Текст книги "Василий Шукшин. Земной праведник"

И представьте, сам Шукшин давал к этому посыл. Вот что говорил он сам в беседе со мной и местными алтайскими корреспондентами, осаждавшими его в селе Шульгин Лог, на съемках фильма «Печки-лавочки»:

«В институт я пришел глубоко сельским человеком, далеким от искусства – в двадцать пять лет начитанность моя была относительная и знания мои были относительные. Знаний я набирался отрывисто и с какими-то пропусками. Кроме того, я должен был узнавать то, что знают все и что я пропустил в жизни. И вот до поры до времени я начал таить, что ли, набранную силу. И как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом я подогревал в людях уверенность – что правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда… ну, окажусь более состоятельным, а они со своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными. Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то бойца нерасшифрованного».

Я потом записала в своем блокноте: «Просто чудо, что все это останется на магнитной пленке!»[12]12
  Эта пленка должна быть в музее В. М. Шукшина, в Сростках.


[Закрыть]. Каково: «я подогревал в людях уверенность – это вы должны заниматься киноискусством, а не я!». Шукшин «тушуется»! И даже в своих публичных выступлениях – а не выступать тоже нельзя, надо же потихоньку, шаг за шагом отвоевать себе жизненное пространство – он притворяется перед теми, кто отказывает ему в праве что-то значить для искусства, притворяется середнячком. Как это по-крестьянски!

Но этот ложный взгляд на себя как на «деревенщину», конечно, обернется против Шукшина и будет долго его мучить. Так же, как и стремление постоянно его «воспитывать». Но одно дело, когда «воспитывают» в магазине или аптеке, а другое – в институте или на студии. Нелегко было ему на первых порах во ВГИКе. В мастерской М. И. Ромма он был белой вороной. Там подобрались сплошь ребята столичные, яркие, поначалу сторонившиеся жесткого нелицеприятного партийца. Кое-кто в тайне презирал его за гимнастерку и сапоги, думали, это такая «партийная униформа». А ему просто нечего было надеть. Но никогда бы он в этом не признался. «И на кой черт ты так одевался? Аль не было во что больше? – спрашивал его потом, уже подружившись с ним, сценарист Иван Пономарев. – Защитная гимнастерка, синие галифе и черные сапоги. – В таком наряде к нам приезжал уполномоченный из райцентра – урезать у людей лишние метры огородной земли». «А мой наряд – вызов ВГИК… – отвечал Шукшин. – Не хотел даже в одежде походить на них…». «На них – это на „китов“». Хватало их в институте. Но точно так же, как нельзя было судить о Шукшине по его зелено-сине-черной спецуре, не приходилось судить о некоторых ребятах по брюкам дудочкой и пиджакам с широкими накладными плечами. Пижон Андрюша Тарковский неожиданно проявил интерес к Шукшину и начал занимать его в своих этюдах. Оказалось, он побывал в Сибири, работал коллектором в геологической партии. А его друг Саша Гордон, как выяснилось, приехал во ВГИК из города Мукачево, где командовал взводом горной артиллерии Прикарпатского военного округа – там и вступил в партию. Была на курсе и третья коммунистка – Тамара Лисициан, разведчица в Великую Отечественную войну. Скоро Шукшина выбрали старостой курса. И вышло – не так уж он одинок. Ну, а с тех пор, как он освоился на сценической площадке, и весь ВГИК признал в нем актера, жизнь окончательно вошла в колею. Главное, он почувствовал к себе пристальное и веселое внимание знаменитого мастера – Михаила Ильича Ромма.

«Он учил работать, – вспоминал потом Шукшин. – Много работать. Всю жизнь. Он начал с того свою учебу, что рассказал нам, как много и трудно работал Толстой. И все пять лет потом повторял: „Надо работать, ребятки“. И так это и засело во мне – что надо работать, работать и работать: до чего-нибудь все же можно доработаться. „Надо читать“, „подумайте“ – это тоже приглашение работать»[13]13
  Шукшин В. М. Книги выстраивают целые судьбы // «Тесно жить». М. 2006, С. 349.


[Закрыть].

Ромм составил для Шукшина целый список литературы. Это был уже третий список в его жизни. Первый дала эвакуированная из Ленинграда учительница еще в школе, второй – он составил со слов пожилой библиотекарши в Севастополе. Многие книги в списках повторялись. И перечитывая их, Шукшин удивлялся, как много он пропустил или не понял в прошлый раз.

В мастерской Ромма учились не только режиссуре – мастер требовал, чтобы студенты сами пробовали писать, с первого курса посылал их на объекты – почтамт, или вокзал, или магазин – чтобы они описали, что видели. Но всерьез Шукшин стал писать на третьем курсе. Началось с того, что для курсовой работы он решил взять отрывок из романа В. Шишкова «Угрюм-река», долго упрашивал сценариста Пономарева написать ему сценарий и, наконец, решил попробовать сам. Но не получилось – увяз в материале. Тут вышел в свет вгиковский альманах «Творчество молодых» – большая толстая книга в голубом переплете и в ней короткие сценарии и рассказы знакомых ребят. Пока он мучился с «нетленкой», они вон чего успели! Чем же он хуже этих пацанов? Да ничем. Вот так и надо писать – коротко. Но в каждом рассказе должен быть характер, а в характере должна быть правда. Конечно, дух соревнования очень сильно подстегивал Шукшина. Потом он напишет: «Все время живет желание превратить литературу в спортивные состязания: кто короче? Кто длиннее? Кто проще? Кто сложней? Кто смелей? А литература есть ПРАВДА. И здесь абсолютно все равно – кто смелый, кто сложный, кто эпопейный…»[14]14
  Шукшин В. М. Книги выстраивают целые судьбы. С. 482.


[Закрыть]. Есть правда – есть литература. Он чувствовал – эта самая ПРАВДА должна подсказать и жанр, и форму произведения. Короткий рассказ! Он не выбирал эту форму – можно сказать, форма выбрала его. Он сел на своего конька.

Начал показывать свои рассказы Ромму. Совестно было отнимать у мастера время, но тот сам требовал: «А где же рассказы-то? Бросил писать, что ли?» и советовал: «Посылай веером во все редакции, придут обратно – меняй местами – и снова». Так он и сделал. Первым отозвался журнал «Смена», напечатал рассказ «Двое на телеге», незатейливое повествование о том, как в страшную непогоду хмурый дед везет девушку-фельдшера в райцентр за лекарством и уговаривает ее переждать непогоду у знакомого пасечника; но, выпив чаю с медом и даже позволив себе «принять» полкружки медовухи, девушка с комсомольским значком решительно встает: «Дедушка, мы все-таки поедем сегодня… Мы просто не имеем права сидеть и ждать!.. Там больные люди… Им нужна помощь!..». Наивный такой рассказик, не без влияния тех самых схем, которые так возмущали Шукшина в чужих произведениях. Но ведь первый, самый первый, набранный в настоящей типографии, напечатанный в столичном журнале! Конечно, он понимал все несовершенство этого сочинения и даже маленько стыдился его. У него в голове роились замечательные сюжеты, но при попытке облечь их в слова, они словно бы расточались – теряли нечто очень важное в своей выразительности и остроте. Так меняется цвет сорванного цветка, осыпается пыльца с крыльев пойманной бабочки. От «опытных» людей он слышал: все это ремесло – работай и оно придет. И он работал, много писал – так что набралось на целую книжку – она вышла в 1963 году в издательстве «Молодая гвардия» и называлась «Сельские жители». Но все это было – не то, не то… Вот тогда-то и сочинилось коротенькое стихотворение «О ремесле»:

 
Музы, делайте, что хотите!
Душу надо? Могу продать!
Славу встречу…
Научите
Словом как дротиком попадать.
 

Вот так… не больше, не меньше: «душу… могу продать». Хорошо, что черти тогда этого не слышали. Но услышали музы. И шепнули, что называется это вожделенное умение «словом как дротиком попадать» не ремеслом, а искусством. Несколько лет спустя Шукшин скажет: «Я знаю, когда хорошо пишу: когда пишу и как будто пером вытаскиваю из бумаги живые голоса людей».

Долго-долго никто не подозревал о его истинном призвании. Для всех он был успешно начинающий актер – не всякому удается дебютировать в главной роли, да еще в таком хорошем фильме как «Два Федора». А там подоспела и «Простая история», где он стал достойным партнером знаменитой Нонны Мордюковой. Всем казалось, что жизнь его определилась. Появились и первые заработки.

Все эти годы, пока он учился, его поддерживала мать. Подбадривала письмами, посылала деньги, посылки. В трудную годину Мария Сергеевна, ни с чем не посчитавшись, продает дом с баней и хорошей пристройкой – лишь бы Вася мог доучиться; потом сын воздаст ей за все сторицей, купит новый дом, собственноручно построит баньку и веранду. Переписка сына и матери – это истинная перекличка любящих сердец. «Роднуленька моя хорошая! – пишет он. – Сообщаю тебе, что я возвратился в Москву и теперь все время буду здесь. Посылку твою получил. Подарки ты мне отваливаешь прямо купеческие. Спасибо. Хорошая моя. Пусть это будет мне на счастье. У меня сейчас очень напряженное положение. Скоро начну делать диплом. Еще неизвестно, где буду работать. Съемки окончатся, наверное, в августе. Сейчас съемки идут в Москве.

Я, мамочка, очень хочу, чтобы ты мне скорей написала – как и что там у нас. Здоровье у меня нормальное. Деньги есть. Да еще ты в посылке послала. Ты уж пока не посылай, мамочка. А то потом, вот когда буду делать диплом, может статься, что мне немного потребуется выслать…

Хочу написать в райком – поблагодарить за приветствие и хороший отзыв.

Как наши Зиновьевы?

Пиши мне про все, моя милая мамочка. Кажется, еще никогда не было такого большого перерыва, чтобы я тебя столько не видел. Очень соскучился. Пиши мне скорей, родненькая моя».

Зиновьевы – это сестра Наташа с мужем Александром. Он любящий брат: не случайно «девушку на телеге» зовут Наташа Зиновьева. Через несколько лет случится страшное горе. У Наташи умрет муж, двое детей-близняшек останутся без отца. И Шукшин изо всех сил будет стараться, чтобы они не чувствовали себя сиротами. Теперь уже посылки пойдут в обратную сторону – из Москвы на Алтай. Шукшин по натуре своей человек семейственный, чадолюбивый. Но своей собственной семьей обзаводиться не спешит. Да и не может. Он… уже женат. На школьной подруге своей сестры, односельчанке Марии Шумской.

В одном из первых своих не частных откровений, ни разу не опубликованном при его жизни рассказе «Письмо любимой», он отобразил свое первое чувство: «Она была приезжая – это поразило мое воображение. Все сразу полюбилось мне в этой девочке: глаза, косы, походка… Нравилось, что она тихая, что учится в школе (я там уже не учился), что она – комсомолка. А когда у них там, в школе, один парень попытался из-за нее отравиться (потом говорили, что только попугал), я совсем голову потерял.

Не помню теперь, как случилось, что я пошел провожать ее из клуба.

Помню, была весна… Я даже и не выламывался, молчал. Сердце в груди ворочалось как картофелина в кипятке. Не верилось, что я иду с Марией (так ее все называли – Мария, и это тоже мне ужасно нравилось…».

Может быть, в том, что Шукшин, на целый год после флотской службы остался в Сростках, тоже виновата была Мария? Почему же тогда, уехав, не позвал ее за собой? Скоро в восьмитомном собрании сочинений Шукшина, издаваемым Алтайским государственным университетом, будут опубликованы неизвестные письма к Марии Шумской – может быть, тогда мы поймем, кто и в чем провинился? Два года Шукшин живет и учится в Москве, приезжая в Сростки только летом. В августе 1956 года он расписывается с Марией – и потом уже, похоже, с ней не встречается. Она видит его только на экране в фильмах «Два Федора», «Золотой эшелон», «Простая история», «Аленка», «Когда деревья были большими» – если только хочет видеть.

В 1963 году он приезжает в Сростки со съемочной группой фильма «Живет такой парень» и знакомит мать со своей новой привязанностью – студенткой ВГИК Лидией Александровой: он снимает ее в роли библиотекарши Насти. Узнав о том, что Шукшин некоторое время будет жить и работать в Сростках, Мария уезжает учительствовать в Горно-Алтайск.

Рассказ о первой любви заканчивает так: «Много лет спустя Мария, моя бывшая жена, глядя на меня грустными добрыми глазами, сказала, что я разбил ее жизнь. Сказала, что желает мне всего хорошего, посоветовала мне не пить много вина – тогда у меня все будет в порядке. Мне стало нестерпимо больно – жалко стало Марию, и себя тоже. Грустно стало. Я ничего не ответил».

Да, у него появилась пагубная привычка к вину. Успех картины «Живет такой парень», первая премия на Всесоюзном кинофестивале в Ленинграде и награда за лучший дебют на XVI Международном кинофестивале в Венеции принесли, естественно, и большие деньги, а вместе с деньгами появились и новые «друзья», вернее, собутыльники, буквально осаждавшие его и на студии, и дома. И это были не только забулдыги. Надо отдавать себе отчет в том, какую огромную разрушительную работу вели ненавистники нашего Отечества, спаивая талантливых людей, которые могли бы стать светочами нации. Вспомним поэта Николая Рубцова, кинодраматургов Геннадия Шпаликова и Евгения Григорьева, художника Виктора Попкова – все они на наших глазах растрачивали свои силы в попойках и погибали – нелепо, трагично и безвременно. Шукшин всей своей «содранной кожей» чувствовал фальшь, ложь, насмешку и буквально выдирался из объятий этих «друзей».

Конечно, присутствие в его жизни умной, сильной, верной женщины изменило бы все. Да ему попросту нужна жена, подруга, половина. Но к женщинам он относится настороженно. Это отношение четко выражено в дневниковой записи: «Эпоха великого наступления мещан. И в первых рядах этой страшной армии – женщины. Это грустно, но так». Да, женщины более непосредственны и откровенны – в них с большей силой и видимостью проявляется охватившая чуть ни весь народ жажда всежизненного устройства. Всем хочется достатка и удобств – хватит, наголодались! Квартира, машина, дача – вот они основы благосостояния, за ними очередь, и женщины не намерены оставаться в хвосте. Успешный муж это тоже приобретение, счастливый билет в красивую, обеспеченную жизнь. Муж – кинорежиссер! Это звучит. Шукшин не верит женщинам. Даже самые умные, самые тонкие, вроде бы свободные от материальных расчетов, они какой-то частью своей души все равно потребительницы – и нечего строить иллюзии. Спустя несколько лет напишет Шукшин рассказ «Страдания молодого Ваганова» и вспомнит о том, что давно отболело. Была в его жизни очень красивая девушка с точеным лицом и такой же фигуркой, похожая на деревянную куколку, сделанную большим мастером. Он точно ее описал и даже имя не переменил – Майя. «Далекое имя, весеннее имя, прекрасное имя… – так он писал в рассказе про молодого работника районной прокуратуры Ваганова, который накануне получил от этой самой Майи письмо и теперь собирался писать ответ. – Все утро сегодня сладостно зудилось: вот сядет он писать. И будет он эти красивые оперенные слова пускать точно легкие стрелы с тетивы – и втыкать, и втыкать их в точеную фигурку далекой Майи. Он их навтыкает столько, что Майя вскрикнет от неминуемой любви… Пробьет он ее деревянное сердечко, думал Ваганов, достанет где – живое, способное любить просто так, без расчета. Но вот теперь вдруг ясно и просто подумалось: а может она так? Способна она так любить? Ведь если спокойно и трезво подумать, надо спокойно и трезво же себе ответить: вряд ли. Не так росла, не так воспитана, не к такой жизни привыкла… Вообще не сможет и все». «Ваганов всегда знал: Майя не ему чета. Жалко, конечно, но… А может, и не жалко, может, это и к лучшему: получи он Майю, как дар судьбы, он скоро пошел бы с этим даром на дно. Он бы моментально стал приспособленцем: любой ценой захотел бы остаться в городе, согласился бы на роль какого-нибудь мелкого чиновника… Не привязанный, а повизгивал бы около этой Майи». И вот теперь Майя писала ему, что по старой дружбе хочет приехать и пожить у него с неделю – мол, давно мечтала побывать в его краях. Ваганов читал это письмо, «обжигаясь сладостным предчувствием, он его гладил, смотрел на свет, только что не целовал – целовать совестно было, хотя сгоряча такое движение – исцеловать письмо – было. Ваганов вырос в деревне, с суровым отцом и вечно занятой, вечно работающей матерью, ласки почти не знал, стыдился ласки, особенно почему-то поцелуев».

Вот так и Шукшин – знал, что Майя, в сущности, профессиональная потребительница, эгоистка, каких мало, но никак не мог отвязаться от горячих и настойчивых мыслей об этой куколке. А правда, хороша была Майя – с широко расставленными синими глазами, буйными рыжими кудрями… И, конечно, затмевала Викторию Старикову, с которой Шукшин был близок. И ведь сколько раз говорил Вике: «Роди мне ребенка», но вот появилась Майя, и от решимости завести семью ничего не осталось.

Узнав, что его утвердили на роль рыбака в фильме «Какое оно, море?», он решил поскорее уехать в Судак, на съемки – отойти от всех своих терзаний. Тем более что он обещал сестре отвезти ее с ребятишками на юг – курортный город у моря, чего же лучше? Но плохо он знал Майю. Сначала было письмо, которое обожгло его, так же, как Ваганова, сладостным предчувствием. Майя писала, что никогда не была в Судаке и очень бы хотела на недельку-другую приехать с подружкой – позагорать, покупаться. Надо было что-то ответить, а он все комкал и рвал бумагу, совсем как Ваганов. Прошел месяц, другой, а в конце июля Майя все-таки приехала – она спешила к его Дню рождения. Но примчавшись к Шукшину, застала у него в домике не только сестру Наташу с близняшками, но и артистку Лидию Федосееву с дочкой Настей. В этом улье уже не было места.

Что и говорить, сложна и порой необъяснима человеческая жизнь, неисповедимы пути, которыми идут люди навстречу друг другу. Как писал Шукшин в своих рабочих тетрадях: «Логика искусства и логика жизни – о, это разные дела. Логика жизни – бесконечна в своих путях, логика искусства ограничена нравственными оценками людей, да еще людей данного времени»[15]15
  Шукшин В. М. Из рабочих записей // «Тесно жить», М., 2006. C. 443.


[Закрыть].

В том же самом 1964 году он, наконец-то, получил давно ожидаемую кооперативную квартиру – две небольшие смежные комнаты с крохотной прихожей и шестиметровой кухней. Первое, что притащил сюда Шукшин – известный портрет Сергея Есенина с курительной трубкой и большую стопку перепечатанных набело экземпляров сценария «Конец Степана Разина», самый первый вариант. Пришлось выложить эту стопку прямо на пол – мебели в квартире долго не было, кроме раскладушки, да кухонного столика с табуреткой. Но это была своя квартира – прибежище, оплот, цитадель! За годы своего бездомного кочевья Шукшин привык писать, что называется «на коленке» – те, кто работали с ним, нередко отмечали, что он мог строчить в своей тетради в любое время дня и ночи, выбирая в перерыв укромные места близ съемочной площадки. Ему даже как-то непривычно было сидеть за столом – он склонялся над ним как рабочий над станком. Сам же говорил, что прилаживается к своему столу как пахарь: стоит навалиться, закурить – и пошел. Конечно, в своей квартире он чувствовал себя свободно – мог курить сколько угодно, сидеть враспояску, в старой любимой рубашке и валенках – так ему нравилось.

В новую квартиру он вошел с Викторией Стариковой – она ждала ребенка. Повез ее к матери в Сростки. Мария Сергеевна тепло приняла гражданскую жену сына. Отец Вики, известный писатель и драматург Анатолий Софронов в свое время оставил семью, и теперь Вика с грустью думала, что ее ребенок тоже будет расти без отца. Так оно и вышло – когда родилась дочь Катя, Вике показалось, что они в тягость вечно погруженному в работу и неласковому Шукшину; она собрала пеленки и, ни слова не говоря, перебралась к маме. Шукшин не раз пытался вернуть их, но в его жизнь все настойчивее входила Лидия Федосеева.

Как бы ни складывалась личная жизнь писателя, главным для него остается добровольное заточение – творчество. Шукшин готовил к публикации свой первый роман «Любавины» – летом 1965 года его начал печатать журнал «Сибирские огни». Замысел был грандиозный: рассказать о том, как устанавливалась в сибирской деревне Советская власть. В центре повествования была история крепкой сибирской семьи, ступившей в борьбу с Советской властью и погибшей – целиком и полностью. «Иначе не могло быть, – писал Шукшин в предисловии к главам романа, публикуемым отдельно в еженедельнике „Литературная Россия“ – За мальчиком, который победил их пролетарским посланцем, стоял класс более культурный, думающий, взваливший на свои плечи заботу о судьбе страны»[16]16
  Шукшин В. М. Из рабочих записей. С. 228.


[Закрыть]. Шукшин хочет сам экранизировать «Любавиных» и спрашивает будущих читателей: стоит ли? (Впоследствии, он отдаст этот незавершенный роман другому режиссеру, видимо, несколько остыв к своему замыслу). В ту пору он еще не колеблется между кинематографом, реализуемым коллективно, и литературой, творимой индивидуально, – его хватает на все.

Второй свой фильм «Ваш сын и брат» снова снимает на Алтае, на берегу Катуни. Все, что он любил в своих земляках, все, что знал о них, вложил он в эту картину. Фильм вызвал самые противоречивые мнения. Ниспровергатели упрекают Шукшина в противопоставлении города деревни. Они, мол, видят ущербность жизни героев, живущих в глуши и чувствуют авторскую боль за них; при этом огорчаются, что Шукшин не показывает, где выход из этого деревенского тупика. Но никакой ущербности в фильме нет, и боли за своих героев автор вовсе не испытывает. Для него деревенские жители – это естественные, положительно-прекрасные люди, хранители основ народной нравственности. И Шукшин вовсе не придуривается, чтобы выразить свою душевность по отношению к героям – он глубоко серьезен. Он не шут гороховый, которого пытаются сделать из него некоторые «доброжелатели». Это герой его может притвориться дураком – но в фильме «Ваш сын и брат» таких притворяшек нет: тут люди как на подбор цельные, даже изменивший деревне цирковой борец Игнат: попробуй сдвинь его с пьедестала победителя: он побеждал и будет побеждать – потому что он – Воеводин, а Воеводины крепкий народишко. Шукшин глубоко огорчен: он видит, что многие зрители, давно оторвавшиеся от деревни, не понимают его фильма и не сочувствуют героям. Он чуть ли не персонально стремится ответить каждому критику, который упрекает его в патриархальщине и требует изображения действительности в ее революционном развитии: «Давайте будем реальны, – обращается он к Л. Крячко и Н. Тумановой. – Давайте так: вы за коммунизм, который надо строить, или вы за коммунизм, который уже есть? Я – за коммунизм, который надо строить. Стало быть, героев не надо торопить. Не надо их выдумывать – главное. Давайте будем как Ленин, который не постеснялся объявить НЭП. Мы что, забыли про это? Нет, давайте будем умными – не загонять лошадей, чтобы потом они от опоя пали (я – крестьянин, и на своем языке немножко притворяюсь для ясности). Зачем вы призываете меня выдумывать героя! Разве это так нужно для коммунизма? Не верю. Вами руководит какая-то странная торопливость: лишь бы. Мы все торопимся. Но вы же сидите в удобных креслах и смотрите фильмы, а есть еще жизнь, которая требует большой огромной работы…»[17]17
  Пономарева Т. Он пришел издалека // Журнал «Алтай», 1989, № 12.


[Закрыть].

Его упорно втягивали в критические споры о городском и деревенском человеке, провоцируя на полемические высказывания: очень их всех беспокоило, не хочет ли Шукшин оставить деревенскую жизнь в старых патриархальных формах. Но сбить его с налаженного серьезного тона не удавалось: во-первых, если бы даже и хотел – не вышло бы, во-вторых: а зачем? Плохо что ли, если есть в деревне электричество, телевизоры, мотоциклы, клубы, школы, библиотеки? И смешно думать, что он, человек с высшим образованием против всех этих достижений цивилизации. Но вот – камень преткновения: грань между городом и деревней. По убеждению Шукшина, она никогда не должна до конца стереться. Крестьянство должно быть потомственным. И с его точки зрения, патриархальность предполагает определенную преемственность занятий деревенским трудом. Позволительно спросить: а куда девать известный «идиотизм деревенской жизни»? А никуда. Его не будет, если духовная потребность в деревне поднимется до уровня городской. Ведь молодежь-то тянется в город не от того, что в деревне есть нечего[18]18
  Не забывайте, что речь идет о 60-70-х годах и действие разворачивается не в нынешней России, а в СССР.


[Закрыть], а потому, что ищет применения своим способностям к дальнейшему развитию. Парнишка из крестьянской семьи, кончая десятилетку, уже метит в ученые, конструкторы, космонавты и меньше всего готовится стать крестьянином, а если остался в деревне, чувствует себя обойденным жизнью. Вот и надо задуматься, как сделать так, чтобы человек не чувствовал себя обойденным, если судьба не готовит ему положения профессора, летчика – героя, знатного шахтера или строителя. Знатные всегда были и будут: только не они решают судьбу страны.

Ему посылают ехидные записочки: а чего сам-то ушел из деревни, вот и пахал бы землю. Эти вопросы обескураживают: получилось, сам он устроился, а кого-то уговаривает оставаться на земле. Но ведь когда это было! В 1946 году – тогда голодуха была, на трудодень ничего не давали. Вот так и выворачивался со стыдом. Что, сейчас не ушел бы? Ушел! Потому что так написано на роду: уйти в люди, чтобы стать писателем. И никогда он не разрывался между городом и деревней, как писали некоторые критики. Честно писал в своих рабочих тетрадях: «Не могу жить в деревне. Но бывать там люблю – сердце обжигает». Потому и волновала его судьба сельских жителей, что сердцем был с ними и делал свое кино, чтобы высказать все, что наболело.

У Шукшина бойцовский характер. Он смело отстаивает свою точку зрения, и его голос заглушить не удается. Фильм «Ваш сын и брат» получает Государственную премию РСФСР имени братьев Васильевых. Для кинематографиста это большая награда – напомним, что братья Васильевы – авторы знаменитого «Чапаева». Фильм широко идет в прокате, а Шукшин подписывает в печать свою вторую книжку «Там, вдали» в издательстве «Советский писатель» и уезжает на Байкал сниматься в фильме С. Герасимова «У озера» в роли начальника строительства Байкальского целлюлозно-бумажного комбината Василия Черныха. Приглашение на эту большую серьезную роль было обдуманным и согласованным на самом «верху». «Мы любили этого человека, – сказал про Шукшина Герасимов и хотели, чтобы он вместе с нами проехал по стране, посмотрел, чем она живет, погрузился в проблемы, которые занимают серьезных крупных людей, организаторов производства – подлинных хозяев и устроителей жизни». Парадокс состоял в том, что Шукшину предстояло играть организатора, который осуществляет весьма спорный проект, но по убеждению Герасимова, именно такая конфликтная драматургическая ситуация обогащала художника, развивала в нем активное отношение к жизни и гражданские чувства.

Да, уж конечно, Черных – это не дремучий старик Воеводин, однако Шукшин ни за что не позволил бы противопоставлять их друг другу, для него это ветви одного дерева. Василий Черных тоже воеводинского рода-племени. Может, этот тот же самый младший Васька, довольно-таки безликий в фильме «Ваш сын и брат», но теперь выросший, окрепший духовно, вошедший в лучшую пору человеческой жизни – почему бы ему не дорасти до начальника строительства? Всех этих строителей, преобразователей необжитых мест, «победителей природы» дала родине деревня. Они часто спорили с Герасимовым. Шукшин говорил: зачем побеждать природу – с ней надо мудро сотрудничать. Герасимов возражал: так можно «сотрудничать» триста лет – и все равно быть у природы под спудом, декламировал Маяковского: «И меркнет доверье к природным дарам с унылым пудом сенца…». Он был прирожденный оратор, Сергей Аполлинариевич, и Шукшин отступал перед его натиском, понимая, что это человек из породы преобразователей мира, его с такой позиции не сдвинешь, но как бы в пылу преобразований ни утратила русская деревня свое главное назначение – родить хлеб и с ним вместе человеческую силу, ну, скажем, ту, что отбросила фашистов от Москвы – вот что хотелось донести до людей всем своим творчеством.

Нервное переутомление, вызванное атаками на фильм «Ваш сын и брат» и тяжелой съемочной страдой, в конце концов, привело к стрессу. А тут еще семейные неурядицы, неизбежные, если жена-актриса страстно хочет сниматься, а вместо этого приходится рожать второго ребенка. Шукшин хочет сына, но вслед за Машей опять рождается девочка, Оля. Лидия Николаевна еще вернется на экран; Шукшин напишет для нее интересные роли в своих лучших картинах, а пока ей приходится довольствоваться эпизодом в его третьем фильме «Странные люди».

Съемки идут трудно – Шукшин тяжело болеет воспалением легких. И опять находятся «друзья», которые подсовывают ему «народное средство» от всех болезней. А ведь так хорошо и долго держался! Даже писал в своей тетради: «Все никак не могу выбрать время – когда имею право загулять? Все не имею». И вот нашел время, самое не подходящее. Доигрался: фильм хотят закрыть – отстоять помогает Герасимов. Шукшин тяжело выходит из простоя – снова у него это мерзкое, давно уже не испытанное чувство: «я загнал себя настолько – что ни в какие ворота». Хочется «выйти из самого себя», посмотреть на себя со стороны – и вот появляется в первой новелле будущего фильма фотография на стене – мрачный испитой дяденька с настороженным взглядом исподлобья – не сам Шукшин, а его двойник. Этого персонажа не будет в фильме: был да сплыл, уехал куда-то; взял в подруги злодейку с наклейкой и «эта белоголовая подруга завела его далеко». Оставил жену и маленькую дочку. Тут в кадре сразу все семья: на фотографии уехавший муж – Шукшин, а под фотографией жена – Лидия Николаевна и дочка – трехлетняя Маша. Шукшин себя не щадит – прямо-таки заклеймить готов этой «фоткой». И вместе с тем кадр симптоматичен: первый раз они все вместе на экране. И в этом чудится некое обещание: все еще будет! Шукшин это обещание сдержит. И никогда больше не откупорит бутылку. Никогда. А картину доснимет, и она на долгие времена станет для него упреком: как же так, не управился со своим собственным интереснейшим материалом? Но, несмотря на такую строгую самооценку, фильм найдет своего зрителя. Ведь у Шукшина уже есть свой зритель – простой человек, который давно уже научился прятать в себе мудреца или дурачка и живет себе обычной жизнью, но на вызовы времени отвечает импульсивно и нетерпеливо, подчиняясь своей внутренней сути. Такой человек первым потянулся к Шукшину и воспринял его именно через экран.

Шукшин снова возвращается к сценарию «Я пришел дать вам волю», готовит его к публикации, одновременно правит роман, пишет новые рассказы. В 1970 году, в издательстве «Советская Россия» выходит четвертая книга рассказов Шукшина «Земляки» – славная такая, в матерчатом переплете с серебряным тиснением и графическим рисунком и с виду совсем уж не маленькая. Пишущему человеку знакомо это чувство разочарования: пишешь, пишешь, утопаешь в кипах бумаг, а из набора выходит тоненькая книжечка. Шукшин не раз с горечью говорил: мало им написано, мало, всего каких-нибудь пятьдесят печатных листов – разве это серьезно? Но новая книжка рассказов позволила уже говорить о писательской манере, о каких-то закономерностях шукшинского творчества. Вот тут-то окажется – его и припечатали словом «деревенщик». Шукшин не раз обоснованно возражал против такой оценки его творчества. Еще в молодые годы он горячо спорил с товарищами, говорившими, что он хочет въехать в искусство на крестьянской телеге: «Любимый мой Сергей Есенин тоже из крестьян, тоже „от сохи“, но он поэт далеко не крестьянский, а общенародный, потому что, играя на своей березовой лире, сумел затронуть ее звуками душу каждого – от самого простого мужика до суперинтеллигента. А удалось ему добиться этого потому, что лира его издавала звуки вечной общечеловеческой правды. Скажу откровенно, мне не важно, от крестьянской телеги или от заводского станка шагает литератор – важно, чтобы он шагал от большой жизненной правды, понятной и нужной всем и в то же время я желаю каждому литератору заиметь на земле свое Константиново, свою Вешенскую, свою Тарусу или хотя бы… Сростки»[19]19
  Пономарев И. Шукшин // Журнал «Твой современник», 1981, № 3.


[Закрыть].