Текст книги "Пловец Снов"

21

Фамилия «Снов» казалась фантастически удачной находкой. Даже подарком! Это, в свою очередь, делало выбор имени ещё более трудной и ответственной задачей. Что может быть ей под стать? Оттого Горенов неожиданно начал сомневаться в своём блестящем псевдониме, склоняясь к похожему варианту «Слов». Но в нём уже виделась некая червоточина, проступала печать изъяна. В конце концов, эти вещи не имели ничего общего, ведь слова и сны слеплены из разного вещества.

Показать Лене книгу O отец так и не решился, хотя думал об этом всякий раз, когда дочь заходила в его комнату. Похоже, никогда прежде, со времён её раннего детства, их отношения не были такими близкими, как теперь. Но ставки слишком высоки: а если его сокровенная работа понравится ей меньше, чем сочинение Бориса? Пусть текст сначала выйдет, станет общедоступным, тогда уже не будет дороги назад и места сомнениям.

Тот Люмин звонок изменил многое. В очередной газете Георгий вычитал, что за всю свою историю человечество напечатало тридцать два миллиона разных книг. Не так много, если вдуматься. Понятно, это была лишь грубая оценка, но всё же в его голове цвела мысль, будто без него их стало бы на пару десятков меньше. А вскоре он бросит ещё одну, самую драгоценную монету в эту заветную копилку… или колодец, который когда-нибудь обязательно пересохнет и сгинет, не оставив следа. Почему? На этот вопрос ответить нетрудно. Например, астероид влетит в планету. Или кто-то из мировых лидеров не выдержит и нажмёт, наконец, на условную кнопку. После этого сны останутся снами, а слов больше не будет. Здесь и кроется разница – они не смешиваются. Тем не менее слова записывают сны. Сны порождают слова. «Ловец Снов», «Пловец Слов», «Стервец Слонов». Что снится слонам? Ингредиенты смыслового бульона водили хороводы в сознании Горенова и цеплялись друг за друга, будто некая Ариадна вязала шарф.

Сначала было… что? Про курицу и яйцо вопрос очень простой. Разумеется, первыми появились яйца. Тогда из них вылуплялись всякие ящеры. Курицы к этой истории присоединились позже, в ходе эволюции. А в остальном… Кто придумал, будто в начале было слово? Да ещё с большой буквы – «Слово»! Что это за Слово такое? Если посмотреть оригинальный текст, то греки там использовали понятие «логос». И никаких, кстати, заглавных букв. Некто решил перевести «логос» как «Слово», хотя на самом деле с эллинского его можно перелагать по-разному. Вокабулярий даёт более тридцати значений, и каждое подойдёт для того, чтобы основать какую-то свою религию.

«В начале была книга. И книга была у Бога. И книга была Бог». Получается нечто ещё более текстоцентричное, но комплексное, допускающее небывалую широту трактовок. Если одно только Слово породило колосс культуры, то уж целая книга слов – пусть и начатых строчными буквами – способна на невообразимую плодовитость… «В начале была власть. И власть была у Бога. И власть была Бог». Это авангардное осмысление, равно как и вариант: «В начале была слава. И слава была у Бога. И слава была Бог». Несколько более опасным и даже трагичным выглядит прочтение: «В начале было право. И право было у Бога. И право было Бог». В привычную канву Нового Завета вписывается перевод: «В начале была весть. И весть была у Бога. И весть была Бог». Миролюбивой сказочкой отдаёт версия: «В начале было предание. И предание было у Бога. И предание было Бог». Отличной редукцией выглядит вариант: «В начале было объяснение. И объяснение было у Бога. И объяснение было Бог». Совсем в пику традиционному пришёлся бы перевод: «В начале было число. И число было у Бога. И число было Бог». Трактовать можно до такой степени иначе, что почти так же.

Новаторски прозвучали бы версии, в которых «логос» переводится как «вопрос», «доказательство», «предложение», «предсказание»… Но из всех известных общепринятых значений Горенову наиболее подходящим казался вариант «смысл». «В начале был смысл. И смысл был у Бога. И смысл был Бог». Что здесь, в сущности, непонятного? Всё куда логичнее и стройнее, чем какое-то «Слово». Был смысл… когда-то давно… Где он теперь? Где то начало?

Кроме того, Георгий не сомневался, что у понятия «логос» имеется ещё один перевод, о котором то ли забывали, то ли умалчивали словари. Здесь Горенов превосходил древних греков. Он знал: «В начале был сон. И сон был у Бога. И сон был Бог». Правда, то же самое было известно индусам, однако Георгий не был знаком с их религией настолько, чтобы связывать собственные мысли с ночными грёзами Вишну.

Вопрос о том, было ли в начале море – возникло ли оно перед сном, сразу после пробуждения или, например, во сне – когда-то занимал Горенова всерьёз. Древние египтяне, как известно, начинали отсчёт именно с первозданного океана, но Георгий ничего не знал и о том, что одна из ключевых цивилизаций ставила на водную стихию. Загадочным образом у него в сознании возникла мировая история религии в миниатюре. Невольно, сам того не ведая, он оказался на передовой космогонической мысли. Или, наоборот, в архаичной, давно отвергнутой её ветви. Впрочем, разве здесь могло что-то устаревать, словно в вере возможен прогресс?

В пику коптам Георгий делал ставку на сон, а потому окончательно определился с псевдонимом. Он будет Снов Снов, как Джером Джером, отец которого, к слову, тоже был Джером Джером. Взяв одинаковые имя и фамилию, Горенов будто настаивал, что его выбор не случаен, но осуществлён взвешенно и вдумчиво… Не одна, а целых две песчинки успели с грохотом рухнуть в песочных часах.

В общем-то, сон – это другое бодрствование, иная жизнь. Учёные доказали, ночью человек расходует всего на сто калорий меньше, чем днём. Что же с ним там происходит? По этому поводу до сих пор нет общей гипотезы, которая не подвергалась бы сомнению широким кругом исследователей. Однако, скорее всего, дело в гормоне роста. Дети действительно вытягиваются во сне, потому им надо спать и днём. Взрослые же физически не растут, но, вероятно, развиваются духовно. Не говоря уж о том, что ночью заживают раны, регенерируются клетки, удлиняются волосы и ногти. Георгию об этом никто не рассказывал, но он понимал это всё инстинктивно, а потому, если спал один, никогда не брился на ночь.

Со своим новым именем, выбранным поздним вечером, он отправился на боковую. Утром вчерашний вариант показался ему ничуть не менее удачным. Это важно, проверка идеи сном пройдена! Нельзя доверять мыслям, приходящим после заката, поскольку нейромедиаторы, отправляющие человека в объятия Морфея, повышают тревожность, а она – плохой советчик. Горенов сразу позвонил Люме и сообщил, как его будут звать. Орлова отреагировала без энтузиазма, но согласилась. Георгий вспоминал об этом сейчас, медленно шагая вдоль канала. Впервые он вышел на прогулку, будучи полностью уверенным, что вскоре книга O увидит свет. Теперь это была не мечта, а гораздо больше… или меньше. Пусть обещание Людмилы Макаровны ещё не воплотилось в жизнь, но он доверял ей полностью, Люма никогда не подводила.

Сердце было не на месте. Горенов волновался, почти как тогда, когда Лена появилась на свет. Такая крошечная, хрупкая, на руки взять было страшно… Зачем он привёл её сюда? Как можно решиться завести ребёнка, ведь здесь только боль, несправедливость и никакого смысла… Вообще никакого! Ему просто неоткуда взяться. Если он отсутствовал в прошлые, благородные, напитанные искусством эпохи, по поводу чего многократно сокрушались выдающиеся предки, то глупо рассчитывать на его внезапное и чудесное появление теперь. Это как минимум было бы несправедливо! Жизни и смерти всех тех, кто ходил по планете раньше, оказались бы перечёркнутыми, а сами эти люди – несчастные пустопорожние страдальцы – были бы низведены на уровень насекомых, назойливых и вопиюще необязательных существ.

Всего век назад жизнь человека длилась вдвое меньше. Погибали от голода, войн и не таких уж фатальных по нынешним меркам болезней. Откуда у относительно благополучных современников может возникнуть какое-то преимущество перед всеми этими бедолагами с точки зрения осмысленности? С чего вдруг?! Как он, Горенов, мог почти двадцать лет назад внезапно на мгновение забыть обо всём этом и дать кому-то новую жизнь? Да не просто «кому-то», а самому любимому человеку на свете… Это точно произошло не от разума. Ничем, кроме инстинкта, не объяснишь…

Впрочем, дочь, судя по всему, устроилась и многим «давала прикурить»… Конечно, по отношению к книге ощущения были не совсем такими же, но сейчас их трудно отличить от припорошенных годами воспоминаний о Ленином рождении. На грани появления находилось другое детище, в котором многие слова и знаки препинания, по мнению самого автора, принадлежали не ему, тем самым делая текст как минимум доказательством чуда. И вот беззащитному созданию предстояло столкнуться с этим миром, привыкшим не к автору по имени Снов Снов, но к болезненно уязвлённому сочинителю детективов. Кто станет читать книгу O? Уже не во имя Честертона и Кристи, не ради Дойла и По, но для собственного детища и во благо совершенной округлости заветной литеры нужно что-то делать!

Георгий и раньше чувствовал за собой право, но теперь это уже больше походило на долг. Новый заряд непоколебимой уверенности вошёл в него вместе с обещанием Люмы. Определённо Бог создал человека вовсе не для того, чтобы тот читал бульварные романы, разгадывал кроссворды и сидел в соцсетях. Последние, по мнению Горенова, лишь приумножали уныние. У него самого имелась страница в Фейсбуке, но он туда никогда не писал, ограничиваясь ипостасью читателя. Лента новостей представляла собой поток злобствования и нескончаемую панихиду. Она постоянно информировала о том, что все чудесные, добрые и талантливые люди уже умерли, а мгновение назад, буквально сегодня, ушёл самый последний и самый лучший из них. Сначала Георгий скорбел по любимым ещё с советских времён артистам, по дорогим писателям из других городов – о петербуржцах он узнавал иными путями – по выдающимся музыкантам, легендам его детства и юности, но именно Фейсбук сделал это переживание неизбывным, бесконечным и пустым. Смерти шли одна за одной, каждая следующая будто утверждала: вот теперь уж точно всё, наверняка последний, больше никого не осталось, эпоха оборвалась. Но проходило ещё два-три дня, и костёр скорби вспыхивал с новой силой.

Социальные сети усугубляли и без того малоприятное ощущение надвигающегося конца: если у тебя действительно много «друзей», то после тридцати начинает казаться, будто смерть сжимает кольцо. Регулярно кто-нибудь из них отходит в мир иной. Но самое главное: изобретение, которое было призвано упростить и расширить арсенал человеческого общения, стало лучшей средой размножения зависти, хвастовства и безнаказанного хамства. В очередной раз люди хотели одного, а вышло совсем другое.

Парадоксально, но именно соцсети наглядно показали, насколько каждый, в сущности, одинок. Ещё тогда, когда Горенов читал ленту ежедневно, он заметил: на свете не существует ни одного человека, с кем он был бы согласен на сто процентов. Неприятно сознавать, что у тебя нет подлинного единомышленника. Фейсбук отражал слишком много подробностей, мнений по вторичным, а то и третьестепенным вопросам, делал доступными случайные высказывания, сохранял мысли, опубликованные сгоряча… Зачем знать всё это, ведь плотный слой спасительной пыли непосвящённости так важен для добрых отношений. Пусть Георгий был согласен с имяреком по существенным поводам, но потом обязательно выяснялось, что этот человек, например, поддерживает снос каких-то памятников архитектуры или строительство небоскрёба в центре, убийства бродячих собак или протестует против открытия ночлежек, имеет специфическое мнению по поводу женщин, меньшинств, домашних животных, одежды, питания, мироустройства… Для чего всё это сообщать? Что зависит от сказанного, кроме настроения далёких «друзей»? А при следующей встрече теперь придётся либо об этом спросить и, вероятнее всего, поругаться, либо с усилием делать вид, словно не видел соответствующий комментарий или пост. В любом случае общение не будет таким, как прежде, совершенно лишняя информация даст богатый урожай яблок раздора. Соцсети не позволяют молчать, буквально вымогая мнения.

Многие знания несут многие печали. Горенов понял это ещё в школе, когда ему стало известно, что у его учителя истории кондилома на мошонке. Он совершенно случайно услышал такие новости, стоя возле медпункта, когда выходящий и уже открывший дверь Михаил Евгеньевич получал от санитара рекомендации. Гошу никто из них не заметил сквозь замазанное свинцовыми белилами стекло.

Он обожал уроки истории, представления не имел о том, что такое кондилома, но, к несчастью, уже точно знал: мошонка – это всегда смешно. Ученик и учитель встретились взглядами, и что-то безвозвратно изменилось. Раньше Михаил Евгеньевич поражал детское сознание будущего писателя рассказами о древних цивилизациях, открытиях, промышленных прорывах и революциях, но теперь Гоша не мог относиться ко всем этим событиям серьёзно. Всякий раз, словно случайно перелистнутая страница, мелькала мысль о болезненных гениталиях историка.

Собственно, сама кондилома оказалось плёвой, меньше миллиметра, не о чем говорить. Педагогу удалили её в кожно-венерологическом диспансере по месту жительства посредством заморозки жидким азотом с одного-единственного раза, но успеваемость Горенова по предмету сначала пошатнулась, а потом резко и безвозвратно ухудшилась. Даже сейчас, будучи успешным взрослым человеком, Георгий не мог забыть тот случай. Покопавшись в закромах памяти, он отыскал бы не больше двух-трёх десятков эпизодов золотой поры школьного детства, но этот обязательно всплыл бы в числе первых. Зачем? Кто удалит ему эту кондилому из головы?

Хрестоматийные, едва ли не идиллические представления о далёком прошлом людям удаётся сохранять исключительно потому, что известно слишком мало подробностей, а новым сведениям взяться неоткуда. Деталей недостаточно, чтобы принимать былое за подлинную жизнь, но хватает для выделения и рассмотрения культурных феноменов. Каждая мелочь, именуемая «историческим фактом», тщательно отобрана или филигранно придумана. Вот и возникают утопии Древнего Египта, Эллады, эпохи Возрождения или золотого века русской литературы. От людей же XXI столетия останется слишком много деталей типа кондилом на мошонках и других потайных местах.

Самое главное о Горенове хранилось в папке «Мои документы». То же можно сказать о бессчётном количестве современных людей, вовсе не только о литераторах. Работать на компьютере ему нравилось, однако Георгий не стал зависимым от электронного помощника. При необходимости он справился бы и с пишущей машинкой. Мог бы обойтись шариковой ручкой. Последнее казалось даже предпочтительным. Ведь если «у каждого дела запах особый», то в новом времени его ремесло не источало никакого аромата. Чем пахнет писатель? Шрифтом «Times New Roman»? Ядовитым газом озоном от разряда вдохновения?

Мировые врачи были всерьёз озабочены появлением неожиданного нервного расстройства: фантомной вибрации мобильника в кармане. То есть больной, забывший телефон дома или держащий аппарат в руке, внезапно ощущал, будто устройство звонит и трясётся, причём прямо в его штанах. Новое время, новые недуги.

Горенов помнил не такие уж давние разговоры о том, будто литературу, точнее роман, непременно заменят сериалы. Отчасти это произошло, но в пренебрежимо малом объёме. Хотя на самом деле никакой опасности не было. У самых лучших крупных телевизионных историй есть принципиальное отличие от текста: каждый сезон пишется независимо, а зачастую даже сочиняется разными авторами. При таком подходе невозможны сквозной замысел и цельность. Сериал – порождение хаоса, а роман – царство порядка. Нет ничего удивительного, что книги выстояли.

Теперь многие несли благую весть о том, будто всё заполонят сюжетные компьютерные игры. В них действительно таится более серьёзная угроза. Георгий хотел противостоять решительно всем напастям, отразить каждую из них. Быть может, в этом и заключалась его миссия, как последнего человека старого мира? Недаром в кровавом походе ему так сказочно везло. Кто-то явно оберегал Горенова, был на его стороне, подталкивал вперёд, вопреки собственным желаниям. Ведь он совершенно не хотел убивать, но его вынуждало происходящее.

Вдруг Георгий остолбенел. Запахло озоном. Раздался крик: «Искусство требует жертв!» Кричал кто-то другой… Голос был не один… Возопило всё!.. Об этом говорили газеты, настаивали книги, за ними повторяли люди… Он помнил, как похожие слова произносили со сцен и из репродукторов, писали на транспарантах и выжигали на дереве. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…» Горенову следовало признать, что прежде ему было невдомёк, в чём, собственно, состоит эта жертва, и кто её приносит. Он знал многих современных авторов – поэтов, писателей, художников, режиссёров, артистов, музыкантов. Немалая их часть прозябала в праздности, пьянстве и бедности. Некоторые находились на грани нищеты, но где же жертва? Это – выбор, совсем другое дело.

А что, если?.. Нет, не может быть… Что, если он и есть то самое шаркающее, чавкающее, угловатое, свирепое, ненасытное, а главное – современное, соответствующее текущему историческому моменту искусство, которое, капая бешеной слюной, настойчиво требует? Он взглянул вглубь канала… Мусор и грязь на воде мешали разглядеть лицо человека. Всматриваясь в эту муть и бутылки, Георгий всё больше убеждался, что похож скорее на искусство, чем на Горенова.

Значит, необходимо действовать! И, нет, он вовсе не серийный убийца, в отличие от них у него есть долг. Не иллюзорный, не выдуманный, а самый настоящий. Унабомбера же, например, не считают таковым. Он хоть и террорист, но – борец за идею, за уничтожение технологического общества. Не говоря уж о том, что две трети маньяков страдали недержанием мочи, а Гоша не писался даже в детстве.

Интересно, почему в сталинские времена ничего не было слышно про серийных убийц? Они словно возникли позже… Кстати, их отчего-то больше всего в России (считая СССР) и США. Что же нужно для развития такого «таланта» – жёсткие рамки или та самая свобода? Социализм или капитализм?

При Сталине, наверное, они работали дознавателями, надзирателями и пытчиками в органах ГБ. Большая удача, когда должностная инструкция совпадает с потаёнными желаниями. Есть же истории о том, как вертухаи отделывали свои сапоги кожей заключённых. Правда или вымысел? А что тут вообще может быть правдой, если люди на полном серьёзе верили, будто, без преувеличения, миллионы их соотечественников являются шпионами и служат другому государству? Сколько же тайн они должны были знать и кому-то их выдавать! Целая масонская нация, переполненная сокровенным!

Наивно на месте Георгия было ожидать, что его похвалят за содеянное… Он и не рассчитывал. Кто сказал хоть одно доброе слово Ною? Никто… кроме Господа. Но кому известно об этой благодарности? Никому, кроме самого спасителя жизни на Земле. Горенову оставалось лишь преодолеть в себе раскаяние, которое захлёстывало его время от времени.

Если исходить из того, что существует объективное понятие дара, то, быть может, для Георгия он и заключался в этой миссии. Талант архаичный, мрачный, пришедший из прошлого, из времён задолго до словесности. Жаль, конечно… Сам Горенов предпочёл бы жечь глаголом, а не пламенем, но ничего не поделаешь, не человек выбирает свой дар, а наоборот.

Однажды, читая газету, он наткнулся на статью о гениальном математике Григории Перельмане. У того тоже был свой, совершенно безусловный талант. Перельман доказал что-то там, какую-то великую теорему или подтвердил гипотезу, которую люди прежде не могли неоспоримо обосновать. Стало быть, этот человек сделал невозможное. Однако проверка его работы потребовала много времени, поскольку на Земле нашлось меньше десятка людей – профессоров-математиков, крупных учёных – которым под силу было её понять. И вот в чём штука, подумал Георгий: ведь этих «избранных» вполне могло вообще не найтись. Что, если бы они не родились или погибли раньше срока? Доказательство Перельмана от этого бы не изменилось, осталось фантастической, едва ли не Божественной истиной, но только никто на Земле бы этого не признал и не оценил.

Горенову было приятнее ощущать себя таким Перельманом, а не пытчиком из ГБ. Его Истина обладала незабываемым лицом. Она и долг, она и дар. Вспомнились слова известного серийного киллера Дэвида Берковица, которые тот произнёс на суде: «Я не хотел причинять им вред, я только хотел убивать их». Георгий тоже не хотел и тоже хотел. История поимки Берковица – «маньяка сорок четвёртого калибра» – была странной и долгой, поскольку между его жертвами никто не видел связи, прямо как у Горенова. Свидетели описывали разные приметы, но совпадало лишь оружие, а мало ли в Америке «магнумов»?

В какой-то момент Дэвид начал общаться с полицией и прессой. В редакцию городской газеты он прислал депешу, подписанную: «Сын Сэма». Георгий хорошо помнил содержание этого послания: «Привет вам из трущоб Нью-Йорка, наполненных собачьим дерьмом, рвотой, прокисшим вином, мочой и кровью. Привет вам из канализации Нью-Йорка, глотающей все эти деликатесы после того, как уборочные машины смоют их с улиц. Привет вам из трещин на тротуарах Нью-Йорка от муравьёв, живущих в них и кормящихся спекшейся кровью… Даже если вы давненько не слышали обо мне, не стоит думать, будто я отправился на покой. Нет, я всё ещё здесь. Как ночной призрак, алчущий, голодный, не знающий устали и движимый желанием угодить Сэму. Я обожаю свою работу!.. Когда-нибудь я расскажу вам всё о Сэме. Его зовут „Сэм Ужасный“!.. Он очень жаден и не разрешит мне прекратить, пока не напьётся крови досыта».

В результате тот, кого называли «сорок чётвёртым калибром», превратился в «сына Сэма». Судя по всему, Берковиц действительно ощущал себя ведо́мым. Это потом, уже после того, как из-за нелепой случайности – парковки в неположенном месте – полиция, наконец, сможет выследить и арестовать его, станет известно, что Сэм – лишь сосед Дэвида, с которым они практически не общались. Тем не менее Берковиц будет изо всех сил настаивать, будто именно этот человек с помощью телепатии внушал ему, как и кого убивать.

Многое в этой истории Горенову казалось знакомым и важным. Чему он мог научиться из неё? Во-первых, не стоит ездить на машине. Автотранспорт подвёл многих. Теда Банди удалось арестовать тоже из-за парковки. Во-вторых, сам Дэвид, сидя в тюрьме, написал так много, что у него даже появился собственный литературный агент. А в-третьих, письмо! Сочинить можно едва ли не по лекалу Берковица. «Привет вам из центра Санкт-Петербурга…» Выходит, все города пахнут одинаково? «… Привет от книжных вшей, бумажных клещей, моли и тараканов, что бегают по нескончаемым полкам библиотек… Даже если вы давненько не слышали обо мне, не стоит думать, будто я отправился на покой…» А они вообще догадываются о его существовании? От одного упоминания «сорок четвёртого» в те времена у ньюйоркцев дрожали коленки… «Нет, я всё ещё здесь. Как ночной призрак, алчущий, голодный, не знающий устали и движимый желанием угодить Честертону и По. Я обожаю свою работу!..» Что-то в этом духе. Следует продумать текст получше, но идея ценная: коль скоро люди не понимают намёков и иносказаний, нужно написать прямо, объединив в послании всё то, что у них не связывается воедино по скудоумию и невнимательности. Скажем, в городе есть Мариинский дворец, Мариинский театр, Мариинская больница… Все они названы в честь совершенно разных Марий. Но имя каждой из них было выбрано в честь одной и той же.

Горенов решил снова взглянуть на своё отражение в воде, но канала рядом уже не оказалось. Постепенно он углублялся в город. Создавалось впечатление, будто прежде Георгий здесь никогда не хаживал, хотя это практически исключено, принимая во внимание долгие годы прогулок.

Нахлынувшие мысли растеклись приятным спокойствием. Трудно жить, не зная, что делать. Вода же всё щедро наполняет смыслом, в ней праздно прозябать невозможно. В море сразу возникает цель. Одни, чтобы занять себя смешной задачей, играют в мяч на безопасной границе величественной стихии. Другие ныряют ко дну, собирая камни и ракушки. Третьи просто бултыхаются на одном месте… Впрочем, совсем не «просто». Подобное времяпрепровождение позволяет соли проникнуть в тело и укрепить здоровье. В воде смысл есть всегда! Он появляется сам по себе, рождается из пены, прекрасный, будто Афродита. В жизни тоже должна быть цель… Но многие лишь барахтаются…

Само море заставить работать не так легко. Это вам не реки, которые элементарно удаётся запрячь с помощью турбин. Так что жить лучше именно в солёной стихии. Недавно данное обстоятельство Горенову подтвердил его врач, настойчиво советовавший обязательно, минимум раз в год посещать курорты. Это имело значение и для костей, и для почек… Интересно, если бы Георгий остался в Таганроге, он стал бы бессмертным?

Но самый главный смысл в море доступен лишь пловцам. Они выбирают направление, ищут конечную точку, и та становится их целью. Многих выручают буйки – заметные пластиковые ёмкости, поросшие водорослями и ракушками. Иногда эти хранящие воздух сосуды противно трогать руками, но яркие пятна на водной глади удобно назначать финишем заплывов. Хотя на деле это лишь середина, ведь ещё нужно вернуться назад.

Бакены якобы маркируют пределы безопасной зоны моря. Но кто посмел её определять? Кто их расставил? Наверняка это сделал не Бог, а человек, и, значит, сами по себе они болтаются бессмысленно, хаотично, подчиняясь лишь людской безалаберности, а не высшему замыслу. Один – ближе, другой – дальше от берега. Нет никакой возможности отделить более опасное море от менее опасного, потому что оно едино, как ничто другое на свете. Буйки нужны только как суррогат цели. Временный, актуальный не дольше получаса, а затем меняющий своего Одиссея. Гораздо лучше дело обстоит на тех пляжах, с которых виднеется далёкий остров. Стремиться к нему куда приятнее.

Сначала вода кажется совсем светлой, солнечные лучи отражаются от дна и сразу выныривают обратно. Но чем дальше, тем темнее она становится, оставаясь той же самой. Если маршрут пролегает над густыми водорослями или рифом, то пловец попадает в полный мрак. Сердце бьётся чаще, волнение охватывает… А ведь это лишь свет и ничего больше. Его нельзя осязать, но когда он вокруг, тревоги почти нет. Такая морская боязнь темноты.

Потом появляются волны, принося дополнительные сомнения. Здесь они уже не те, что возле берега, более уверенные, наглые, злые. До поры удаётся владеть собой, но рано или поздно беспокойство берёт верх. Скорее всего, к этому времени пловец находится уже довольно далеко, а потому непонятно, в какую сторону путь короче – к острову или обратно. Однако, даже если половина расстояния осталась позади, всё равно плыть дальше – значит откладывать возвращение на сушу. Так куда? Принять не самое простое решение, качаясь на волнах, нелегко. Кажется, в любом случае утонуть существенно легче, чем вернуться или достичь пункта назначения. Тревога удесятеряется, но, как всегда, главное – не паниковать. Хотя одиночество, доступное в море, – сомнительный советчик.

Начинать заплыв лучше, загребая руками синхронно. Кто умеет – спортивным брассом. Другие – любительски, как придётся, не погружая головы. Можно по-собачьи. Такая техника совершенно не утомительна и в отсутствие волн позволяет плыть почти бесконечно. Впрочем, это «почти» так мало в тесны рамках бытия. А вот недалеко от цели рекомендуется переключиться на стремительный кроль. Этот царственный размашистый стиль очень подходит для заключительного рывка, позволяя не болтаться долго на волнах возле острова.

Но какое же удовольствие измождённым вылезти, наконец, на далёкий суверенный клочок суши, выхваченный у воды, куда от века обращали свои последние надежды на спасение погибающие пираты, а также благородные мореплаватели. И пусть они стремились сюда с другой стороны, из бескрайней безжалостной стихии, но… ведь стремились наверняка! Подтверждением тому может послужить маленькая церковь, стоящая прямо на острове. Тогда, вероятно, к нему тянулись ещё и паломники. В таком случае цель пловца – это проверенный эпохами путь многих.

Впрочем выползая из воды без сил, нет никаких мыслей или эмоций, связанных со спасением других людей. Куда сильнее своя собственная радость достигшего, выжившего… Прошлый раз Горенов ярко переживал это, добравшись до острова Святой Недели у города Петровац в Черногории. Казалось бы, расстояние там совсем невелико, меньше километра, он сам не понял, почему оно далось ему с таким трудом. Растерял форму? Давно не плавал? Они тогда ездили отдыхать ещё с Надей и Леной. Петербургская семья на море.

Тот остров как раз был увенчан удивительной маленькой часовенкой грубой каменной кладки, вписанной так, будто она – часть скалы. Принципы угловатой, скупой архитектуры в данном случае казались полностью оправданными. Наверху висел небольшой колокол, как бы не для людей, в нём шумел ветер, издавая удивительный свистящий гул. Стоило встать спиной к церкви, отвернувшись от берега и посмотреть вдаль, как возникало ощущение, будто Бог пока создал лишь этот маленький кусок тверди и ничего более. Только редкую, крошечную часть суши, прекрасную в ничуть не меньшей степени, чем море.

Когда попадаешь в такие места, трудно, почти невозможно отделаться от острой потребности совершить что-то особенное. Человека переполняет ощущение большого и удивительного счастья находиться здесь, причём именно сейчас, в этот прекрасный момент, который почему-то кажется значительно лучше всех других времён. Но что именно сделать? Какой ритуал или акт? Как соответствовать окружающему ветреному величию и красоте? Нет идей… Горенов огляделся. Можно лишь забрать монетку, которую кто-то положил в окно часовни. Что, в сущности, ещё под силу голому и мокрому человеку в одних плавках на каменном острове? Ему нечего дать, он может только взять. Украсть… Украсть у Бога – это особенный жест? Исключительный ритуал?

Разумно было бы, пришив кармашек к трусам, принести с собой другую монету, большего номинала, и забрать эту в качестве «сдачи». Но ведь в денежке, которая сколько-то полежала на острове Святой Недели, а теперь, в силу то ли греховной природы мыслей, то ли чего-то ещё, настойчиво требовала унести её с собой, могла заключаться куда более высокая цена, связанная с жизнью человека, оставившего монету. Расплатишься ли, Горенов?.. Не факт.