Текст книги "Пловец Снов"

15

Следующий день как бы и не начинался, он плавно вытек из предыдущего, словно желток из разбитого яйца. Да, была какая-то передышка забытья, но яйцо разбилось, это факт.

Горенов пришёл в себя поздно, и в голове стучала всё та же мысль, с которой Георгий засыпал: почему он всё-таки не побежал за Викой? Или побежал, но не догнал? Да, точно! Не попытаться – это какая-то несусветная, необъяснимая глупость, значит, так быть не могло. Не догнал… Что теперь делать?

Поставленный вопрос широко раскинул свои просторы, захватив всё доступное сознание. Раскинул… как море? Нет, скорее как осьминог или медуза, поскольку прикасаться к нему было то ли противно, то ли боязно. Откуда тогда возьмётся ответ? Прогулка здесь не поможет, ведь в ходе неё пришлось бы активно затрагивать вопрос… В таких ситуациях Горенов рассчитывал главным образом на сны, но, как назло, сегодня ночевал в тишине и мраке.

Специалисты возразят, скажут, что так не бывает. Дескать, видения составляют семьдесят четыре процента времени, которое мы спим – надо же, настолько точно подсчитали, не три четверти, а ровно семьдесят четыре процента – но, по крайне мере, вспомнить их ему не удавалось. Как бы добраться до этих недавних, но накрепко забытых снов? Георгий верил, именно там и скрылся от него ответ на вопрос «что делать?». Больше беглецу прятаться негде. Не могло же разгадки не быть вовсе, ведь раз он – Горенов – существует, значит, не должен бездействовать.

Ему очень нравился сон Павла, в котором тому явился Пётр I и сообщил, что жить правнуку осталось недолго. Во сне они вместе гуляли по городу – Георгий будто видел это собственными глазами – а на Сенатской площади прадед отметил, что здесь он будет увековечен. О планах Екатерины по установке Медного всадника Павел тогда ещё не догадывался, а когда узнал об этом, великий магистр Мальтийского ордена страшно испугался. А чего здесь бояться? Наоборот, радоваться надо, поскольку такой сон – прямое подтверждение, что наш мир сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Что в нём есть кто-то ещё… То ли неучтённые свидетели, то ли непосредственные участники событий. Гамлет же на месте Павла не струсил. Почему-то в книгах люди боятся гораздо реже.

Этот царский сон Горенов воспринимал даже не как легенду, а словно достоверное событие. Как свою собственную надежду. Хотя, в сущности, откуда такие подробности могли стать известными широкой общественности? Павел своей рукой нигде и никогда не записывал эту историю. Сам Георгий предпочитал не думать о происхождении сюжета грёзы, хотя, как ни странно, у него имелся ответ. Там, во сне, вместе с Павлом и Петром гулял кто-то ещё. Наблюдатель, писатель, вельможа, солдат, кто угодно. Не будут же две монаршие особы слоняться по ночному городу одни? Это как минимум небезопасно… Вот он-то всё и записал. А что случилось с ним потом, и как его звали, бог весть.

Размышления о Романовых в данный момент давались Горенову значительно легче и доставляли куда больше радости, чем мысли о себе самом. Кроме того, возникало чёткое ощущение, безошибочное, поражающее своей убедительностью чувство, будто сегодняшнее пробуждение не похоже на другие, на вчерашнее, на позавчерашнее… Что-то изменилось, вот только что именно? Ответ подсказало громкое урчание в животе. Точно, Лена не звала завтракать.

За окном становилось всё пасмурнее, и валяться было попросту неприятно. Минут через двадцать Георгий собрался с силами и всё-таки поднялся. Он вяло натянул штаны, нашёл тапки и поковылял к двери. В нескольких сантиметрах от порога белела остывшая записка: «Сом, иди есть. Извини, не хочу с тобой разговаривать».

Горенов вышел на кухню. Одинокая алюминиевая миска с кашей ждала его на столе. Новые тарелки он пока не купил, потому приходилось питаться из чего попало. На плите стояла кастрюля с остатками. Там было ещё порции три. Странно, обычно дочь варила в небольшом ковше, на один день, чтобы завтра есть свежую. Так или иначе, охладившаяся забота давала понять, что Лена ушла отсюда давно. Георгий подогрел еду, позавтракал и пошёл в её… для него – всё ещё её комнату. Вещи на месте. Отлично!.. Но где она сама?

Наде звонить следовало только в самом крайнем случае. Пока точно рано. Испытывать весь этот позор – слишком высокая цена, если малышка просто вышла в магазин за продуктами. Или всё-таки?..

Горенов робко поглядывал на телефон, и тот внезапно зазвонил. Наконец-то! Лена? Надя? Борис? Вика! Сколько вариантов… Конечно же, Вика! Люма…

– Добрый день, Людмила Макаровна.

– Ну зачем ты так? Я же всё объяснила…

– Как «так», Люда?

– …Словно я перед тобой в чём-то виновата.

– Не придумывай, пожалуйста. Что ты хотела?

– Скажи, – вздохнула она, – когда ты пришлёшь рукопись новой книги? Формально у тебя ещё три недели, но если бы ты мог…

– Люда, – перебил он её решительно, – я так понял, что ты ценишь откровенность и прямоту в наших отношениях…

Он мог дальше не продолжать. Орлова прекрасно представляла себе, что Георгий скажет, и этого нельзя было допустить! Произнесённые слова потом не смогут исчезнуть без следа. Если успеет, то всё, конец.

– Гоша! Гоша, подожди! Я понимаю…

– Ничего ты не понимаешь! – прокричал Горенов, и они оба внезапно замолчали.

– Гоша…

– Нет, Люда… К твоему сведению, после презентации я не написал ни строчки… И не напишу. Никогда! Потому что больше не могу.

– Почему? Что с тобой? Ты заболел? Ты пьёшь? Ты пьян? Что-то в семье?

– Нет, Люда. Ещё будут предположения? – Они оба вновь послушали тишину. – Я всё это ненавижу… Я же, кажется, тебе объяснял… Ты даже представить себе не можешь, до какой степени!.. Ты не поверишь, на что я готов, чтобы ничего этого больше не было!..

– Ты что, обалдел?

– Возможно, Люда. Возможно. Но только я прошу тебя об одном, не звони мне, пожалуйста, никогда… По крайней мере, по этому поводу. Целее будешь.

– Что ты хочешь этим сказать? – искренне удивилась Орлова. Уж услышать угрозу она точно не ожидала.

– Не больше, чем сказал. И заруби себе на носу, между нами… Лена, Лена, что случилось? Где ты была? Извини, – в трубке Людмилы Макаровны раздались короткие гудки, и она облегчённо вздохнула. По счастью, Георгий сам остановился в мизерном шаге от непоправимого. От того, что нельзя было бы отменить. А всё остальное… Ну, с кем не бывает. За все эти годы ей доводилось слышать и не такое.

Дочь изрядно промокла. Петербург выполнил свои вчерашние дождливые обещания.

– Где ты была? – повторил свой вопрос отец.

– Подожди, пожалуйста, – запыхавшись, она прислонилось спиной к дверному косяку. Только тогда Горенов заметил огромный пакет, который Лена притащила с собой.

– Ты знаешь, я думала это легче…

– Так попросила бы… – он потянулся к пакету.

– Нет… – она отдёрнула руку.

– Слушай, извини, что я вчера…

– Нет… – рявкнула дочь. Уставшей, ей надоели эти реплики невпопад. – В смысле не переживай. Ты имел полное право так со мной говорить. Я не о том. Я думала, это легче… Я спрашивала тебя про твою личную жизнь, словно в шутку. Оказывается, я никогда не хотела услышать ответ… Знать правду…

– Но пойми, она, эта девушка… мне очень дорога.

– Я понимаю. И всё равно злюсь на тебя… за маму. Как злилась на дядю Валеру за тебя. Мне неприятно видеть отца со своей ровесницей. Ничего не могу с этим поделать. Где ты её нашёл?

– Лена, она гораздо старше.

– Нет… Я не хочу знать даже этого. В общем, папа, я ухожу.

– Куда? К маме?

– Ну какая разница?

– Что значит какая разница?!

– То и значит, папа!.. У тебя своя жизнь. Я, может быть, впервые вчера это поняла, когда ты стоял здесь и орал, как влюблённый школьник… Мой папа!.. В общем, я принесла тебе полезных продуктов немного. Деньги взяла в ящике. И себе кое-что купила… Только прошу тебя, ни о чём не спрашивай, ничего не говори, ладно?

– Почему? – поинтересовался он по-детски.

– «Потому что молчание – золото», Сом, ты же сам так маме говорил.

Действительно, прежде эти галичевские слова Георгий частенько использовал в семейных спорах, по поводу и без, в качестве обезоруживающего аргумента. Что на них возразишь? Если Надежда и продолжала огрызаться, то после упомянутой цитаты делала это уже как-то робко и обречённо, не веря в собственную правоту. Наверное, хотелось золота. Хоть такого.

А ведь сам «Вальсок», знай она остальные слова, дискредитировал эту фразу на корню. Но жена категорически отвергала бардовскую песню, ей претило диссидентство, а значит, Горенов мог быть абсолютно спокоен и перезаряжать один и тот же патрон при каждой неурядице.

Стоило обратиться к первоисточнику – высказыванию царя Соломона – и из утверждения, будто «слово» всё-таки «есть серебро», вполне можно было сварганить какой-никакой контрдовод. Георгий знал об этой уязвимости, но разрушать собственный многолетний аргумент на глазах дочери…

Он смотрел на неё и не узнавал. Казалось, Лена повзрослела за одну ночь. Или он помолодел? Нет, дело всё-таки в ней. Та ли это девочка, которая однажды пришла к нему и спросила: «Папа, это сон?» «В каком смысле?» – не понял сначала Горенов. «Ну, всё это по-настоящему или мне снится?» Она ли приходила в слезах, выпрашивая конфеты, а Георгий великодушно объяснял, что хартия Всемирной организации защиты детей и Конвенция о правах ребёнка устанавливают её неотъемлемое право на одну сладость в день. «Если тебе не дали конфету, то ты можешь требовать», – успокаивал отец Леночку с улыбкой. Тёща, разумеется, не была посвящена в эти разговоры, и когда внучка в пять лет пригрозила ей Гаагским трибуналом, это было упоительно смешно. Убедить Надину мать удавалось не всегда, и дочь вновь прибегала к отцу со слёзным криком: «Папа, баба мне всё равно конфету не даёт!..» Ребёнок рано понял, что все проблемы от баб.

– Значит, каша на несколько дней у тебя есть. Дальше, надеюсь, придёт кто-то из твоих баб. Молодая, пожилая или какая-то ещё, тебе решать. Я пошла собираться.

Горенов растерялся. Стало совершенно непонятно, кто здесь, собственно, родитель. Останавливать её? Уговаривать не уезжать? Почему-то казалось, что как раз это было бы детским поступком. Вчера ему хотелось, чтобы Лена ушла. Так и происходит. В конце концов, что с ней случится?.. Да всё что угодно на самом деле! Кроме того, это было нужно вчера, а сегодня-то, собственно говоря, незачем. Где Вика? Георгий подошёл к столу, взял телефон и набрал её номер. Трубку никто не снял. Видимо, она внесла его в чёрный список. Оставалось лишь ждать, вдруг девушка сама позвонит.

– Ты к этому своему йогу поедешь, что ли? К Вадику? – крикнул Горенов через коридор.

Лена молчала. Похоже, не к Вадику. Кто знает, что там у них произошло. Скажет? Сейчас точно не скажет. А если сходить к ней на работу? Найти её заново. Один раз уже получилось. Когда дочь уйдёт, нужно сразу бежать в ювелирный магазин! Но если не к Вадику, то к кому?

– Лена, ты меня не слышишь? – спросил он, заглянув в комнату.

– Сом, я тебя прошу, пожалуйста, дай мне спокойно собраться, чтобы я ничего не забыла.

Хорошенький разговор… А как теперь вести себя с Люмой? И надо ли как-то вести? Честно говоря, Георгий сам не мог взять в толк, что на него нашло. Он всегда был человеком обязательным и сроки не срывал. Важный штрих к психологическому портрету: когда у Горенова имелся установленный дедлайн, он, разумеется, выкладывался изо всех сил. Но если незадолго до назначенной даты Орлова или другой редактор сообщали ему, что, в принципе, дело терпит ещё неделю, становилось гораздо хуже. Добавленное время полностью поглощалось каким-то сизифовым трудом – перечитыванием, дополнительной правкой того, что уже могло быть сдано в издательство в качестве чистовой рукописи… Однако и отложить работу, не воспользовавшись внезапно предоставленными днями, Георгий тоже не мог. Всё-таки, как бы он ни относился к своим сочинениям, вдалеке его манил горизонт совершенства.

Многие авторы, неизменно доделывающие и дописывающие тексты в последний момент, постоянно алчущие отсрочки, лишних суток, на его месте были бы счастливы таким «подаркам судьбы». Горенова же откладывание мучило, а многократные переносы «крайних сроков» выматывали и доводили до исступления. Но вот теперь у него не было никакого дедлайна. Он словно завис в лимбе между обещанным, но не могущим родиться детективом и родившейся, но не могущей сделать первый шаг книгой G.

Ему опять пришло в голову, что он давно не вспоминал об Истине, показавшей из колодца своё сердитое лицо и некрасивое тело. Мысль была не новой и потому смущала ещё сильнее. Отчего Георгий почти неизбежно спохватывается о ней именно тогда, когда идёт по городу? Да, он находился уже на Садовой улице, намереваясь как можно скорее добраться до ювелирного магазина. Лена ушла, она укладывала вещи тщательно и неторопливо, каждым движением убеждая, что не передумает. Дочь ни секунды не колебалась. Колебался Горенов. Не слишком ли легко и безропотно он её отпустил?

Казалось, город смотрел на Георгия осуждающе. Бытует мнение, будто дома в центре стали красить в жёлтый цвет для того, чтобы дождливый Петербург выглядел веселее. Такого эффекта достигнуть, разумеется, не удалось. Одна глупая женщина утверждала, что это – цвет бедности. Тоже не так. Это цвет поражения. Цвет убегающего меж пальцев выгоревшего от бессилия песка. Цвет пожухлых, забытых, непрочитанных страниц, неподписанных бумаг. Цвет зубов престарелого юноши, ведь чуть больше трёхсот лет для города – лишь конец детства. Сменилось всего десять поколений. Впрочем, стольких же генераций от Адама до Ноя хватило, чтобы человеческий род успел прийти в «негодность» и заслужить в глазах Господа тотальное уничтожение. А что, если сам Горенов – часть какого-то большого, высшего плана? Если он – Ной своего времени? Стоило так подумать, и в жёлтом цвете окружающих домов начинал проступать блеск торжества.

Обычный человек к подобным идеям не мог бы отнестись серьезно, но откуда тогда все эти мысли, если он всего лишь «обычный человек»? Почему они так настойчиво лезут в голову, опять-таки, особенно на прогулках? Кто ведёт с ним этот разговор? Предположить, будто собеседник – Петербург, Георгий не решался то ли из скромности, то ли из неуверенности в себе. Быть может, это говорит он сам? Сам, но другой. Другой он – другому себе. Трудно объяснить, но каждый, кто хочет испытать подобное, должен обязательно отправиться на море, войти в него и поплыть. Куда? Куда-то далеко, но не на лодке, катере или корабле, а вплавь, собственными силами, полагаясь только на себя. Например, к «центру моря».

С детства Горенов хотел отыскать эту таинственную точку. Отец однажды сказал ему, что если волны всё время бегут к берегу со всех сторон, значит, откуда-то они должны выбегать, логично? Их источник и есть центр, который никому пока не удавалось найти. Так Гоша заболел первой в своей жизни идеей. Шли годы, он рос, узнал физику процесса, но всё равно помнил и верил в слова отца о том, что где-то на воде есть важнейшая точка, которую ещё никто не достигал.

В ветреную погоду по большой волне бегут маленькие, словно у каждой крупной есть свой собственный центр. В штиль море выглядит почти гладким, но совсем ровным оно стать не может. Пловец смотрит вдоль воды, глаза постоянно на уровне поверхности, его не качает, он как бы сочится через полосы, прочерченные неуверенной детской рукой. Будто человек сам – жидкость, а вода – это такая ткань. Или словно волны не морские, а звуковые, и в них некто скользит сквозь тишину.

Так вот, отплыть придётся довольно далеко. Скажем, Байрон пересекал залив между итальянскими городками Леричи и Портовенере. Это, между прочим, почти семь километров в один конец. Кому-то хватит меньшего расстояния, кому-то понадобится большее, но даже у самого опытного пловца рано или поздно возникнет ощущение неуверенности, лёгкое волнение за собственную жизнь. В первую очередь следует достичь именно его. А уже после этого – плыть дальше… пока оно не пройдёт. Тут срабатывает странная логика: чего волноваться на таком огромном расстоянии? Всё равно рядом никого нет, случись что – никто не поможет. Хочешь жить? Значит, нужно сохранять спокойствие. Есть только вода, пловец и больше ничего.

Больше ничего… После того как эта мысль заполнит собой всё сознание, нужно сделать вот что: плыть дальше. Мах за махом. Вперёд и вперёд. Сколько? Трудно сказать. Пока, наконец, если всё правильно, не зазвучат голоса. Диалоги с какими-то людьми, порой незнакомыми. Или, наоборот, знакомыми, но невозможными, немыслимыми. Беседы, которые никогда не смогут или не могли произойти в реальной жизни. Обязательно возникнет фантомная ветвь бытия, не имеющая отношения к тому моменту, а то и к тому миру, в котором пловец оттолкнулся от дна.

Однажды во время подобного купания Горенов видел сон наяву. Это случилось ещё в Таганроге, до переезда. В яркий солнечный день ему казалось, словно вокруг ночь. Он плыл и плыл всё дальше и дальше, но наблюдал, будто человек лежит в воде на спине. И этот человек – как бы он. Только почему-то не моряк, а писатель или какой-то другой творческий работник. Проступали и иные отличия от знакомой судьбы: Георгий тогда жил у моря, а этот приехал в кои-то веки, отпускник. Вот он лежит, качается на волнах, смотрит в небо и разговаривает то ли с Богом, то ли с космосом. Просит: «Не оставь меня, пожалуйста. Поддержи и прости. Я не знаю, что буду делать, как буду жить, если ты оставишь меня». Говоря это, человек в воде неотрывно глядит на какую-то далёкую звезду. Почему он выбрал её? Однако у него не было сомнений, что адресат находится именно там. И вдруг звезда раздвоилась, словно от неё откололся кусок. Трудно разобрать на таком расстоянии, к тому же солёная вода нет-нет да брызнет в глаза. И вот Горенов поплыл дальше, а человек – то есть тоже Горенов – просыпается утром в номере гостиницы у моря. Стало быть, во сне прошла ночь, и он слышит по телевизору, что к земле летит какой-то астероид. Неужели кусок той звезды? Кто знает?.. Отпускник, например, не знает, но думает, будто так и есть. А может, это всё из-за него? И что же теперь? Все погибнут? Но тут сон закончился, вокруг было море и больше ничего.

Когда плывёшь, ощущаешь себя частью целого, чувствуешь единство с миром, с природой. Непросто понять, где кончаешься ты и начинается вода. Стихия диктует, подсказывает своё состояние, внушает торжественную возвышенность. Кроме того, поскольку в большинстве случаев купание происходит в хорошую погоду, то и настроение при этом лучезарное, радостное. Хотя тёплой ночью мысли тоже позитивные. От дневных они отличаются разве что бо́льшим масштабом и монументальностью. Разве днём станешь говорить с космосом, глядя в небо? Плавать под дождём – особое, ни с чем не сравнимое удовольствие, правда, думы при этом бывают суровые, даже жестокие, но всё равно созидательные. Быть может, в ницшеанском духе.

Наверное, именно потому в воде хочется находиться как можно дольше. Старый рыбак сказал однажды Георгию: «Когда мы в море, Бог может не думать о нас. С нами ничего не случится». Эта странная мысль была Горенову очень симпатична, хотя на самом деле длительные заплывы он устраивать не мог. Максимум часа через полтора у него обязательно появлялись раздражения от солёной воды в подмышках и подколенных ямках – пришлось специально отыскать медицинский справочник, чтобы узнать название места. После этого каждый мах рукой или ногой в воде пронзал его болью. Противной, вязкой, немужской, от которой на берегу приходилось спасаться детским кремом с Чебурашкой. Потому, Георгий думал, Богу не удавалось забыть о нём надолго.

Проходя через рыночные ряды, он остановился возле молодого мужчины с подозрительным лицом. Что-то выдавало в нём ловкача и проныру. Причём, по всей видимости, в своём ремесле этот человек не преуспевал, поскольку был чумаз и одет довольно скверно. Горенову доводилось видеть здесь много всякого барахла. Кто-то распродавал пустые банки, стояла торговка старыми утюгами, один нелепый дед спускал за бесценок лампочки, которые, очевидно, выкручивал в общественных местах, поскольку некоторые были заляпаны краской. Много ли несчастный мог выручить на этом?

Совсем молодой паренёк, привлёкший внимание Горенова, продавал ключи. Без замков. Самых разных размеров и форм. Старые, изящные, начала XX века, от больших деревянных дверей с фигурным стеклом, открывавших гостиные в Толстовском доме. Ещё более древние, но простые, кованные вручную настоящими мастерами, запиравшие амбары имений. Наличествовали и штампованные новоделы от дешёвых китайских замков. Здесь лежали ключи на любой вкус. Сомнительный товар, но почему-то вокруг прилавка собрались люди. Они вертели их в руках, разглядывали, спрашивали: «А этот хороший?» Торговец едва ли не по-хамски отвечал: «Откуда мне знать?» – однако никто не спешил расходиться. Многие долго сомневались, звонили кому-то, советовались, но всё-таки покупали. Другие хватали сразу, будто специально приехали за уже известным им заранее ключом. Кто-то не мог решиться и уходил с пустыми руками, а также намерением вернуться позже.

Ценообразование тоже вызывало вопросы. Всё стоило очень дорого! Во много раз дороже, чем прекрасные новые замки с целыми комплектами ключей. «Это естественно, – подсказал низкорослый старичок, копавшийся на прилавке, его голова оказалась на уровне локтя Георгия, – ведь каждый из них может отпереть дверь, сундук или ящик, хранящий что-то очень важное. Здесь вы сразу платите и за ключ, и за сокровище». Ответ Горенова удовлетворил, вот только он не помнил, задавал ли вопрос вслух. И почему тогда торговец такой потрёпанный, если товар раскупают, словно горячие пирожки, причём за баснословные для этого хлама деньги? «Простите, а этот мне подойдёт?» «Откуда мне знать?» – вновь огрызнулся продавец. «Берите, не пожалеете», – посоветовал тот же добродушный старичок, выбиравший себе ключ с чрезвычайным вниманием.

«Эй, ты покупать будешь? – раздалось из-за спины. – Если не будешь, то отходи, дай другим посмотреть». Георгий пропустил торопыгу вперёд, продолжая недоумённо наблюдать за происходящим. Кто-то радостно подпрыгнул с криком: «Нашёл» – и поспешил щедро расплатиться, а потом, оттолкнув Горенова ещё дальше от прилавка, убежал прочь. «Вот он», – сказал старик торжественно и спокойно, как может прозвучать и слово «скипидар» при определённой интонации. Он поднял свой ключ над головой, будто показывая всем окружающим. Пенсионер отсчитывал сумму долго, тщательно выбирая мелкие купюры и монеты. Когда тот выходил, Георгий аккуратно схватил его за рукав: «Скажите, а что вы искали? Что он открывает?» «Что надо, то и открывает! Ишь ты!» – ответил старик злобно. Вся его любезность мгновенно улетучилась.

Казалось, происходящее не могло быть наяву. Горенов почти инстинктивно, хотя и сильно дёрнул себя за мочку уха. Стало обидно. Обидно из-за грубой реакции вроде бы приятного дедушки. Обидно потому, что он сам не может разобраться даже в том, спит или бодрствует. Обидно, что теперь болело ухо.

Неприятные ощущения в этом месте всякий раз невольно вызывали у Георгия воспоминания о Ленине. Обидно стало ещё и из-за того, что в его жизни слишком многое происходило «невольно», как бы без участия самого Горенова… Дело было так: в младшей школе Гоша разрисовал портрет вождя в учебнике литературы. Зачем? Почему? Несколькими днями ранее отец показывал ему червонец, на котором Ильичу робким карандашом кто-то подмалёвал казачьи усики и повязку на глаз. Тогда они вместе похохотали. Почему-то в школе всё было иначе. «Ты хоть знаешь, что это за человек? Ты знаешь, что он сделал? Да ты волоса его не стоишь, сопля зелёная!.. Дрянь маленькая!» – кричала Ольга Спиридоновна, противная старушонка, научившая весь его класс ненавидеть хорошие книги. Она сказала ещё многое, пока тащила Гошу за ухо к директору. Большинство её учеников потом не читали ничего. Остальные читали Донцову и Горенова. Каждому же интересно, что сочинил человек, ходивший с тобой в одну школу.

Для учительницы произошедшее имело куда более тяжёлые последствия, чем для него. Собственно, директору нечего было вменить ребёнку в вину, кроме порчи учебника. Что он мог сделать? Только взыскать с родителей какие-то копейки… Поколение Георгия уже и в пионеры-то не принимали, но это было трудно осознать вечной комсомолке Ольге Спиридоновне.

Воочию вождя мирового пролетариата Горенов увидел много лет спустя. В Москве, в ходе стандартных экскурсий, он неожиданно для самого себя – то есть опять «невольно» – оказался в Мавзолее. Стоя у ног своего обидчика, Георгий заметил, что если левая рука Ильича лежала расслабленно, коль скоро это слово применимо к покойнику, пропитанному глицерином, формальдегидом и спиртом, то правая была сжата в кулак, такой широкий, словно Ленин в нём что-то держал. «Не стоим, проходим, уважаемый», – пробасил часовой величественно, и Горенов почувствовал на себе исполинское уважение Гулливера к лилипуту.

А если у него в руке ключ? Конечно! И разумеется, в правой, ведь дело-то правое! Правое, хотя левое. Всё вдруг стало так ясно… Нахохлившись, Георгий принялся рьяно распихивать локтями толпу, пробиваясь к прилавку. Конечно, рука Ленина! «Рука Ленина»… Это о вожде мирового пролетариата или о его собственной дочери? У неё ведь тоже может быть ключ! Надо только его ей дать… Дальнейшие события развивались слишком быстро. Кажется, была драка.

Он не помнил, как вернулся домой, но Вику в тот день так и не нашёл. То ли ему сообщили, будто она ушла в отпуск, то ли сказали, что уволилась. Возможно, в ювелирном никто не говорил по-русски или самого магазина не оказалось на прежнем месте. Последняя версия выглядела наиболее предпочтительной благодаря своему книжному мистицизму, хотя и отдавала горечью, напоминая: Горенов здесь чужой, приезжий, неродной. В конце концов, есть ли у него хоть что-то своё? Только море, но оно далеко.

Действительно, в Петербурге близость стихии Георгий не ощущал совсем, не то что в Таганроге. Это сугубо литературная формула – «морской город» – представлялась тут обманкой, как и во многих других крупных поселениях, активно эксплуатирующих подобные слова. Культурный слой влияет значительно сильнее наличия портовых доков. Аналогично с историей о том, будто Петербург якобы вырос на болоте. Кто нынче поверит? Что в городе указывает на это? Ничего. То есть совсем ничего! Клюква в метро не растёт.

Наверное, морю не нужны большие города. По-настоящему оно пропитывает только маленькие, охватывая их полностью. Они не сопротивляются, поскольку им нечего противопоставить. Таков Таганрог. Таков, например, латвийский Вентспилс. Вот уж действительно подлинное морское место, без дураков! Ветер более двадцати метров в секунду на улицах считается нормой. Там нет вездесущих, обязательных голубей, населяющих площади и скверы, потому что их сдувает к чёртовой матери. Даже чайки не всегда могут приземлиться и пройтись, собирая свою булочную дань. Шквальный поток не даёт спать, он слышен постоянно, то шепчет, а то и кричит о море. Оттого в Вентспилсе невозможно забыть, что оно рядом.

Жирных таганрогских голубей не сдвинуло бы с места даже свирепое дыхание Балтики. А уж нежные ветра, витающие в глубине залива, их скорее ласкают.

Нет, причина не в море, не в том, что ему не нужны большие города. Наоборот, это они позволяют себе надменно отвернуться, делая вид, будто его нет рядом. Исходя из климата, ясно, что возле Петербурга отсутствуют песчаные барханы и джунгли, но есть ли море?.. Может, есть, а может, и нет. Само оно о себе уже не говорит, не напоминает. Зато над маленькими городками – небо, а здесь – небеса. Многим это больше нравится.

Где вообще всё, что Горенов когда-то любил? Куда делись дорогие люди? Их же было так много… Вернуть бы хоть то, к чему он привык, если любимое нельзя… Ком подступил к горлу. Георгий совсем один в Петербурге. Без моря, без близких, без друзей. Подумалось, что после переезда каждый предпринимаемый им шаг планомерно портил жизнь. То есть он стремился в том направлении, куда идти не хотел. Но уже пришёл… Невольно.

Из искрящегося светодиодами магазинчика доносились до боли знакомые песни, попса девяностых годов. Она раздражала как никогда. Думал ли Горенов в Таганроге, отплясывая под неё на школьных дискотеках, что именно эта музыка – то немногое, что будет сопровождать его всю жизнь, окажется долговечнее всего вокруг, надёжнее, чем мечты, и вернее, чем надежды.

Он бессилен… Бессилен и нищ. Ведь у него нет ничего… кроме единственной книги G и единственной идеи – плана, который Георгий начал воплощать так странно, нелепо, неловко, неудачно. Но если сейчас, в этот момент, в этом городе что-то всё ещё в его силах, то это именно служение миссии, которую он выбрал для себя сам. Нужно добиться, чтобы про него заговорили! Нужно совершить более амбициозное, вызывающее убийство, которое и самому автору даст почувствовать себя живым. Задушить старуху подушкой – не велика доблесть, не тот масштаб. То, что получилось легко, не создаёт эмоционального всплеска, духовной напряжённости, а потому и не может никого заинтересовать. Не произошло «поступка», свершения, не случилось «потери». Нужно найти другую жертву… Это должен быть человек заметный и… равный, а то и превосходящий душегуба – чего уж миндальничать – силой. Подошёл бы, например, тренер по бодибилдингу или инструктор по рукопашному бою. Вот была бы схватка Давида и Голиафа! Настоящий средневековый суд поединком!