Текст книги "Пловец Снов"

Хотя, конечно, имелись и минусы. Например, расстраивало, что на любом мероприятии в самый неожиданный момент можно было столкнуться с кем угодно. Несколько раз на его встречи с читателями внезапно заявлялись женщины, которых он когда-то любил. Они расстались, потому что чувства прошли, вместе стало трудно, не интересно, иногда даже противно. «Я не могу тебя больше видеть!» «Ты мне не нужен!» Так какого же чёрта ты тогда сюда припёрлась?

Находиться на сцене – крайне уязвимое положение. Нельзя никого выгнать, вывести из зала за руку, сколь сильно бы ни хотелось. В любом случае нужно продолжать выступление, несмотря на то, что сердце стучит, как когда-то давно. Оно не здесь и не сейчас. Может быть, оно даже не твоё. Точнее – твоё, но не теперешнее… Это, в общем, и значит «не твоё». Ненужные, мешающие, малоприятные и массивные эмоции. А она сидит в зале, улыбается… Неужели ей уютно или лестно здесь находиться? Неужели не понимает? Дура! Нет желания ничего ей сообщать о том, что ты пережил и написал с тех пор… Именно ей. Посторонним людям – на здоровье, сколько угодно, не жалко. А она знать не должна!

Ещё Георгию вспоминались учителя на встрече выпускников. Это было нечестно! Те, кто рассказывал им про алгебру, литературу и русский язык, словно заключили какой-то договор… Они совершенно не изменились. Много лет назад эти люди казались Гоше и одноклассникам взрослыми, почти стариками. У некоторых из тех, кто сидел с ним вместе за партой, давно подагра и артроз. Двух человек уже нет в живых. Олька – та самая, с веснушками – располнела, поседела и выглядит так, что ей всегда уступают место в автобусах. А учителя остались такими же, как были. Наталья Викторовна, дорого продали душу Сатане, чтобы через триста лет, после ядерной войны, учить новых людей тому, сколько будет шестнадцатью двенадцать?..

В общем, звонить Денису – не вариант. И никому из давнего прошлого: ни одноклассникам, ни сослуживцам. С кем тогда поговорить, если даже Макарыч в очередной раз изгнан? Но где-то же должны быть его «свои»…

Литераторские мероприятия Горенов посещал крайне редко. Лет семь не появлялся на заседаниях в Союзе писателей. Кто там сейчас? Какие люди? Когда-то давно, только переехав в Петербург, он был счастлив, что его официально приняли в ряды тружеников пера! Тогда регулярные собрания и встречи, проходившие по линии Союза, он почти не пропускал.

Помнится, Георгий ещё старался быть пунктуальным и приходить к назначенному времени. Однако ему быстро надоело сидеть с растерянным видом по полчаса, потому он взял за правило обязательно являться позже. С годами интервал его умышленного опоздания увеличивался, но и встречи задерживались всё сильнее. Может, это было что-то вроде интуиции, а может, и нет: стоило Горенову перешагнуть порог, как некий грустный писатель или писательница – хозяин или хозяйка вечера – внезапно преображался, проводил взглядом по аудитории, состоявшей исключительно из коллег-литераторов, и произносил слова вроде: «Ну, наверное, все уже собрались… Давайте начинать…» В те годы Георгия ещё никто не знал в лицо, и он никого не знал, потому его приход воспринимался как едва ли не чудо – явление подлинного читателя, не связанного с остальной аудиторией обязательствами, выдаваемыми вместе с членским билетом.

При этом нужно сказать, что сами эти вечера порой были замечательными. Ничем не хуже тех, которые устраивались в крупных магазинах коммерческими издательствами для авторов, известных на всю страну. А на деле гораздо лучше. Наверное, потому Горенов и перестал сюда ходить. По крайней мере, в этом состояла одна из причин.

Прекрасные и яркие писатели рассказывали здесь о серьёзных книгах, но вся эта литература будто варилась в собственном соку. Происходящее напоминало высокую кухню, лишенную едоков – повара́ готовили, обсуждали друг с другом рецепты и ароматы, а потом всё съедали сами. По улицам города в это время ходили голодные люди, не подозревавшие о том, что совсем рядом для них накрыты столы.

Георгий вообще внешне больше походил на читателя, чем на автора. Где землистый цвет лица? Откуда приличная одежда? Он выделялся на общем фоне, поскольку ему сразу стало ясно, что существование писателя имеет смысл, только если он вызывает сильные эмоции. Внутри Союза у молодого литератора выбор невелик. Вариантов, в сущности, два: можно поставить себя так, чтобы тебя жалели или так, чтобы тебе завидовали. Но жалко тут было слишком многих. Да и не хотел он жалости, ещё успеется… Потому, а также по нескольким другим причинам, выбрал второе. Конечно, грех, но ведь не для него, а для других… Скотское замечание! Наградил ближних грехом? Нехорошо. Это стало ещё одной причиной, почему Горенов стал появляться на союзовских сборищах всё реже. Тогда он со многими поссорился.

Распри между писателями – дело обычное. Литераторы, как грибы, размножаются спорами. Хотя это лучшие из них – как грибы, а худшие – как плесень. Георгий неоднократно становился свидетелем смертельных обид и ругани, которая, казалось, вот-вот закончится дуэлью. В этом, кстати, нередко участвовал Доминик Петухов. Случалось Горенову и разнимать драки. Но вот что поражало: через некоторое время, скажем, месяца через два, непримиримые враги, между которыми пульсировала смертельная неприязнь, подкреплённая обещаниями взаимного возмездия, спокойно начинали беседовать, шутить и обниматься. Именно тогда Георгий, наконец, осознал, какую важную роль в литературной жизни играет алкоголь. Сам он в те времена почти не пил, а потому ссорился с людьми навсегда.

Сейчас Горенов входил в дом писателя на Звенигородской со смешанными чувствами… Кстати, в Петербурге он называется именно так – «Дом писателя». Одного. Интересно какого? Каждого, безусловно, интересовал вопрос, не он ли тот самый автор? Если же это место предназначено для всех, то именование «Дом писателей» представлялось более логичным. Как в Москве – «Центральный дом литераторов». Не одного же. Тут уж вообще, каждый встречный-поперечный – «свой». А столичный «Дом писателей» – это жилое здание напротив Третьяковской галереи, в Лаврушинском переулке, где обитали Пастернак, Пришвин, Ильф с Петровым, Паустовский, Эренбург, Агния Барто и многие другие. Трудно не чувствовать, даже через десяток стен, что рядом столько прекрасного. Литераторы ощущали картины, картины ощущали литераторов. Нет, никогда эти два города не смогут договориться. Ведь очень попетербургски – «дом», в котором можно встречаться, проводить вечера, отмечать дни рождения, но где в то же время существует бюрократическая машинерия с охраной и кафкианским оттенком, и где никто не живёт.

С другой стороны, назовёшь «домом писателей» – и понабегут, понаползут, как тараканы на хлебные крошки. Начнут предъявлять права. Не выгонишь потом, дустом не вытравишь. Напишет имярек что-нибудь, напечатает за свой счёт и спросит себя: «Я ли отныне не литератор?» А удовлетворившись ответом, помчится на Звенигородскую… Раньше на Шпалерную приходили. Всегда шли, очень уж много в Петербурге писателей…

В легендарном особняке Шереметьева на Шпалерной улице Горенов не бывал никогда. В марте 1993 года там случился пожар. Не дотла, здание восстановили, вот только труженикам пера, которым советское правительство подарило его в 1936-м, помещения не вернули. Удивительное дело, особняком Шереметьева оно осталось, а «Домом писателя» уже нет. Будто сгорели как раз эти два слова.

Пожар был таинственным и странным. Только так и могла полыхать подобная организация. Гуманитарии обвиняли во всём электричество – дескать, плохая проводка. Прозаики пеняли поэтам – возгорание началось после их мероприятия, да и разошлись они подозрительно поздно. Неустроенные литераторы винили бандитов – особняк вспыхивал несколько раз, всё было очень похоже на поджог. В последнем Георгий нисколько не сомневался. Вот только, по его мнению, это сделал кто-то из тех, кому отказали в членстве, в приюте… Несчастный наверняка полагал, что «Дом писателя» – именно его дом.

Горенов был так уверен, поскольку сам вполне мог бы совершить подобное. Однако не потребовалось. Когда он переступил порог, его приняли в Союз быстро и легко. Правда, какой порог? В те времена все петербургские литераторы оставались «бездомными», ведь здание на Звенигородской им передали только в 2008 году, и то – в конце декабря. Впрочем, скитание – дело полезное для любого текста, даже для камерной истории о домоседе, действие которой происходит в одном помещении.

Ладно, допустим, Георгий пришёл к себе домой. Но куда податься здесь? В какую комнату? Сначала нужно зайти в туалет, чтобы не решать второпях. «„Нужно“ – в нужнике!» – кричал на него первый редактор много лет назад, настаивая, что в тексте подобному слову появляться нельзя. Смешной был дядька, формалист. Фраза: «Существовала насущная необходимость зайти в туалет», – казалась ему совершенно естественной в художественном тексте.

Вымыв руки, Горенов поднялся по лестнице и попал в зал заседаний. Тот самый, из которого вышел семь лет назад. Стены перекрасили, двери поменяли, всё выглядело довольно новым. Сегодня, как и всегда, здесь собрались прозаики. Некий автор говорил о своём сочинении. Название выглядело странно: «Митральный клапан… – что-то там, – …Атлас». Вряд ли роман. Георгий прислушался. Человек с крупноформатной книгой в руках рассказывал, как важно следить за своим сердцем, слушать шум в ушах, какое значение имеет храп, сколько позволительно пить (по счастью, выяснялось, что неожиданно много)… Именно в Доме писателя подобные беседы об анатомии и физиологии смотрелись комично. Так казалось не только Горенову, потому в зале раздавались смешки. Похохатывал и сам автор. Это был такой трюк: давясь от смеха, он пытался с серьезным лицом назидательно вещать, как заботиться о своём здоровье, а значит, какую важность имеет его книга.

Присутствовало около пятнадцати их коллег – и Горенова, и сочинителя труда о митральном клапане. Вне зависимости от конкретного мероприятия в зале всегда сидело примерно столько. Люди менялись, их количество оставалось постоянным. После того как Георгий перестал посещать встречи, его место занял кто-то другой. Один убыл, один прибыл. Вроде бы всё по-старому, вот только Горенов никого не узнавал.

Есть такой литераторский пунктик… Или не пунктик… Многие признанные авторы в воспоминаниях и дневниках рассказывают о том, как переживали ощущение, будто любой человек им знаком. Если ты придумал довольно много людей, то встречные нередко находят каких-то предтеч, порождённых фантазией. Это уже не жизнь проникает в текст, начинается влияние в обратную сторону. Человеческий род представляется, словно собранным из конструктора, из известных и ограниченных по числу разновидностей элементов. Никакой неповторимости больше нет. Нет феноменологии и венцов творения. Всё изготовлено на скорую руку, второпях, по шаблону, в соответствии с иллюстрированной инструкцией.

Вот эта девушка – совсем как героиня твоего собственного романа. Сразу ясно, что глуповата, да ещё и травма в юности. Старичок похож на эпизодического персонажа из другого текста. Пусть сейчас он возник лишь на одно мгновение, но ведь и читатели «видели» его немногим дольше. В то же время автору известно о нём почти всё. По крайней мере, самое важное. На фронте дед едва не потерял ногу. Сильная контузия. Вернулся с войны, а жена не дождалась. Сначала вроде нормально, а потом изменила и ушла к другому. Стыдно ей, конечно, но что делать? Он не ругался, не требовал. Зачем? Даже если бы она вдруг захотела вернуться, как с ней жить-то теперь? Нет уж. Попробуй, расскажи кому на 9 мая. Ладно, проехали. А вот женщина… Её у тебя нигде не было, но она могла бы стать женой главного героя. Правда, пришлось сделать, что он вдовец. И правильно, ведь таких, как она, не бывает…

Получается, автор шагает по улице, а все лица вокруг кажутся ему хорошо знакомыми. По крайней мере, фантомы мерещатся в любом человеке, будто их всех выдумал он сам. Немного жутко, но потом привыкаешь. Главное, не потерять ощущение того, что всё это лишь иллюзия. Сон наяву.

Когда-то Горенов переживал подобное, но теперь было наоборот. Он стоял в этом хорошо знакомом помещении и растерянно глядел на собравшихся. Мужчины и женщины… Мужчин гораздо больше. Георгий никого не узнавал. Что за люди в его доме? Разве он их приглашал? Или дом всё-таки чужой? Чувства, рефлексы, интуиция, память – всё безмолвствовало, хотя вариантов писательских судеб в отечестве не так много, а значит, увидеть любого присутствующего насквозь немудрено.

Когда начался фуршет, стало полегче. Горенов тоже принёс бутылку, потому со спокойной совестью присоединился к столу, на котором появилось немало напитков. Он обжился. Кто-то протянул ему визитку. Под фамилией и именем было скромно выведено «писатель России». Кого? Чего? Какой падеж? Родительный? Амбициозно. Дательный? Великодушно, но нам чужого не надо. Предложный? Предлога нет… Но мог бы быть. Куда делся? Так везде воруют. А вот творительному здесь взять неоткуда ни при каких обстоятельствах.

Среди присутствовавших литераторов было трое лысых, но их черепушки поблескивали совершенно по-разному. Один производил впечатление человека, находящегося при смерти, смирившегося со страшным диагнозом. Другой – вылитый бандит, смотрелся вызывающе, не менее чуждо этому месту, чем автор книги про митральный клапан. Третьему лысина шла настолько, что, казалось, волос у него не было от рождения. Он выглядел очень складно, хоть и миниатюрнее, чем Маяковский.

– А я и не знал ничего об этом… Я какой-то девственный совсем, – долетали до Георгия обрывки разговоров. У него самого беседа ни с кем не завязывалась.

– Вот бы родиться веков на пять раньше. Ты мог бы познакомиться с Леонардо да Винчи! – раздался мечтательно-ироничный голос слева. – А в наше время всё уже придумано…

– На пять веков раньше я бы и был Леонардо да Винчи! – проблеял кто-то. Наверное, второй лысый. Георгий обернулся. Нет, так рассуждал другой человек.

Как же жалко это звучало из чужих уст… Все повторяют одинаковые слова. Горенову было неприятно, ведь он совсем не похож на этого… который блеял. Хотя ясно, что оглядываясь в прошлое, не так легко согласиться на меньшую роль. Но кто выступит в подобном амплуа здесь и сейчас?

Всё одно к одному. Георгий коллекционировал книги о том, как сочинять, о методах творчества. Не потому, что хотел найти в них что-то полезное для себя. Скорее, ему было смешно… и немного грустно. Насколько же одинаково разные авторы и теоретики рассуждали, как это происходит. Говорили, не сообщая ничего. Множили слова. Словно волшебники – а ведь литература из всех человеческих ремёсел, пожалуй, ближе всего к мистическому таинству – которые делали вид, будто силятся поделиться своими секретами, а на самом деле то ли не знали, то ли ещё надёжнее и тщательнее скрывали их. Рецепты у всех однообразные и формулируются примерно так: пиши и само получится… Если получится.

Чего стоят все эти пустые слова: «Чувствовать себя кем-то другим»… «Кто-то диктует»… «Истекать кровью на лист»… Для практикующих авторов это может выглядеть «правильными» рекомендациями, «дельными» соображениям, но что станет делать новичок, если ему посоветовать кровоточить на бумагу? Горенов впервые почувствовал, сколь категорически не согласен. Он хотел совсем другого. Пусть Георгий пока ещё не был готов диктовать самостоятельно, но больше писать под диктовку он не станет, это точно!

Глядя на собравшихся, он вспомнил случай, произошедший в этом же зале много лет назад. Один уважаемый автор рассказывал всем про свежую рецензию на свой новый роман. «Кажется, никто и никогда не говорил обо мне столь правильных, верно подобранных и справедливых слов. Вот честно, я бы сам лучше не смог…» – делился растроганный коллега. Горенову стало интересно и, придя домой, он разыскал обсуждавшийся отзыв. Критик – известная в узких кругах дама – в тексте дважды называла сочинителя «богом». Приятно, чего уж.

– Не чокаясь, – гаркнул один из присутствующих и поднял рюмку. От неожиданности Георгий вздрогнул, будто проснулся. Все вздохнули и выпили. Кто именно умер, он так и не понял, хотя похороны признанных членов Союза – важная часть литературной жизни. Дело невесёлое. Единственная отрадная мысль на подобных мероприятиях, что в данный момент хоронят не тебя. Если, конечно, действительно не тебя.

Горенов никогда не ходил на прощания с теми людьми, кто при жизни был ему безразличен и тем не менее в последние годы с коллегами чаще встречался именно на кладбищах. Авторы средних лет – в том числе и он сам – произносили прекрасные слова об ушедших старших товарищах. Молодым пока было не по статусу, они будут позже хоронить нынешних ораторов. Всегда звучали обещания никогда не забывать, помнить «уроки»… Именно на похоронах Георгий перестал верить другим писателям. Буквально через день после поминок они все становились такими же, как раньше. Глядя на них, нельзя было сказать, будто эти люди кого-то потеряли. Горенов ходил, всматривался, пытался найти следы горя в глазах, в поведении, в речи… Почему ты смеёшься, у тебя же учитель умер два месяца назад?!.. Великолепный поэт! Ты помнишь, что говорил над его могилой? Все так плакали, деньги собирали вдове… Почему ты ведёшь себя как ни в чём не бывало?!

Георгий помнил о смерти всегда. Когда в свой черёд ушёл один из самых важных для него литераторов, человек, которого он про себя или робким шёпотом называл наставником, долгое время не проходило и дня, чтобы Горенов не думал о нём. Сначала он часто приезжал на кладбище, потом перестал. Не было нужды, поскольку ему казалось, словно каждое утро он просыпается на могиле. Это ощущалось настолько правдоподобно, так доподлинно, что, быть может, именно тогда и родился замысел книги O, округлый, как овал фотографии, иллюстрирующей надгробный камень. Девять месяцев спустя Георгий впервые прожил сутки, не вспоминая об учителе. Заметив это, он очень удивился. Ему сразу стало досадно, стыдно, но потом нашлось в этом и нечто новое, дающее начало.

Смерти вокруг нас искажают поступь времени, создают лакуны, образуют чёрные дыры, делают его течение немонотонным. Горенову было известно: скажем, один писатель умер пять лет назад, а другой – всего год. При этом ощущалось, будто первого не стало буквально вчера, а второго нет уже давно… Или, может, не было вовсе.

Георгий умел скорбеть, однако удивительным образом совершенно иначе переживал те смерти, которые принёс сам. Почему? Стал ли он черствее, безразличнее? Как много вопросов… Кто ответит?

Он ещё раз огляделся. Рядом стояли неизвестные ему люди и говорили друг с другом, не обращая на него внимания. Все они были со своими ранами, своими проблемами, своими странностями. Один его знакомый писатель как-то решил, что он создаёт достаточно важные вещи, а потому неплохо бы попытаться прожить подольше, перейдя на «здоровое питание». Литераторы – люди преимущественно бедные, потому единственное, что он мог себе позволить – добавлять в дошираки, составлявшие основу его рациона, свежую зелень. Другой – уже драматург – каждый вечер употреблял кисломолочный напиток тан, чтобы в него проникал дух Макбета и, как следствие, Шекспира. Безумие? Может – да, а может, и нет, поскольку автором он был действительно неплохим. А если всё дело и правда в тане?

О присутствовавших людях Горенов не знал ничего подобного, но был уверен, что никто из них не счёл бы такое поведение расстройством рассудка. Каждый практиковал что-то в этом духе. Георгий разглядывал незнакомцев, размышляя, кто из них мог бы понять его историю про Истину, вылезающую из колодца? Если с кем-то и имело смысл посоветоваться про книгу O, то именно с ними. Но нелегко заговорить, когда тебя считают чужаком. Кроме того, рано или поздно беседа могла коснуться Марии Сергеевны и йога. Нельзя исключать, что его сдадут с потрохами. Равно как нельзя быть уверенным и в том, что никто из собравшихся не ходит ночами по городу с топором, движимый похожим замыслом.

Шанс был невелик, но всё равно взбудоражил Горенова. Прямо сейчас в зале мог находиться самый близкий его единомышленник, но как узнать этого человека? В чём могла таиться подсказка? Георгий ещё раз внимательно вгляделся в лица писателей. Землистый цвет, неглупые, грустные глаза. Внешне они все, как и прежде, казались ему почти одинаковыми, но насколько разные тексты скрывались за этими масками.

Заговорить Горенов всё-таки не решился, хотя, безусловно, почувствовал себя дома. Но даже при этом не стоит быть предельно откровенным и выбалтывать всё, что на душе. Это правило он усвоил за годы супружеской жизни.

Впереди мерцала вывеска «Парикмахерская». Удивительный цвет, совсем не похожий на тот, каким издали поманили его ювелирный салон и рыбный магазин. Георгий никуда не спешил, а главное, уже давно собирался подровнять волосы, потому решил зайти. Раньше его голову всегда приводила в порядок жена, но незадолго до развода она стала категорически отказываться. Надежда настаивала, что стричься дома нельзя, поскольку от этого в квартире скапливается негатив. Его нужно обязательно выносить и оставлять за порогом. «Зачем тогда мы тратили столько денег на семейного психолога, если достаточно сходить в парикмахерскую?» – грустно шутил Горенов. Ни в какую панацею он тогда уже не верил.

В качестве мастера ему досталась немного упитанная, но всё-таки привлекательная блондинка с очень тщательно завитыми в аккуратные волны волосами. Это была охотница. Точнее – женщина-рыбак. Как назвать такую? «Рыбачка» – скорее жена рыбака, но сама не промышляет. «Рыболовка»? Ужасное слово! Наверное, всё-таки «рыбачка», ведь муж и жена – одна сатана. Под мини-юбкой парикмахерши были колготки в мелкую сеточку, а сверху – сетчатая блузка. Нет, эта барышня сама – невод, ловушка. Не человек, а снасть.

Георгий легко располагал к разговору. Навык выработался с годами. Зачем зря терять время в кресле, если можно попробовать выудить что-то пригодное для текста? Женщина-сеть увлечённо рассказывала о недавнем телефонном разговоре со школьной подругой. Дескать, она давно так не смеялась. Даже голос сорвала. Наташа – так звали повелительницу его стрижки – делилась с ней историями о том, что нормальных парней в городе больше нет. От девушки сильно пахло перегаром, но при её внешности и весёлом нраве, а также отчаянном положении это казалось скорее милым.

Сеть была коренной петербурженкой, но всерьёз собиралась перебраться в деревню.

– А сможешь в деревне-то? – недоверчиво спросила пожилая коллега, колдовавшая у кресла слева.

– Вот родители тоже мне говорят… – Наташа сомневалась, но верила в себя. – Да всё там так же! Там тоже «Роллс-Ройсы» ездят, там тоже полно упакованных ребят, готовых скрасить мой досуг. – Она разразилась громким смехом.

На всякий случай Горенов решил сообщить, что женат. Пусть это и не было правдой, но из дальнейшей беседы хотелось исключить момент охоты. Он сделал всё элегантно, посвятив Сеть в то, что супруга отказывается его стричь, а также рассказав почему.

– Мне кажется, это пустое суеверие. А вы как думаете? Как профессионал… – поинтересовался Георгий.

– Мы тоже парней своих не стрижём, – дружно закивали парикмахерши.

– Вот кого ни стригли, со всеми расставались… Или изменяли, или уезжали, или умирали… Вот всегда! Ни разу такого не было, чтобы любовь до гроба, – со вздохом сказала пожилая.

– Парней не стрижём, потому что их нет, – задорно добавила Наташа.

Когда она принялась орудовать в его волосах… Боже, как это приятно. Горенову подумалось, что всё-таки девушка не прекратила охоту на него. На всякий случай он дополнительно уточнил с деланным интересом: «А вы детей тоже стрижёте? У меня дочь…» Сеть хмыкнула, кивнула и продолжила. Может, она просто не умела иначе обращаться с мужчинами?

– Тебе не холодно? – спросил её, проходя мимо, единственный парикмахер сильного пола. – Хочется тебя одеть.

Наташино лицо приняло растерянное, немного детское выражение. Все в зале подумали об одном и том же, но вслух никто ничего не сказал.

От прикосновений и нежного стрекота ножниц Георгий давно ощущал приятное движение внизу живота. Пока ещё можно было ничего не называть своими именами, словно не понимаешь, что происходит, как взрослые поступают при ребёнке. Надо сказать, Люмины настойчивые вторжения в его шевелюру никогда не вызывали ничего подобного. Орлова запускала руку, будто собственница, хозяйка. Наташа же была нежна и немного напугана, как бы опасаясь сделать что-то не то. Это очаровывало и покоряло.

Когда она взяла машинку, сомнений не оставалось, у него вполне полноценная эрекция. По счастью, Горенова прикрывала накидка. Только бы стрижка не кончилась в ближайшее время. Как назло, в полотнище имелось прозрачное окошко, позволявшее клиенту пользоваться телефоном во время работы мастера. Через него Сеть вполне могла заметить, что кто-то попался.

Впрочем, это звучало слишком громко. Безусловно, волосы были его эрогенной зоной, но что с того? Сама Наташа по гореновской шкале находилась на грани между «так себе» и «ничего». Существенно ближе к «так себе». Однако, когда она начала мыть ему голову, Георгию вновь пришлось переоценивать её положение… Парикмахерша залезала пальцами в уши не хуже, чем языками это делали Надя, Вика и другие. Так же нежно, так же приятно. А если бы она орудовала языком? Неловко говорить, но в этот момент он едва не кончил. Сдержался только потому, что подобный исход казался каким-то… недопустимо глупым и даже унизительным. С чего вдруг?! Разве он подросток в пубертате? У него бывали такие женщины, в сравнении с которыми Сеть и упоминать-то странно. Вот, например, Вика. Точно, именно Вика! Быть может, если бы не она, то Горенов решился бы продолжить с Наташей, а так… То ли ощущение неказистой бессмысленности и стыда, то ли мысли о его – именно его! – красавице свели эрекцию на нет. Тем не менее эмоциональное возбуждение и яркие впечатления от знакомства с парикмахершей остались. Да и подстригла она его прекрасно. Гораздо лучше, чем Надя.

По дороге домой ему встретился Денис. Георгий привык к подобным совпадениям, и то, сколь внезапно и беспардонно мысли об однокласснике ворвались сегодня в сознание, наводило на подозрение, что этого стоило ожидать. А как иначе? Сидевший в школе чуть праве и сзади, он и сейчас оказался справа, только на другой стороне улицы. Денис кричал: «Горенов! Эй, Горенов!» – но Георгий лишь поднял воротник и ускорил шаг. Наверняка и Ленин Вадик шатается где-то здесь поблизости. Если жив, конечно. Эх, знать бы его в лицо…