Текст книги "Василий Шукшин. Земной праведник"

Сказано исчерпывающе. Можно сказать, смолоду проявлял Шукшин зрелость мышления. У него был врожденный ум, без которого талант легковесен точно перышко. Талантливых людей в России много, но ум и талант в единстве достаются человеку не часто. «Ум как свинец в бабках», – сказал однажды Шукшин, любивший эту старинную русскую игру. – «Не зальешь – и не пробьешь». Поистине семи пядей во лбу надо было, чтобы провести через все пороги сценарий «Я пришел дать вам волю» – добиться утверждения сценария в плане Киностудии имени М. Горького, определить места съемок, подобрать всех сотрудников съемочной группы и почти всех исполнителей главных ролей и даже получить разрешение на постановку от Госкино СССР – но с уменьшением затрат. Шукшин на это не согласился. А между тем в оппозицию к сценарию по идейным мотивам встал ряд членов художественного совета и картину закрыли. И опять-таки сколько надо было ума и воли, чтобы выстоять, пережить крушение своих надежд. Когда-то, в былые времена, он мог «уйти в отрыв», «залечь на дно» – теперь он был другим человеком и глушил тоску работой – готовился к постановке фильма «Печки-лавочки», писал рассказы, обдумывал статью «От прозы к фильму». Были ли причины для тоски? А это как посмотреть: с одной стороны, у него прочное положение, интересная работа, хорошая семья; а с другой – как режиссер и писатель он еще, в сущности, не открыт своим народом. Все надежды выйти к широчайшей аудитории он связывал со Степаном Разиным.

Все изменилось в одночасье – точно какая-то невидимая сильная рука вывела его из тени на свет. В 1971 году на него обрушились две больших награды. За исполнение роли Василия Черныха в фильме С. Герасимова «У озера» ему наряду с создателями фильма была присуждена Государственная премия СССР. И тут же «за выдающиеся заслуги в области киноискусства» он был награжден правительственной наградой – орденом Трудового Красного знамени. И сразу же его имя замелькало в печати, а лицо в кинохронике. Посыпались приглашения на фестивали и приемы. Шукшин был просто ошеломлен: премия – ладно, она коллективная, но – орден! Что он такого сделал? Какие выдающиеся заслуги? Снял, издал три маленьких книжечки рассказов и один неоконченный роман, снял три скромных фильма… Да, конечно, работал много. Но ведь все работают – и куда тяжелее. Так уж сразу и – выдающиеся заслуги… Утешительный приз! Конечно, от наград не отказываются, но и прыгать от радости не с чего. Действительно, еще не завершен фильм «Печки-лавочки», не снята «Калина красная», не вышел роман «Я пришел дать вам волю». Все было еще впереди, а награды были даны словно бы авансом – с чего бы это вдруг такие авансы? Шукшин понимал, что в творческой среде они вызовут кривотолки и зависть. Зато произведут впечатление на чиновников, от которых зависит его работа. Так оно и вышло.

Очень помогли эти награды, когда началась травля нового фильма «Печки-лавочки». Самое обидное, что шла она «снизу», из местных газет – вроде бы от народа. Большие критики словно воды в рот набрали – ни «да», ни «нет». Не дело режиссеру «толмачить» свой фильм, думает Шукшин, но опять приходится выступать и разъяснять: что же он хотел сказать всей этой, как многим казалось, неправдоподобной историей поездки сельского механизатора в разгар лета на курорт. Почему-то вот этот самый «курорт» вызывал у критиков «снизу» особенное возмущение. Черти, думал Шукшин, сами что ли не ездили – да кому же и дают эти самые дешевые и вовсе бесплатные путевки в бывшие царские дворцы, как не рабочим и колхозникам[20]20
  Так оно и было. Нынешнему читателю, особенно молодому, трудно в это поверить, но напоминаю: мы живем сейчас в другой стране.


[Закрыть]. А, может, этого Ивана замучил радикулит! Впрочем, не в курорте дело. А дело в том, что этот самый колхозник Иван едет, как хозяин, по своей стране и если кто-то сомневается в таком вот его хозяйском праве, пусть оставит эти сомнения при себе – иначе придется его поправить, и сделать это жестко.

Но зато неожиданно хорошо был встречен фильм молодежью – на «ура» шли обсуждения в разных киноклубах. Молодые с их острым зрением и чутьем увидели в фильме отклик на уже ощутимое социальное расслоение общества, оценили ненавязчивый юмор. Этот самый шукшинский юмор, впервые проявившийся после фильма «Живет такой парень» и позволивший прокатчикам отнести картину к разряду комедии, молодые ребята понимали на удивление правильно: в жизни очень много смешного, но это не значит, что она – веселая. Как-то незаметно подрос новый зритель, умный, чуткий, отзывчивый на все талантливое, и это радовало.

Но точно так же Шукшин не делил своего читателя на городского и деревенского, умного и глупого, молодого и старого, он не собирался снимать кино для какой-то категории зрителей: ему нужен один-единый зрительный зал, с которым можно говорить на понятном всем и в то же время особым, предельно выразительным и насыщенным языком экрана. Все эти годы он исподволь овладевал мастерством кинорежиссера и теперь чувствовал, что все его умения, требующие осуществления, ложатся на один давний сюжет, оставшийся в «заделе» – историю вора «в законе», который решил «завязать» с прошлым, потому что полюбил.

Еще несколько лет назад, размышляя о том, насколько различны средства литературы и средства кино, он набрасывал в своей тетради: «Кинематограф требует действия, поступков людей, разговоров. В известном смысле это облегчает задачу писателя-сценариста: авторские размышления, подсказка, сценка – очень и очень рискованное дело. Но это же и делает его задачу и крайне нелегкой: поступки людей должны быть вызваны авторским размышлением, и эти размышления должны стать достоянием людей. Какие же мысли и чувства должны терзать сценариста, чтобы оставаясь „безмолвным“ (авторско-дикторский текст – это почти всегда плохо, кроме необходимого комментария к документу), заставить людей мыслить и волноваться своими мыслями и чувствами». Тогда эта задача казалась ему тупиковой. Сколько не пиши для кино, всегда литература будет богаче и выразительнее благодаря своим специфическим средствам. Теперь у него был сюжет для сценария, равный по своему наполнению целому роману, и в то же время дававший возможность удивительно экономного решения всех сюжетных узлов.

Так начиналась работа над «Калиной красной».

В «Печках-лавочках» он впервые после долгих колебаний снялся «сам у себя» в главной роли, потому что не смог уговорить сыграть эту роль Леонида Куравлева. Теперь даже вопроса не возникало: играть самому и только! Он понимал: для того, чтобы история воскрешения Егора Прокудина стала до конца убедительной, ему нужно пропустить ее через себя, вложить в нее всю страстность своей души, всю свою веру в человека, всю любовь к русской глубинке. Надо сыграть так, чтобы на душу легла зрителю эта история.

Работа над «Калиной красной» шла трудно. По предложению Госкино, он перешел на «Мосфильм». Но там его встретили с холодком – за независимость, смелость суждений и явную с точки зрения здешних космополитов «русопятость». В I творческом объединении, возглавляемом С. Ф. Бондарчуком, шла сложная подковерная борьба – впрочем, как и везде. Кроме того, техническое оснащение группы зависело от производственников. По смете на постановку «Калины красной» выделили 354 тысячи – по кинематографическим меркам, умеренную сумму. Об экспедиции на Алтай пришлось забыть. А хуже того, группу снабдили старой аппаратурой и укомплектовали первыми попавшимися людьми. За каждого сотрудника, которого Шукшин хотел пригласить на картину с Киностудии имени Горького, ему приходилось сражаться. Только одного оператора А. Заболоцкого взяли в штат – иначе Шукшин просто не стал бы работать: он умел дружить и ценить друзей. И дружба сильно скрасила ему нелегкие рабочие будни – всю съемочную страду, проведенную на Вологодчине, в деревне с чудесным названием Садовая. Согревала душу и прекрасная русская природа – не яркая, светлая, задумчивая северная весна, запечатленная в фильме. Это была Россия, воспетая Александром Яшиным, Федором Абрамовым, Василием Беловым. Пришла и очередь Шукшина вслед за этими художниками слова прикоснуться к сокровенной красоте исконно русской земли. В сущности, тема фильма – возвращение блудного сына: Егор Прокудин прикоснулся к родной земле, и она дала ему силы подняться, выпрямиться во весь рост. Незадолго до съемок фильма, размышляя о творчестве Василия Белова, Шукшин сказал, что легко и просто подчиняется правде беловских героев – в них такая свобода, такая вольность, правда и точность, что нельзя удержаться от невольной улыбки, в которой светится радость узнавания. И добавил, что без любви к тем мужикам, без сострадания, скрытого или явного, без уважения к ним неподдельного так не написать – только они наводят на эту пронзительную правду. То же самое можно сказать и о картине Шукшина. Герои «Калины красной» – в сущности, это одна семья Байкаловых – встают во плоти: очень разные – работящие, терпеливые, совестливые, крикливые – свои. Рядом с ними немыслима ложь и фальшь – и Егор Прокудин очищается от этой лжи и фальши, иначе и быть не может. Потому что «талантливая честная душа, по словам Шукшина, способна врачевать, способна помочь в пору отчаяния и полного безверия, способна вдохнуть силы для жизни и поступков». Сам он стал этой талантливой, честной врачующей душой. Именно потому фильм имел такой исключительный успех.

Не прост был путь этого фильма, стоившего Шукшину столько трудов, к зрителю. Выбрав в герои вора-рецидивиста, Шукшин подставил себя под удар Главной сценарно-редакционной коллегии Госкино. А то, что фильм кончался убийством главного героя, приводило в ужас перестраховщиков всех эшелонов, начиная с «Мосфильма». Первое же студийное обсуждение готового фильма выявило множество противников – хорошо, что Шукшина поддержали тогда главный редактор Л. Н. Нехорошев и директор Н. Т. Сизов. Обсуждение картины были настолько очевидны, что невозможно было ее «забодать». У Шукшина были слезы на глазах – столько он услышал и добрых, и злых слов. Вскоре подоспели и поправки из Госкино – их было до полутора десятка, начисто губивших картину. Шукшин опять оказался в тупике – а ведь была уже у него договоренность с руководителем 1-го объединения Сергеем Бондарчуком о постановке «Степана Разина». Желанная выстраданная работа снова откладывалась и вообще могла не состояться. В декабре, сбежав из больницы, из той самой клиники пропедевтики Первого медицинского института имени И. М. Сеченова, о которой идет речь в документальном рассказе «Кляуза», (что удивительного в этом срыве Шукшина – нервы были натянуты до предела) он взялся за поправки. Все делал по минимуму: подправил эпизод «в малине», подсократил чуть-чуть сцену «бардельеро», подрезал пьяную песню в сцене посиделок у Байкаловых. Конечно, в Госкино эти минимальные поправки вызвали бурю возмущения. И тут случилось нечто невероятное: с самого верха (знать бы еще наверняка – от кого именно?) раздалась команда: картину принять и дать ей первую категорию. Кто были эти доброжелатели, давно уже положившие глаз на Шукшина? Зачем он им понадобился? Об этом – позже. Пока же речь о картине. Через десять дней она была принята, получила высшую оценку и начала свое триумфальное шествие по стране. Так начался 1974 год.

Успех побудил Шукшина вновь поднять вопрос о постановке фильма «Я пришел дать вам волю» – уже на «Мосфильме». Он заручился твердой поддержкой влиятельного С. Ф. Бондарчука, у которого согласился сыграть Лопахина в фильме по роману М. А. Шолохова «Они сражались за Родину». Решение сниматься в этом фильме было принципиальным: у Бондарчука, мастера батальных кинолент, многому можно было научиться.

Поддержал Шукшина и его замысел фильма о Степане Разине и директор «Мосфильма» Н. Т. Сизов. Огромный успех «Калины красной», I премия на VII Всесоюзном кинофестивале тоже сыграли свою роль. Той же весной Шукшин подал заявку на производство двухсерийного фильма «Я пришел дать вам волю», она была принята художественным советом «Мосфильма» и утверждена Госкино. Все препятствия исчезли как по мановению волшебной палочки. Кто-то взялся серьезно опекать Шукшина, и не в Госкино, и не в Министерстве культуры, – выше. Но кто? Этого он не знал. Видел только, что сильно переменился в его отношении тон многих важных людей, в том числе и больших критиков. С чего бы это? Он – все тот же. Некий инстинкт подсказывал: осторожней не поворотах. Уж больно все гладко. Но кто бы испугался осуществления своей мечты? Он шел к Степану Разину всю жизнь – и вот, кажется, сбылось! «Можно бы так сказать, – написал он однажды, – вымечтал у судьбы». Фильм предполагалось запустить в производство в августе 1974 года…

Когда-то он мечтал о славе. И вот встретил славу. Действительно, огромную, всенародную – только и слышно было везде: Шукшин, Шукшин!.. Его удивляло, как быстро при посредстве радио, газет и телевидения человек становится популярным. А размеры этой популярности, которой он пользовался в стране, сейчас даже трудно себе представить. Сотни писем приходили ежедневно в его адрес, десятки приглашений на праздники, юбилеи, творческие вечера. Альпинисты посвящали ему восхождения, астрономы предлагали назвать его именем звезду, кинолюбители называли его именем киноклубы. А радости все это доставляло мало. Давил на душу груз ответственности.

Лето 1974 года Шукшин провел на съемках фильма «Они сражались за Родину». Он играл одну из главных ролей – бронебойщика Лопахина, и, кажется, ни на ком из артистов не сидела так ладно военная форма, никто так легко не вживался в походный строй, не носил на плече винтовку. Съемочная группа жила на теплоходе, пришвартованном к берегу. По вечерам к нему причаливали лодки или баржи, махали оттуда вахтенным рыбаки и грузчики и просили вызвать Шукшина: «Повидать бы его надо». Выходил Шукшин, хмуро здоровался: ну, что вам? «Да вот мы тут на берегу, – говорили люди, – уха есть, поговорить бы с вами немного». Шукшин садился в лодку, и они увозили его к своему костру. До поздней ночи рассказывали о своей жизни, советовались о своих делах. Возвращался такой хмурый и задумчивый. «Ну, что, исповедовались?» – спрашивал наутро Жора Бурков. «Да, много у людей накопилось», – неопределенно отвечал Шукшин. «Ты прямо исповедник народный… – Жора вроде как даже ревновал Шукшина к этим людям. – Близко к сердцу-то не принимай… Мужиков в России много». «Хорошие люди», – возражал Шукшин и, наконец, улыбался.

Однажды участников съемок пригласил к себе в станицу Вешенскую Михаил Александрович Шолохов. Поехали группой сразу после съемок, переночевали в гостинице и наутро, забежав в книжный магазин – нельзя же уйти от писателя без автографов – отправились к Шолохову. Шукшин – весь в себе – не выказывал волнения, но чувствовалось, что он внутренне собран как никогда. Об автографах не подумал – шел с пустыми руками.

Почти три часа провели они тогда у Шолохова – разговор все время возвращался к роману, к истории его создания и публикации. «Официальное лицо», присутствующее на встрече, умело направляло беседу. Гости высказывались, только произнося тосты. И вот тут потряс всех своим тостом Шукшин: «Мы с вами распустили нацию, – сказал он. – Теперь нам предстоит ее собирать». Шолохов с огромным интересом смотревший на Шукшина, предложил тост за него, «за собирателя земель русских», а видя, что Шукшин не выпил, обиделся: «Ну, Василий, я к тебе в Москву приеду – чаю у тебя не выпью». Не знал он, что Шукшин не пьет никогда, ни при каких обстоятельствах. Поговорить по душам с глазу на глаз им так и не удалось, только на прощание перемолвились и договорились встретиться уже наедине, «без собачьей свадьбы», как сказал потом Шукшин своему другу Заболоцкому. Провожая гостей, уже за порогом, Шолохов вдруг выдохнул: «Ребята, вы только не умирайте!..». И сопровождающий поспешно заверил его, что умирать никто не собирается.

Встреча с Шолоховым подхлестнула тревогу, давно уже томившую Шукшина. С некоторых пор он почувствовал, что кино мешает его литературной работе и, что еще хуже, влияет на его литературный стиль. «Коль берешься за литературу, – думал он, – должен всю жизнь посвятить ей: она требует глубокой сосредоточенности и большого простора для познания мира. У него в письменном столе – ничего, кроме повести-сказки „До третьих петухов“. Непозволительно это для писателя. Был еще отложен документальный рассказ „Кляуза“ – надо было ему отлежаться; может быть, вообще не стоило его публиковать», – тут у Шукшина были большие сомнения; жанр документального рассказа им только осваивался; но Лидия Николаевна взяла да и отправила рукопись в редакцию журнала «Аврора». «Суета! Суетное стремление ухватить от всего понемножку…».

Так он и сказал, давая интервью корреспонденту болгарской газеты «Народная культура» Станеву: «Шолохов во мне все перевернул. Он внушил – нет, не словами, а собственным примером, своим присутствием и в Вешенской, и в большой литературе, – что не нужно спешить, гнаться за рекордами в искусстве; что надо искать тишины и спокойствия, чтобы глубоко обдумывать судьбы народные. Будничная суета, стремление схватить и удержать преходящее мгновение сбили меня с толку, запутали. Я не имел никакого представления о жизни Шолохова в Вешенской. Он открылся мне в реальном, земном свете, как труженик в литературе. И еще раз я убедился, что в своей жизни занимаюсь несвойственным для себя делом, распыляюсь, растрачиваю силы – сразу, во многих направлениях. Сейчас необходимо подумать о коренном переустройстве своей жизни. Кое с чем придется распрощаться – с кино, с театром, актерством, а может быть, и с московской квартирой…

Именно после встречи с Шолоховым в его доме, я сам твердо решил: вернусь в Сростки…»

Это поразило корреспондента так, что он воскликнул:

– Василий Макарович! Ведь вам будет нелегко, если вы и вправду уедете в Сростки…

Да, конечно, очень было бы нелегко – и детей не послал бы, наверное, в Сросткинскую школу, и жена не стала бы работать руководителем драмкружка в местном Доме культуры – жить-то пришлось бы на два дома, отстоящих за тысячи километров. Но Шукшин в это даже не вдавался – он стоял перед принципиальным выбором: «Писатель, я в этом убежден, может существовать, двигаться вперед только благодаря силе тех жизненных соков, которыми питает его народная среда, само бытие народное».

Выбор был сделан в пользу Сросток; но сначала он должен был осуществить мечту всей своей жизни – делать свою выстраданную картину о Степане Разине.

Шукшин намеревался работать над фильмом очень интенсивно, не то, что два года назад, когда он думал, что запряжется года на четыре. Он уже тогда писал матери: «Мама, одна просьба: пока меня нет, не придумывайте ничего с домом, т. е. не продавайте (твой я имею в виду). Приеду, подумаем, как быть. У меня в мыслях-то – в дальнейшем – больше дома жить, а дом мне этот нравится. Вот после этой большой картины подумываю с кино связываться пореже, совсем редко, а лучше писать и жить дома. Тянуть эти три воза уже как-то не под силу становится. И вот мечтаю жить и работать с удовольствием на своей родине. Здесь все идет своим чередом. Ребятишки растут, квартиру, наверное, дадут хорошую. Сплю и вижу, как мы с тобою вместе живем. Так что пока повремени с домом. Я понимаю, что трудно, родная моя, но вот приеду – подумаем, как облегчить положение. Мне обидно, что ты деньгами мало пользуешься в свое облегчение. Я их зарабатываю, а радости они, вроде, никому не приносят…»

Съемки фильма «Они сражались за Родину» приближались к концу. В самом конце августа Шукшин на три дня вырвался в Москву, проводил в первый класс дочку Машу.

Жить ему оставалось ровно месяц. Он провел его на съемках.

На исходе сентября, сидя в гримерной, Шукшин опустил булавку в баночку с красным гримом и начал что-то вычерчивать на обратной стороне сигаретной пачки. «Что это ты рисуешь?» – спросил Бурков. «Да вот, видишь, – показал Шукшин. – Горы, небо, дождь… в общем, похороны». Бурков выругал его и отнял пачку.

В ночь с 1-го на 2 октября вся съемочная группа гуляла, отмечая присуждение очередной Государственной премии общему любимцу Вячеславу Тихонову. Это единственное, в чем сходятся все свидетели той трагической ночи. В остальном все рассказывают о последних часах жизни Шукшина по-разному. Оно и понятно: никто за ним не наблюдал – то ли был он со всеми на палубе, то ли сразу ушел в свою каюту – поди теперь, узнай. Одни говорили, что он допоздна задержался в станице после съемки – и приехал на теплоход в игровой одежде – шинели, галифе, сапогах – так и заходил к виновнику торжества. Другие утверждали, что Шукшин вернулся рано и закрылся в своей каюте, подальше «от соблазна» – все знали, что он не пьет. Последним видел его Бурков, но и у того свидетельские показания весьма противоречивы. Вот как рассказывал он о последнем вечере жизни Шукшина: «Вечером в бане были, посидели у кого-то из местных дома. Ехали на корабль – кошку задавили… Тягостно было. Поднялись на бугор возле „Дуная“. Потом по телевизору бокс посмотрели. В каюте кофе попили. Поговорили, поздно разошлись. В четыре – пять утра еще совсем темно было, мне что-то не спалось, я вышел в коридор, там Макарыч стоит, держится за сердце. Спрашиваю: „Что с тобой?“ – Да вот, режет сердце, валидол уже не помогает. У тебя такое не бывало? Нет ли у тебя чего покрепче валидола? Стал я искать, фельдшерицы нет на месте, в город уехала. Ну, побегал, нашлись у кого-то капли Зеленина. Он налил их без меры, сглотнул, воды выпил и ушел, и затих. Утром на последнюю досъемку ждут. Нет и нет, уже одиннадцать часов, – в двенадцатом зашли к нему, а он на спине лежит и не шевелится»[21]21
  Белов В., Заболоцкий А. Тяжесть креста. Шукшин в кадре и за кадром. М., 2002. С. 138.


[Закрыть]. В то же время своему другу актеру Александру Панкратову-Черному Бурков поведал совершенно другую историю: «Жора Бурков, – пишет Панкратов-Черный, – говорил мне, что не верит в то, что Шукшин умер своей смертью. Василий Макарович и Жора в эту ночь стояли на палубе и разговаривали, и так получилось, что после этого разговора Шукшин прожил всего пятнадцать минут. Василий Макарович ушел к себе в каюту веселым, жизнерадостным, сказал Буркову: „Ну, тебя, Жорка, к черту! Пойду, попишу“. Потом Бурков рассказывал, что в каюте чувствовался запах корицы, который бывает, когда пускают особый „инфарктный“ газ. Его рукописи были разбросаны по каюте. Василий Макарович лежал ничком поперек кровати, ноги на полу…». Бурков просил друга обнародовать этот рассказ только после его смерти. Так Александр и поступил, опубликовав эти «показания» в газете «АиФ» уже после преждевременной смерти Буркова. Общественность не восприняла всерьез эту публикацию – ну, кто же поверит человеку, который способен так менять свои свидетельства; к тому же всем было известно, что Бурков крепко пил. Но этому, второму рассказу поверили друзья Шукшина. Они-то знали, что Василий Макарович никогда не жаловался на сердце; перед началом съемок он лежал в Кунцево, в Клинической больнице, и два специалиста, демонстрируя его кардиограммы, говорили в присутствии Анатолия Заболоцкого, что «сердце у Макарыча – слава Богу…». Почему же врач, производивший вскрытие в Волгограде, заявил, что у Шукшина сердце «девяностолетнего старика и просто удивительно, как это он дожил до сорока пяти лет»?

Спустя много лет Анатолий Заболоцкий, приехав помянуть Шукшина на хутор Мелоголовский, встретил там человека, назвавшего себя Алексеем. И вот что тот рассказал.

«Был в составе группы эвакуации на теплоходе „Дунай“, где произошла смерть Шукшина. Мы прибыли в начале четвертого дня и должны были перевести тело в Волгоград. Уже на „Дунае“ нам было велено оставить его в каюте до приезда врачей. Он лежал ничком поперек койки. Мы положили его нормально, сняв верхнюю одежду и сапоги. Тело было уже полуокоченевшее… Закрыли его одеялом, а сапоги и тапочки поставили там, где они стоят на снимках, опубликованных в печати… В каюте был кавардак; кроме нас, приехавших за телом, был какой-то мужик, широкоплечий, невысокий, с головой, посаженной без шеи в туловище. Уходя, запомнил его слова: „Идиоты, наведите порядок!“. С тех пор судьба Шукшина меня зацепила… Не задавайте мне вопросов. Я сообщил вам факты, потому что просмотрел иллюстрации в вашей книге „Шукшин в кадре и кадром“.

Внезапно простившись, он ушел и растворился в многолюдье»[22]22
  Там же. С. 161.


[Закрыть].

В последнее время появились и другие предположения.

Киновед Федор Раззаков в своем двухтомном труде «Гибель советского кино» пишет следующее: «Официальная причина смерти Шукшина была… сердечная недостаточность. Было известно, что покойный много курил и чуть ли не банками глушил молотый кофе, поэтому эта версия у большинства людей, знакомых с Шукшиным, не вызывала сомнений. Однако нашлись и такие, кто в нее не поверил. Например, Сергей Бондарчук был уверен, что Шукшина убили инфарктным газом, который неизвестные запустили в его каюту (в приватных разговорах Бондарчук говорил следующее: „Васю убили, и я даже знаю, кто это сделал). Кто были эти неизвестные, не называлось, но сведущие люди догадывались, что ими вполне могли быть… представители прозападной группировки из властных структур. Зачем им было убивать Шукшина, тоже вопросов не вызывало: всплеск творчества выводил его на новую вершину популярности, делал одним из ярких лидеров державного направления“»[23]23
  «Гибель советского кино». М. 2008, т. 2, С. 35.


[Закрыть].

Вся страна была потрясена смертью Шукшина, многие еще надеялись, что это слух – телеграф работал с чрезвычайной нагрузкой. У железнодорожных касс толпились очереди – люди ехали в Москву проводить Шукшина! Такого не было в России много лет – похороны стали действительно общенациональными.

Слух о том, что Шукшин умер не своей смертью, прошел сразу же – гадали только: за что убили? За эту вот всенародную любовь? Вслух об этом боялись говорить – все больше намеками, иносказаниями. Тогда же удалось прочитать «самиздатовскую» сказочку в духе Шукшина:

«Приходит Иван домой с пахоты, а у него дома – черти сидят.

– О, – говорят – Иван, какой ты грязный! Все пашешь да пашешь… А мы тебе приготовили хорошую должность. Чистую, спокойную. Будешь у нас охранять клад. Нам он пока без надобности. Не пришел срок. Когда понадобится – мы его пустим в дело, переворот устроим всей жизни. А пока – молчок. Охраняй этот клад. Работа не пыльная.

Что еще за клад? – удивился Иван. – Небось, народное достояние? А вы хотите его прикарманить? Не хочу я играть в ваши игры и пить с вами из одного копыта. Пошли вон!

– О, нет, Ваня, так не выйдет. Ты уже с нами заигрался. И никак нельзя тебе выйти из игры. Мы тебя выдвигаем на высокий пост. Соглашайся по хорошему, а не то – голова с плеч.

– Да не посмеете вы, – сказал Иван. – Ничего у вас не выйдет. Я на вас весь народ подниму. Все за мной пойдут.

– Не успеешь, Ванюша, даже пикнуть не успеешь. Мы тебя предупредили. Подумай хорошенько.

Призадумался Иван:

– Отпустите меня, черти. Я уеду куда подальше – там буду пахать.

– О, нет, Ваня, не можем мы тебя отпустить. Ты для нас опасный человек. Соглашайся. Будешь жить как никто…

Замахнулся Иван на чертей – глянь, они в тараканов превратились – и шмыг за плинтус».

И не стало на земле Василия Макаровича Шукшина. Помните: «Душу надо? Могу продать! Славу встречу…». Славу встретил, душу не продал.

Бог правду знает, но не сразу скажет, – так, кажется, говорит пословица. Знает правду и народ, но высказать не может. Просто земным поклоном кланяется Шукшину. Вот потому-то село Сростки стало национальной святыней – как Ясная поляна. Люди едут сюда круглый год со всех концов страны. А раз в году здесь собирается народное вече. С раннего утра, еще по росе начинается восхождение на гору Пикет. Вереницами тянутся наверх не десятки, не сотни, а тысячи людей, поднимаются по большой дороге и по тропинкам, пробитым в дебрях разнотравья. Очутившись наверху, изумленно озираются – ах, ты! – сколько хватает глаз, тесно, бок о бок, плечом к плечу сидят люди – они выстелили все взгорье, как богатырская трава, которая под солнцем не горит, под ветром не ложится, которую и конь былинный не топчет. Окоема не хватает, чтобы вместить их всех – на самом его пределе они уже не сидят, а стоят все так же тесно, плечом к плечу, точно поддерживая небо. Это уже не сбор, не встреча, а вече.

А в музее Василия Макаровича Шукшина, том самом доме, который он просил не продавать, в этот утренний час тишина. Скромный крестьянский дом: комод, покрытый ажурной скатертью – вязание Марии Сергеевны – она была рукодельница, тумбочка с телевизором – подарок Василия Макаровича матери, простой письменный стол и на нем пишущая машинка «Москва» и будильник: тут он работал, приезжая в Сростки. В окна смотрят шукшинские березы. А в книге отзывов – запись: «Очень приятно, что среди такой простоты выросло такое Человеческое Величие».