Текст книги "Пловец Снов"

9

Георгий вернулся значительно позже, чем планировал. На пороге его встретила Надя в переднике.

– Ты мог хотя бы сегодня не опаздывать? – спросила она так, словно Гореновы и не расставались.

– Как можно опоздать к себе домой?

И почему «хотя бы сегодня»? У него, понятно, особый день, но она-то что может знать об этом?

– Тут Боренька. Между прочим, он не ел ничего. Сидит, ждёт тебя. Ну и мы, естественно, тоже голодные. Мой руки быстро, я вам накладываю. Ленка приготовила лобио. Я сама не буду. Пучит меня от фасоли.

– Спасибо, что сообщила… А чего ты возмущаешься, если всё равно есть не будешь?

Георгию показалось, будто Надя тем не менее рада его видеть. Похоже, она соскучилась и сейчас растеряна, поскольку совсем не может этого скрывать. И про фасоль небось упомянула, как бы намекая: дескать, есть человек, перед которым ей важно не оконфузиться.

У Горенова, разумеется, совсем вылетело из головы, что он приглашал гостя.

– Лена, я рыбу купил. Привет, Боря.

Они пожали друг другу руки.

– Сом, – удивилась дочь, – я это есть не буду. У меня же аллергия. И чистить не стану!

Над её загадочной непереносимостью рыбы и морепродуктов ломали голову многие врачи. Георгий очень хотел разобраться. Как такое могло возникнуть в его семье? Откуда?! Надька вроде тоже этим никогда не страдала. Эскулапы постановили, что так бывает, и ничего страшного здесь нет. Кому как. Сом очень переживал, ему виделось тут нечто мрачное, противоестественное. Нарушение закона природы, которому подчинялся он сам. Некоторое время Горенов даже сомневался, его ли это девочка… Серьёзно? Из-за аллергии?! Как глупо!.. Но мысли приходили, ничего не поделаешь. Они исчезли после одного случая. Года в четыре дочь прибежала к нему вся чумазая, испачканная фломастерами, гуашью и закричала: «Папа, я искрасилась!» «Каким цветом?» – холодно спросил Георгий, не отрывая глаз от стола. «Всеолетовым!» Она стояла такая довольная, радостная… Сколько нежности разлилось по нему в тот момент. С тех пор, если было грустно, когда грязно-серая петербургская повседневность не давала вздохнуть, он вспоминал, что на самом деле всё вокруг всеолетовое. Как многому Сома может научить ребёнок с аллергией на рыбу. Вообще дети – это испытание для писателя. Тебе как бы сразу показывают твой творческий предел, абсолютный потолок. Прекраснее их ты уже ничего никогда не создашь. Не всякий смирится.

– Можешь мне суп из неё сварить?

– А если костью уколюсь? Проходили уже…

Точно, лучше не рисковать. В прошлый раз от крохотной царапинки при разделке рыбы у неё начался панариций. Много времени тогда потеряли: Лена не сразу рассказала, а потом они с Надей долго соображали, в чём дело. Указательный палец опух, стал жёстким и начал темнеть. Изнутри он наполнился кроваво-гнойной смесью. Стал всеолетовым.

В больнице хирург вывел родителей из палаты и сказал, что, возможно, придётся ампутировать. Жена рухнула в обморок. Горенов её не поймал, поскольку сам был словно парализован. Подхватил врач. По счастью, доктора справились, немного разрезали, откачали гной. Обошлось, хоть и больно Лене было люто, местный наркоз почти не действовал. Остался лишь небольшой шрам длиной два сантиметра. Нет, ни за что! Пропади пропадом эта рыба, какой бы красивой она ни была. Как Георгий мог забыть? Шок тогда оказался настолько сильным, что сознание пыталось делать вид, будто ничего такого никогда не было. Какая аллергия? Нет, не знаю.

Он протянул свёрток Наде.

– Положи, пожалуйста, в холодильник. Я сам потом в духовке запеку… Нет, постой, – он остановил её, чтобы бывшая жена не пропустила момент. – Леночка, это тебе.

Из кармана Горенов вытащил тряпичный мешочек с серьгами. Такую упаковку Вика дала бесплатно. Коробочку он покупать не стал.

– Спасибо, папа, – обескуражено ответила дочь. – По какому поводу?

Как тут объяснишь? Всё представлялось слишком сложным, тесно взаимосвязанным или по крайней мере требовало многословного пространного разговора. Георгий решил, что достаточно просто кивнуть.

– Покажи-ка, – попросила мать, и принялась разглядывать украшение, вернув рыбу мужу. Что ж, пришлось убирать её в холодильник самостоятельно.

Борису, сидящему за накрытым в комнате столом, всё это время было неловко. Ему казалось, что он случайно попал на какое-то семейное торжество, где его присутствие терпят, хоть оно и неуместно. Кстати, до прихода Горенова такого ощущения не возникало.

Гость действительно ничего не ел и уже изрядно проголодался, заливая урчание в животе странной жидкостью с травянистым запахом. Друзья знали эту его «особенность»: он всегда приходил со своим «чаем». Георгий считал такую привычку милым интеллигентским заскоком, а саму заварку называл исключительно «соломой» или «сеном». Запах и цвет намекали, что так оно и есть. Сам же застенчивый Борис никогда не спорил, поскольку совершенно не хотел давать никому пробовать своё дорогостоящее снадобье, а подобная рекомендация Горенова обычно резко сокращала количество любопытных.

Однажды он по секрету всё-таки рассказал Георгию, что этот целебный сбор помогает ему работать… и жить. Готовили гербарий чуть ли не специально для него некие знакомые из средней полосы России. «Из соломенной Рязани?» – пошутил тогда Горенов.

Футболка со словами «Таинственная надпись», которой Борис сам стеснялся, а потому надевал исключительно под кофту, загадочный напиток, страсть к чужим старым вещам… Всё это было каким-то наивным, старательным, а потому пустым, тщетным, формальным заигрыванием с метафизикой. И он ещё станет заявлять, что обсессивные ритуалы друга кажутся ему глупостью?! Никто не признаёт никакие причуды, кроме своих собственных.

Растерянность гостя заметила и Надежда.

– Боренька, ты что-то собирался нам рассказать, когда Гоша придёт?

– Да… – замялся он ещё сильнее. – У меня книга выходит новая. Сегодня днём как раз был в издательстве и подписал договор.

Георгий поник. Радоваться за других ему, безусловно, было по плечу, но в данный момент почему-то не удалось. Он хотел бы сам объявить за столом нечто подобное, такое же отрадное, только про себя… А получилось, будто «его» слова произнёс Борис…

– И что интересно, – продолжал гость, немного приободрившись, – вышел я с подписанными бумагами, сел в метро и, представляете, встретил в поезде главного редактора другого издательства, которое уже два года собиралось выпустить эту самую мою книгу. У них всё никак не складывалось, что-то они там думали, просили перезвонить позже, сначала зимой, потом летом, потом снова зимой… И сегодня, увидев меня, этот человек сразу начал в который раз объяснять, что пока не выходит, что надо ещё подождать и не стоит грустить…

– Вы ему не сказали? – спросила Лена. – Ждать уже нечего!

– Зачем? – вставила своё мнение Надя. – Ругань бы пошла. Он проворонил своё счастье. Упустил… Правда, Боренька?

– Борь… Это здорово! – высказался, наконец, Горенов.

– Спасибо, Гоша. Я так давно ждал…

– Поздравляю тебя, безусловно… И вот эта история отличная. Рад за тебя.

– Какая история? – не понял гость.

– Ну, про редактора… Про встречу в метро.

– В каком смысле?.. – совсем растерялся Борис. – Я это не выдумал…

– Понятно. В том-то и дело! Оцени шансы, что в тот же день именно этот человек сядет в тот же вагон примерно в то же время? Подумай!

– Только не начинай опять, я тебя умоляю, – ему вновь стало неловко. Не хотелось спорить с хозяином дома, но как промолчать, если столь решительно не согласен? – Обычное совпадение, не более того…

– Потрясающе, Борис! – когда Георгий был недоволен, он рефлекторно называл друга полным именем. – Просто потрясающе! Твой мир устроен настолько сложно, что долгие годы ты не сомневался, будто Навальный – это обязательно проект Госдепа или Кремля, но событие, которое требует, чтобы сошлись десятки головокружительных и маловероятных обстоятельств, ты считаешь чистой случайностью. Твой мир замысловат не как чудо, а как мясорубка – много деталек… Кажется, все подогнаны, но ничего хорошего не выйдет, один фарш… в который, поверь мне, обычно перемалывают не самое лучшее мясо.

Борис совсем расстроился. Но огорчился и Горенов: нет, они больше не поймут друг друга. Никогда? Может, и никогда… Он вскочил, подошёл к окну, открыл форточку и закурил.

– Гоша, не надо, – Надя вступилась за гостя, но Георгий принял это на свой счёт.

– Давай я сам буду решать, где курить в моём доме?

– Боренька, а что это за книга будет? Роман?

– Нет, биография одного художника, умершего десять лет назад довольно молодым. Нон-фикшн. Впрочем, сейчас такие книги всё меньше отличаются от романов… Вокруг путаница, ничего не понятно. Заходишь в книжный, читаешь на корешке: «Борис Гройс Александр Дейнека». Кто здесь герой? Кто автор? Кто о ком написал? Кто важнее для этого текста? Благодаря кому он появился? Всё перемешалось.

Он с тоской посмотрел на Горенова. Похоже, ему тоже хотелось закурить, но что-то мешало попросить сигарету.

– Знаешь, Надя, я несколько раз ездил к нему домой… К семье своего художника. Как-то мы с ними сошлись, подружились, начали общаться, причём не только по поводу книги… И я понял, что, наверное, он бы очень хотел оказаться на моём месте. Это так странно… Я прихожу в его дом. Мне дают надевать его халат после душа. Я вижу его маму, читающую в кресле. Он бы тоже наверняка хотел видеть свою маму, а не лежать в земле. И Дейнека бы хотел быть Гройсом… Хотя бы потому, что он живой… Эти люди становятся нашими героями, но обязательно ненавидели бы нас, если бы не умерли. Завидовали бы, если бы могли. Малоприятная работа… И не только поэтому. Живописец, о котором я пишу, скончался от… страшной болезни. Даже называть не хочу, но ты понимаешь… – Надя кивнула. – И вот я изо дня в день вынужден перемалывать в тексте его диагнозы, описывать, как ему становилось хуже, искать причины и следствия, не медицинские, а творческие. Иными словами, я копался в том, как человек умирал.

– Боренька, – она погладила его руку, – от этого уходят миллионы. Так же нельзя, ты себя изводишь.

– Когда пишешь, всегда становишься на их место. Потому вся жизнь у меня начала вертеться вокруг смерти, вокруг этого чудовищного диагноза. Словно в доме повешенного все устроились работать на верёвочную фабрику… или на мыловарню.

Георгий затаил дыхание. Можно ли курить, затаив дыхание? Вопрос не в том. Он был потрясён. Как Надежде это удалось? Как она его разговорила? За давностью лет Горенов уже позабыл, когда друг в прошлый рассказывал ему что-то подобное о работе. Более того, казалось, будто жене крайне интересно. Почему она внимала ему так, как никогда не слушала своего мужа? Может, ей просто жалко Бориса? Хорошее объяснение, убедительное.

– Боренька, а ведь для того, чтобы писать такие тексты… исторические, биографические, нужно опираться на какие-то материалы, верно? Нужны документы, доступ к архивам…

– Конечно. Приходится отправлять запросы в разные инстанции. Но, знаешь… Верный признак: если ты пишешь «правильную», «настоящую» книгу, то необходимые бумаги тебя не дожидаются. Они погибают раньше, – Борис внимательно посмотрел на Георгия. Одному показалось, что это был многозначительный и торжественный взгляд профессионального превосходства. Другой же ждал милости одобрения и понимания. – Обычно лет за пять до того, как приходит твой запрос, в организации обязательно что-то случается. Если архив в Петербурге, то скорее всего – потоп. Если в Москве, то пожар. В каждом городе свои традиции.

А хорошо, пусть Надя слушает. Авось это поможет ей что-то понять. Понять Горенова в конечном итоге…

– Расскажи ей про Марину Влади, – попросил Георгий, напомнив об одной из своих любимых Бориных историй.

– Да… – гость воодушевился. – В такой работе действительно важны не только документы, но и живые воспоминания людей. Беседуешь с очевидцами, собираешь по крупицам мемуары. Мне для одной книги нужно было узнать, что помнит Марина Влади.

– Ух ты! – восхитилась Надежда и с восторгом посмотрела сначала на Бориса, потом на Горенова, потом опять на Бориса.

– Да… Она любезно согласилась, но захотела общаться письменно. Причём не по электронной почте, а по обычной. Хорошо, спешки не было, и на самом деле мне так только лучше. Я отправил ей вопросы, их получилось довольно много. Марина сразу ответила, что придётся подождать: «…Вы хотите, чтобы я вам целую книгу написала!» Ударение она не поставила, потому мой взгляд сразу выхватил из письма слово «целу́ю». Остальное уже не имело значения. С тех пор я считаю себя поцелованным ею.

Надя расхохоталась.

– Я тоже хочу чмокнуть того, кого целовала Марина Влади! – она схватила гостя за шею и притянула к себе.

Лена, улыбаясь, отвела глаза. Георгий отлично помнил, что Боря жил тогда не один. У него была какая-то женщина… Едва ли не невеста. Кажется, по имени Оля. Она особо звонко смеялась над этой историей и повторяла, что увела мужчину у жены Высоцкого. Света и обаяния этой без преувеличения великой актрисы хватало на всех.

– Боренька, а как ты считаешь, женщина может стать великим писателем?.. Вот он, – Надя указала на Горенова, – всегда мне говорил, что нет.

– Кончай свои феминистские происки, – Георгий шутливо поморщился. – Из этого вовсе не следует, будто вы хуже. Наоборот, женщины значительно лучше, в том числе и потому, что не могут или не станут всерьёз заниматься литературой… И ещё потому, что куда реже плюют под ноги на улицах города, правда?

Он вернулся к столу и вновь наполнил рюмки.

– Не знаю… – покачал головой Борис. Было неловко отвечать, ведь что ни скажи, кто-нибудь из Гореновых обидится.

– Однако результаты Нобелевской премии заставляют задуматься… – наседал хозяин. – История литературы началась задолго до Сельмы Лагерлёф.

– Можно подумать, эта премия такая уж правильная… и непредвзятая… – фыркнула Надя.

– Вот-вот, – неожиданно согласился муж. – Она же шведская писательница, и премия шведская.

– Литература вообще началась задолго до Нобелевской премии, – пожал плечами гость.

– Тут дело даже не в том, – начал рассуждать Георгий, покачав головой – а в самой природе пола. У меня есть знакомая – неплохая, должен признать, писательница. Сотрудничала с крупным издательством, которое выпустило множество её книг, снискавших определённую известность и круг читателей. А потом кто-то из главных возьми да и скажи ей, что она должна с ним спать. Что всё это было только ради секса. Что из неё «лепили» популярного автора, раскручивали вовсе не потому, что она пишет хорошо. Качество текстов, все мириады её букв тут ни при чём. Аудитория у неё появилась исключительно из-за того, что она обладает интересующей издателя формой гениталий и соответствующими изгибами. Каково такое услышать? Просто представь…

– Ужасно, – негодующе вставила Надя.

– А ведь человек она, ещё раз повторяю, безусловно, талантливый. В этом кроется огромная проблема всех женщин: с ними не работают причинно-следственные связи, непосредственная логика, критерии качества. От них всегда могут хотеть чего-то ещё. Потому что есть чего хотеть. И сколько бы ни возмущались общественные организации, это никуда не денется. Всегда есть риск возникновения мотива, не имеющего отношения к личности, к способностям, к мастерству, к чему-то «высокому», но обусловленного природой в самом низком смысле. Но важно другое: многие женщины видят в этом не проблему, а преимущество. И, скорее всего, они правы.

– Хорошо… – вздохнул Борис. – А Вирджиния Вулф?

Надя уверенно закивала. Лена с надеждой посмотрела на отца.

– Кого вспомнил!.. – усмехнулся Горенов. – Ты же сам говорил, что перестал её бояться. Осмелел?

– Я так не говорил…

– Разумеется, есть замечательные писательницы, речь не о том. Мужчины в литературу приходят с открытым забралом. Значение имеют только их тексты. Именно Вулф отмечала: «У каждой женщины, если она собирается писа́ть, должны быть средства и своя комната». Так вот у женщины это, скорее всего, есть. Потому для неё литература – хобби, могущее стать основным занятием. Комфортная, предпочтительная среда обитания. А для мужчины – это война, отнимающая всё. Последняя битва добра со злом! Сражение с хаосом, с несправедливостью, со смертью, с чем угодно!

Георгий разгорячился, потому, когда хор сидящих вокруг стола несогласных начал приводить свои контраргументы, он купировал их резко, изложив теорию о том, как писателю трудно спорить. Ведь и истинный священник не стал бы проповедовать. Невозможно настойчиво и рьяно объяснять очевидные вещи. Глупо отстаивать то, что для тебя яснее ясного. Особенно если ты даже не видишь смысла никого переубеждать, поскольку нет решительно никакой нужды в лишних сторонниках для укрепления собственной позиции, коль скоро противники совершенно бессильны её поколебать. Это цельное мировоззрение, из-за которого, кстати, многие домочадцы считают, будто литераторы трудны в быту.

За столом воцарилась тишина. В комнате не было тех, кто полностью согласился бы с Гореновым, но что же делать, если спорить, как выяснилось, бессмысленно?

– Хорошо бы родиться раньше. Жить, пусть не в золотом веке, но хотя бы лет восемьдесят назад, – мечтательно произнёс Борис.

– Почему восемьдесят? – удивилась Лена. – Тогда же война была…

– Это, наверное, чтобы потом издали мою переписку со Сталиным, – рассмеялся Горенов.

– Да нет… – гость резко закачал головой. – Тогда книги играли какую-то роль. Даже во время войны… Тогда было понятно, зачем мы…

– Ты не жил в те времена. Откуда мы знаем, что было понятно, а что нет… Об этом документы в архивах точно умалчивают.

Борис затих, потом по-хозяйски взял бутылку водки и сам налил каждому. Предложил в том числе и Лене, но мать быстро вмешалась.

– Ладно, помянем…

В воздух взмыли две стопки, рюмка и стакан с соком.

Надежда тоже хорошо помнила Мишу… Или так только казалось? С годами даже близкими людьми он начал восприниматься как чуть ли не мифический персонаж, истории о котором передавались из уст в уста. Герой легенд, особенно дорогих для Георгия и Бориса.

На самом деле их было три друга. Они познакомились почти одновременно, в те давние годы, когда будущее мыслилось куда более длинным и радостным, чем теперь. Относительно Михаила это стало трагическим заблуждением. Сначала было совсем не ясно, кто из них более одарён, а потому дружить не составляло труда. Они всё время что-то писали, обсуждали, советовались, и только через пару лет каждый понял, кто сильнее остальных.

Собственно, на тот момент их троицы уже не существовало. Георгий с Борисом оставались, что называется, не разлей вода, а вот Миша… Он всегда был человеком крайне общительным, потому попал в центр огромного водоворота. Вокруг него бурлили новые друзья, писатели, читатели, однокашники, богема, коллеги по разным унизительным работам, многочисленные соседи, случайные восхищённые знакомые, любовницы, а ходили слухи, что и любовники тоже. Люди меняли статусы: однокашники становились читателями, коллеги – любовницами, знакомые – соседями, но главное, все они, подобно каплям, стекались воедино. Сначала этот поток наполнил аквариум. Потом, перелившись через края, образовал лужу, затем – озеро и целое море.

Неожиданно для себя Миша стал весьма востребованным автором. При этом его отношение к жизни оставалось довольно специфическим: ирония с элементами жестокого цинизма. Это больше подходило для литературы и кино, нежели для судьбы. Как-то одна восторженная девушка из числа поклонниц, готовых отдаться в любую секунду, сказала в его присутствии, что если бы поймала золотую рыбку, обязательно попросила бы у неё, чтобы та даровала ей меньший вес. Недалекое создание и без того выглядело довольно худосочным, но Миша прокомментировал желание в своём репертуаре, посоветовав девице не удивляться, если чудо-рыбка, например, отнимет у неё ногу. Извечные тоскливые литераторские стоны о популярности он сводил к тому, что коль скоро имярек хочет быстро прославиться, ему нужно не писать тексты, а пойти на улицу и укокошить пару-тройку человек. Если численность жертв превысит десяток, то место в истории обеспечено. Серийные убийцы запоминаются надолго, а в последнее время – это вообще излюбленная тема.

Любые заявления о смерти, увечьях, крови Миша делал просто и спокойно, без напыщенного трагизма, печати отчаяния и налёта выспренности. Это нисколько не мешало ему оставаться по-хорошему «лёгким» человеком, как мотыльку не мешает тот факт, что он скоро умрёт. Правда, мотылёк об этом не подозревает…

Когда популярный автор, любимец публики, увлёкся наркотиками, никто не удивился, всё полностью соответствовало его образу жизни. Многие пытались помочь ему соскочить, но даже они, как выяснилось впоследствии, не догадывались, что Миша уже болен СПИДом. Единственным, кто предчувствовал грядущее несчастье, был Горенов. Во время их последней встречи ему показалось, будто друг сияет. От него исходил мягкий тающий красный свет, словно от заднего фонаря уезжающего в сумерки старого автомобиля. Георгия поразило это призрачное зрелище, но было непонятно, что оно значит, ведь о своём диагнозе Миша ничего не говорил. Он не сообщал никому, то ли из стеснения, то ли чтобы не вызывать жалости. Борис и Горенов никогда не обсуждали этот мучивший обоих вопрос, но каждый из них пришёл к выводу, что именно потому их друг и отказался от лечения: тогда название болезни стало бы очевидным.

Миша умер очень быстро, но после этого началось самое поразительное. Как у востребованного писателя, у него остались незакрытые обязательства, контракты на тексты и переводы, которыми он тоже занимался с огромным успехом. Об этом узнал один из его одноклассников, не имевший прежде никакого отношения к литературе. Однако для него почему-то стало важным доделать то, что не успел покойный. Как так могло быть? Загадка. Но сейчас этот человек сам – довольно известный поэт и переводчик. Другой Мишин приятель, также далёкий от словесности, решил написать за него обещанный текст. До сих пор он продолжает публиковаться в толстых журналах. Были и ещё два таких случая.

Борис и Георгий этого тоже никогда не проговаривали вслух, но оба понимали, что их друг сделал невозможное. Его дар перешагнул смерть, найдя свой приют в четырёх каплях моря. Горенов встречался с троими из них. Усаживал перед собой, поил водкой и расспрашивал. Все они были предельно искренними, ведь он, вероятно, казался им чуть ли не апостолом их веры. Каждый говорил, о том, как часто его посещают мысли вроде: а что бы Миша на это сказал? Как бы он перевёл? Какое слово бы подобрал? Что бы посоветовал? Рассмеялся бы над шуткой или нет? Покойный друг реально жил в них, если только слово «реально» применимо к этой ситуации. Георгий восхищался, но сам не мог понять, завидует ли.

Со временем на барахолках и интернет-аукционах стали появляться книги с его автографами, подписанные по случаю, украденные, подаренные, забытые, проданные, возникшие из ниоткуда… Выяснилось, что Мишины случайные подписи и пустые слова вроде «дружески» стоили не так уж дёшево. Когда буквы согласны менять на реальные деньги, это выглядит убедительно. Вне всяких сомнений, он был оценён и востребован. Горенову мерещилось, словно знак качества получило их общее прошлое. У него дома – наверняка у Бориса тоже – валялось множество почеркушек старого друга. Был и листок, на котором запечатлелась их партия в морской бой. Подобная ерунда вдруг обретала не только смысл, а чуть ли не историческое значение… и цену.

Мишу вспоминали молча. Затихла и Лена, в памяти которой он практически не был запечатлён. Говорить за общим столом после этого стало уже трудно. Вечер начал сходить на нет, а компания вскоре разделилась на пары. Борис с младшей Гореновой болтали в комнате. Георгий же носил грязные тарелки и бокалы Наде на кухню.

– Сам мыть посуду так и не начал? – усмехнулась она.

«Сом сам – это такой азиатский суп, наверное», – подумал он.

– А если бы Ленка не приехала?

– Видишь ли, когда мы жили вместе, я настойчиво просил тебя хотя бы попытаться понять, что я ненавижу мыть посуду…

– А я, можно подумать, обожаю!

– Не перебивай, пожалуйста, – Горенов пока мог сохранять спокойствие, поскольку тоже соскучился и был немного пьян. – Тебе это, очевидно, не так противно, как мне.

– Гоша, – Надя вынула руки из раковины, – если я тоже не буду её мыть, то никто не будет, ты это понимаешь?!

Георгий громко выдохнул.

– Суть не в этом…

– У тебя всегда суть в чём-то другом!

– Да! Представь, она вовсе не в тарелках. Я просто хотел уяснить, слышишь ты меня или нет. Способен ли я тебя хоть в чём-то убедить? Например, в том, что ненавижу мыть посуду. Незатейливая, казалось бы, мысль! Тогда я бы поверил, что ты ценишь мою работу и не хочешь ей мешать. Что мои тексты для тебя что-то значат…

Надя бросила на него свой обычный усталый скептический взгляд, который Горенов так и не смог забыть, после чего снова повернулась к раковине. Он продолжал.

– …Что тебе есть дело до моих букв, и ты признаёшь важность моего труда. Именно потому я просил тебя мыть посуду самой, создавая у меня иллюзию, будто ты всё понимаешь…

– «Моих»… «моего»… «меня»… – за спиной Горенова возник покачивающийся Борис. – Скажи, только мытьё посуды создаёт у тебя ощущение собственного величия? То есть «не мытьё». Нет, ну действительно, ты всё так красиво излагаешь… Ты всегда красиво говоришь… Но Гоша, где те великие романы, которые позволяют тебе вести себя подобным образом?!

Надежда побледнела и быстро встала между ними.

– Сомик, не волнуйся я всё помою. Боренька, тебе пора, иди. Иди, пожалуйста.

– Пошёл вон отсюда! – проскрежетал Горенов, словно тяжёлый состав на тормозном ходу. – Надежда, оставь посуду, я вымою сам.

Она рванулась к раковине.

– Я-то уйду… Но вот ты говоришь, «переписка со Сталиным». Горенов, ты с ума сошёл? Или белены объелся? Да что бы ты ему написал?! Что бы ты вообще мог сделать такого, чтобы он хоть одну твою депешу в руки взял?! Чтобы ему конверт принесли с твоей несчастной фамилией?! Ты – Горький? Ты – Булгаков?

– Боря, уйди, видеть тебя больше не хочу, – ответил Георгий мягко, но с нотой бессилия. Очевидно, следовало дать гостю по морде, но Горенов понимал, что не станет бить старого друга.

«Видеть больше не хочу»… Миша бы точно пошутил об этом. Дескать, после такого пожелания можно и ослепнуть.

– Чего вы так кричите? – на шум подошла Лена.

– Леночка, проводи, пожалуйста, Бореньку, – пролепетала Надежда, не переставая торопливо мыть посуду, – и закрой дверь на кухню.

Дочь увела гостя. Из коридора доносились шорохи и шёпот. Оставшиеся супруги или не супруги ждали, когда, наконец, щёлкнет замок.

– Зачем он вообще приходил? – спросила Надя, как только раздался вожделенный звук.

– Денег хотел занять… – Георгий выдохнул и сел на табурет. – Скажи, пожалуйста, ты меня слышала? Я же просил оставить посуду. Помою сам. Мыл же, пока Ленка не приехала.

– Он ушёл, Сом, успокойся. Некого убеждать…

В течение нескольких минут Истина второй раз вылезла из колодца и посмотрела ему в лицо взглядом Медузы. Горенов, отведи глаза! Он уставился в матово-зеркальную дверцу кухонного шкафа, в которой едва угадывался Надин силуэт.

– Я недавно видел фильм… Байопик про одного известного американского писателя. Плохой фильм, пустой. Режиссёр вообще не понимал, о чём рассказывает. Но фокус в том, что каждый герой на экране всё равно смыслил в литературе больше, чем ты.

– А я знаешь чему рада? Тому, что могу больше никогда не смотреть фильмов про писателей. Не интересно… И не нужно…

Они беседовали удивительно спокойно. Посуда, наконец, была домыта.

– Не интересно? А как же «Боренька», «Боренька»… – передразнил Георгий.

– Ну, кто-то же в этом доме должен был проявлять любезность.

– Сом, что тут у вас произошло? – ворвалась в кухню Лена.

Больше всего на свете Горенов не любил врать дочери. Даже не так: с раннего детства он боялся её обмануть. Всякий раз, когда они вдвоём играли в комнате, и ему нужно было на минутку выйти, приходилось произносить фразу, в которой он сомневался сам: «Папа сейчас придёт». Здоровый и нестарый ещё мужчина представлял себе, как, скрывшись в дверном проёме, падает замертво. Инсульт, инфаркт, тромб – мало ли причин. Но не собственная жизнь беспокоила его тогда, а то, что дочь навсегда запомнит отца обманщиком.

Он говорил ей только правду. И, наверное, только ей. Было лишь одно исключение, когда малышка подходила с вопросом: «Папа, мы никогда не умрём?» Тут уж приходилось лукавить и выкручиваться. А как иначе? Даже взрослые писатели и философы сплошь и рядом оказываются обескураженными этой парадоксальной бессмысленностью, а также бессилием бытия перед небытием.

– Лена, мы поспорили и поругались, не бери в голову.

– Леночка, пойди, пожалуйста, в комнату, нам нужно поговорить, – добавила мать сурово.

– Ребята, мне не шесть лет, это теперь так не работает, – сказала дочь, усаживаясь на мягкий стул, и грозно взглянула на Надю. – А ты вообще в гостях.

Та не успела ответить, Георгий спас положение.

– Лена, я прошу тебя… Мама скоро уйдёт.

Девушка нехотя вышла, однако Гореновы продолжали молчать. Ход беседы был нарушен.

– Не обращай внимания… Сом. Он просто молодой ещё, – неожиданно прервала тишину Надежда, – из-за этого ему так важно не молчать, а говорить правду… То, что ему кажется правдой… Но он ошибается…

Георгий вопросительно посмотрел на неё. Они же с Борисом ровесники? Тем не менее муж был благодарен жене за эти слова.

– Человек молод, пока одинок, – пояснила Горенова. – Можно пожениться и остаться молодым. Можно расстаться и постареть. Можно быть молодым до смерти, а можно уже в юности чувствовать себя стариком.

Георгий подошёл и обнял её. Она сказала именно то, что было нужно. Впервые в жизни? Нет, но, возможно, в последний раз.

С юных лет он чувствовал, что не одинок. Ощущал себя частью чего-то большего, каплей моря. Наверное, моряк или пловец не может быть молодым.

– А теперь иди спать, – Надежда погладила его по голове. – Я всё уберу и поеду домой. Завтра Лена приготовит тебе завтрак. Как твой гастрит?

– Он в порядке. Передаёт тебе привет.

– Что сделать с твоей рыбой?

– Оставь, разберёмся потом сами… Спасибо.

Георгий отправился на боковую. Это был длинный, тяжёлый день, многие обстоятельства которого не хотелось помнить завтра, но выбора никто не предлагал.

Сон чрезвычайно важен. Один из ключевых процессов, которые происходят пока мы спим, заключается в том, что отражения недавних событий, хранящиеся пока в кратковременной памяти, перерабатываются, фильтруются и переносятся в долговременную. А уж кто и как их там отбирает – бог весть. Может, обойдётся?