, но на самом деле очень эмоциональная записка…

Как трудно было ему с этой эмоциональностью, ранимостью все время проявлять выдержку, скрывать свои чувства от посторонних. А посторонние вообще не подозревали об этом – для них он был «мужик», а у мужика – толстая кожа. Зная об этой его особенности, понимаешь, почему он не снимался в первых трех своих фильмах – для него это было бы слишком большой эмоциональной нагрузкой. И только преодолев некий психологический барьер, он подступился к образу Степана Разина, потому что это был доподлинно его герой, и другого актера в этой роли он не видел. Но постановка был отложена (или закрыта), и собственная решимость сыграть исторический образ показалась ему дерзкой и самонадеянной: ну, какой он Разин? Честно говоря, он писал Разина для себя, а что получилось? Где у него в облике «надменность, не пустая надменность, не смешная, а разящая той же тяжелой силой, коей напитана вся его фигура?». Где «страшный взгляд, что „не ломанной бровью страшен, не блеском особенным – простотой страшен своей, стылостью…“». Конечно, настоящий актер должен сыграть все – и разящую силу, и стылый взгляд – год назад никаких в том сомнений не было: с Разиным он просыпался и засыпал. А теперь, когда у него отняли Разина, он затосковал и едва ли ни разуверился в себе. Именно в это время он поразил Леонида Куравлева своим трагическим обликом:

«…Среди шума и бедлама, среди всей этой кинематографической суеты Шукшин молча сидел в кресле. Если так можно выразиться, до него нельзя было дотянуться и потрогать – он сидел странно отрешенный и отчужденный, словно из другого мира, как будто светило для него другое солнце, не то, что греет нас… Видимо, он испытывал физические страдания, может быть, мучила язва. Василий Макарович, в отличие от многих, ни на какие болезни не жаловался, но, что он болен, мы знали. А на физические страдания, возможно, накладывались еще и душевные муки. Во всяком случае, таких печальных глаз я ни у кого никогда не видел и не увижу, наверное…».

Вот таким вышел Шукшин из схватки за своего Разина. Отойти от этой работы он никак не мог – давно уже завершился подготовительный период по фильму «Печки-лавочки», начинались съемки – впереди была экспедиция в родные края. Работа предстояла огромная, если учесть, что Куравлев отказался от написанной специально для него главной роли и Шукшин впервые решился сам играть в своем фильме; а Разин все не отпускал: перелистывал готовый к изданию роман и вновь примерялся к роли. Конечно, это была его роль. Все написанное он теперь поверял самим собой. Каким был бы его Степан? Он подарил бы ему свой облик, как великий Николай Черкасов подарил Александру Невскому высокий рост, статность, удивительное вдохновенное лицо. И не только собственной внешностью наделил бы Шукшин народного героя, но и своей внутренней сутью – как бы присутствуя в Разине. Это не значит, что он не смог бы полностью перевоплотиться – в «Печках-лавочках» он так и сделает, и будет на экране совсем другой человек – похожий обликом на Шукшина, но вовсе не Шукшин. Но Разин – другое дело. Это властитель его дум, спутник всей жизни. В Разина он вложил бы всю душу, всю любовь к людям, всю жажду справедливости, всю ненависть к угнетению. Разин у него в фильме был бы не таким как в романе и сценарии – не вскипал бы мгновенной злобой, не бился в припадках ненависти. «Разина все любили», – написал он. И надо было сделать так, чтобы его полюбил зритель. Полюбил и почувствовал в нем не болезнь, а здоровье, крепкое без изъяна человеческое естество. И пусть бы он был похожим на сегодняшних людей: это же человек на все времена – Разин!..

Понятна эта бесконечная приверженность разинской теме: она объединила все стороны дарования Шукшина, все ипостаси его творческой личности – прозаик, киносценарист, кинорежиссер, актер, поэт. Да, поэт, потому что были еще и стихи.

А в сознании людей, знавших и любивших Шукшина, он навсегда соединился со Степаном Разиным, хотя и не пришлось ему сыграть эту роль. Не случайно московские студенты подарили музею Шукшина в Сростках графический по дереву портрет Василия Макаровича, на котором старославянской вязью выведено: «Приведи ты саблей своей острой обездоленных, забитых, многострадальных к счастью, к воле…».