Текст книги "Мать химика"

XXII глава

Конец осени подарил жителям Тобольска и окрестных селений погожие солнечные дни. Как совсем недавно шли дожди, так теперь ясно светило солнце, а в отблесках его лучей ярко вспыхивали-блестели упавшие листья. Евдокия Петровна сдержала своё слово – и вот в тиши осенней прохлады, под тенью длинной аллеи Ботанического парка она шла рука об руку с Марией, позади них, словно охраняя от беды, устало шагал Василий. Учёба в университете давалась ему с трудом: он не был глуп, но заместо того слишком ленив, чтобы полностью отдаться науке. Это был его выходной, а прогулка по родным местам казалась юноше куда приятнее, нежели оставаться в стенах студенческого общежития.

Евдокия Петровна за Василия не волновалась: он находился под присмотром Царина в надёжных руках, вопрос с покупкой леса завершился благополучной сделкой, документ ныне у графини – и с тех пор внук считается завидным женихом. Иное дело Мария. Вот она рядом, идёт с опущенным взором, даже не взглянет по сторонам, молчит всё, будто душу её терзают неведомые муки. Что с девушкой, этого графиня не знала, а задавать вопросы, спрашивать, вытягивать по нитке признание не считала нужным; она понимала, что возрастным напором лишь подорвёт то доверие, которое ныне питает к ней Мария. Оставалось лишь думать да гадать.

Они остановились возле беседки со сводчатой крышей, поддерживаемой белоснежными колоннами, внутри беседки вдоль стен расположились три скамейки, и Евдокия Петровна, Василий, Мария укрылись под её сводом. Некоторое время все трое хранили глубокое молчание; юноша вскоре начал озираться по сторонам – по видимому, его угнетала скука. Графиня перевела взгляд с внука на внучку – та, как и прежде, сидела робко, неподвижно, лицо её, преисполненное непонятным выражением, охватила бледность и, казалось, что мыслями она оставалась где-то в ином мире, но не здесь.

Евдокия Петровна с материнской заботой осторожно положила свою ладонь на её руку, тихо спросила:

– Машенька, что же с тобой? Уж не заболела ли ты?

При звуке её голоса Мария будто бы очнулась ото сна, вся так вздрогнула хрупким телом, но, стараясь не выдать саму себя, ответила как можно спокойнее, непринужденнее:

– Нет-нет, бабушка, я совершенно здорова. Толь я долгое время оставалась в стенах дома, а ныне, выбравшись на волю, испугалась самой этой свободы.

Мария держалась подчёркнуто равнодушно, но она была плохой актрисой, а лёгкое дрожание голоса лишь раззадорили невольные подозрения графини. В последнее время Иван Павлович Менделеев чаще стал навещать их дом. Пятнадцатилетняя Мария любила часы, проведённые с ним и бабушкой, но Евдокия Петровна – женщина, немало повидавшая на свете, украдкой всматривалась в их лица, во взоры, коими они ненароком награждали друг друга, а приезд Менделеева воспринимался ею не как встреча гостя, а как докучливость его положению. «Чего он повадился ездить к нам?» – раздражённо твердила про себя графиня, а через минуту притворно-радостным голосом встречала его в гостиной и велела служанке принести чай с десертом.

А Мария стала другой: не лучше и не хуже, а другой. Чаще обычного по вечерам она проводила время за чтением книг, а при встречи с Иваном Павловичем с гордостью рассказывала о прочитанном на этот раз, что узнала нового на страницах немого друга – так называла девушка свои книги. Прогулка по осеннему парку до сумерек не принесла долгожданного результата, на который рассчитывала графиня, но, в конце концов, подумала она, пусть события разворачиваются, как следует им быть; Мария под надёжным взором и ничего страшного не произойдёт.

Через два дня после той неспешной прогулки, после которой между Евдокией Петровной и девушкой усилилось недопонимание, состоявшее преимущественно из противоречивого молчания, к большому дому подъехал крытый экипаж, запряжённый двумя лошадьми. Мария в своей уютной светлой комнате услыхала скрип отворившихся ворот. за которым вторили несколько голосов. Прижав руки к груди – там, где билось сердце, она украдкой приблизилась к окну, выглянула, прячась за штору, на улицу. К дому в сопровождении графини и какого-то незнакомого сударя шагал Иван Павлович Менделеев: тот же тёмно-серый длинный осенний плащ, та же шляпа. Щеки девушки вспыхнули, обжигающая волна нахлынувших чувств омыло её нутро. Хотя бы взглянул сюда, хотя бы поднял на миг ко мне взор, – вертелось к неё в голове, вторя будто молитву, и Менделеев, словно прочитав на расстоянии девичьи чувства-мысли, не ведая о них, поднял взгляд на кроны лип, а там – в высоком окне приметил маленький, тонкий силуэт. Мария дёрнулась всем телом и разом отбежала от окна: то, о чём она молила, ные пугало её, руки дрожали, сердце забилось с такой силой, что причиняло невольно боль, голова кружилась от радости и страха, счастья и неизвестности. Он здесь, рядом!

Она спустилась в гостиную как раз в то время, когда Евдокия Петровна хотела уже было послать за ней. Тихо, в подобающей скромности извинившись, что припоздала ко встречи с гостями, Мария села рядом с графиней – как раз напротив Ивана Павловича, их взоры встретились, между ними пронеслась новая искра – по-новому яркая, приятная. Дабы сказать хоть что-то, дабы унять сладостное волнение, Менделеев представил хозяйке своего спутника – Озерцова Петра Ивановича, назвав его вдовесок бунтарём и революционером против всех общечеловеческих моральных правил. На вопрос Евдокии Петровны: как же так вышло? Озерцов честно признался, что по рождению он принадлежит к небогатому дворянскому роду, но вопреки всему – а, паче всего, против завета отцов с детства имел тягу к философскому познанию основ мироздания; в школьные годы зачитывался трудами древнегреческих мудрых мужей: Аристотеля, Сократа, Платона, Фалеса Милетского, Парменида и Эпикура. Но, остыв от греческой мудрости, перешёл на книги раннехристианских мыслителей, среди прочих кои были и Аврелий Августин, и Григорий Нисский, и Климент Александрийский. Ему даже попались редкие, запрещённые в православной России труды еретических учений ариан и несториан, но все те приобретённые познания не смогли утолить голодный, жаждущий чего-то необычного, свежего-нового ум юного бунтаря. Во сне ему открывались далёкие горизонты, он лицезрел нечто необыкновенное, интересное, но маловероятное, днём же. погружённый в философские думы о смысле бытия, Озерцов начал отдаляться ото всех: сначала от школьных друзей и приятелей, потом от родных. Отец и мать, ранее гордившиеся незаурядному его уму, спохватились, но слишком поздно: Пётр после окончания школы приобщился к кругу религиозных революционеров, в котором рассказывалось о том, что десять заповедей устарели, а древнебиблейские законы и притчи годятся лишь для кочевников-скотоводов, гоняющих свои стада по далёкой восточной пустыне. Там они изучали трактовки и описания критики христианства, им даже удалось отыскать отрывки из книги Цельса, правда, на немецком языке, но даже того немного оказалось достаточным, дабы изменить в корне мышление юноши. С тех пор он отдалился от семьи, всерьёз занялся философией и её истоками, часами проводил время в библиотеках и архивах Москвы и Санкт-Петербурга, писал, а затем публиковал свои научные труды в газетах и альманахах, но видно, как однажды сказал его отец: ум Петру дан не от Бога, но дьявола. Юношу сие обвинение не только не остановило, но даже ещё больше укоренило непринятие христианства. Он снял тельник, перестал ходить по воскресеньям в церковь, а вместо того читал и читал, пренебрегая родительскому наставлению.

После окончания учёбы Озерцов с головой ушёл в науку и как истинный учёный, не имея должных средств к существованию, зарабатывал написанием статей и чтением лекций в школах. Живёт в арендованной комнате большого дома; когда за аренду хозяйки нечем платить, берёт в долг у отца либо знакомых-приятелей, ясно осознавая, что и в следующем месяце у него не останется денег расплатиться со всеми долгами.

С Менделеевым Пётр Иванович познакомился случайно – на коллегии учёных и преподавателей. Будучи почти ровесниками, они сразу нашли общий язык, кроме одного – Иван Павлович являлся истинно верующим, каждый шаг свой, каждый поступок он сочетал со священным Писанием, а сказания святых отцов он читывал-перечитывал ежедневно. На этой почве и зародилась между учёными если не дружба, то симпатия, они могли спорить часами о смысле бытия, только один утверждал безусловное существование Бога, другой же Его своевольно отвергал.

За чаем в уютной гостиной графского дома Озерцов завёл разговор о нынешнем и грядущем поколениях, грубо отвергал старинные заветы отцов и превозносил новые, только зарождающиеся порядки. Евдокия Петровна незамедлительно ответила ему, привнося в спор всё своё явное красноречие:

– Помилуйте, Пётр Иванович, да что же вы такое говорите? Как можно нам, людям русским, отречься от традиций своего народа, порушить враз то, что веками создавали-укрепляли наши предки?! И как жить после, кол привычное канет в небытие? что вы предлагаете взамен?

– Вы полагаете, будто у меня имеется с собой чёткий план житейских традиций? Или же вы, сударыня, думаете, будто молодое поколение не найдёт нечто новое, интересное, коль ваше прошло при закрытых дверях?

– Ну, знаете ли, сударь, я росла и жила отнюдь не при закрытых дверях. В доме отца я получила неплохое – для девочек образование, после замужества удостоилась блистать на балах и быть в центре светского внимания. Но всё то не отменило моего воспитания в традиционных русских обычаях под сенью православия, а как вы знаете, православие – есть истинный путь, поднявший наш народ из тьмы язычества.

Озерцов отставил чашку с недопитым чаем в сторону: когда он был готов к спору, то весь вытягивался струной, наклонялся вперёд – Менделеев понял его позу, решил было остановить от подобного разговора с дамой, сделав другу тихое замечание, но вопреки всему Евдокия Петровна остановила Ивана Павловича, дав понять, что надвигающийся спор не только не противен ей, но даже весьма приятен. Живущая всю жизнь по правилам строгих устоев, не имея возможности ни разу оступиться, графиня как свежий глоток воздуха хватала столь необычную дискуссию, глаза её загорались-вспыхивали радостным огнём – теперь ей не было нужды сдерживаться, взвешивая каждое слово, она жила, а не прозябала, как то сказал Пётр Иванович, при закрытых дверях, ей необходима была свобода, простая живая радость – и ныне она чувствовала-понимала, что до встречи с Озерцовым не видела, не жила по-настоящему, а начатый спор вернул ей силы, молодость духа, неиссякаемую энергию. Глянув на Марию, скромно сидящую на стуле, она проговорила:

– Милая моя, ты, кажется, хотела показать Ивану Павловичу свою библиотеку: сейчас самое время, ступай.

Это был предлог в завуалированных красивыми словами отослать девушку прочь, а самой остаться одной с Петром Ивановичем, чей непокорный дух начинал ей нравиться. Как только Мария вместе с Менделеевым покинули гостиную, Озерцов несколько осмелел и, поддавшись вперёд, сказал:

– Все ваши знания основаны лишь на церковных догматах, иного вам знать не положено. Разве это не закрытые двери, кои многие века унижают женщин, ставят их на ступень ниже мужчины, будто первые в чём-то хуже вторых?

– Боюсь, вы не правы, Пётр Иванович, и в том есть мои личные, веские доказательства. Как вы упоминали только – будто я всю жизнь прожила при закрытых дверях, однако, сама же так не считаю, ибо отец любил меня и оберегал мою девичью честь, а после я перешла под опёку супруга, который делал для меня только хорошее, чему я безмерно благодарна. А вы говорите: закрытые двери; да лучше уж пусть закрытые двери, зато в тепле и уюте, нежели жить в нужде, трудясь от зари до зари за краюху хлеба.

– Однако же, вы сами соглашаетесь с моими доводами.

– О, нет, Пётр Иванович, я вполне способна опровергнуть каждое ваше слово, но не желаю дискутировать на сей счёт, к тому же я глубоко почитаю христианскую добродетель, а вы её отвергаете.

– Я, Евдокия Петровна, давно не маленький мальчик и меня не запугать историями об адском огне и сере. А вот вы верите – не потому, что хотите того, а лишь из-за того, что вас в детстве запугали рассказами о грехах и участи грешников. В душе вашей таится страх, но вы даже не ведаете о том. Но как то: «И всякая жена, молящаяся или пророчествующая с открытою головою, постыжает свою голову, ибо это то же, как если бы она была обрита. Ибо если жена не хочет покрываться, то пусть стрижётся; а если жене стыдно быть остриженной или обритой, пусть покрывается. Посему жена и должна иметь на голове своей знак власти над нею, для Ангелов». А что вы скажете на счёт того, что девочек во время крещения не заносят в алтарь, а только лишь мальчиков?

– Вы, как я погляжу, человек знающий, начитанный, как всякий бунтарь против сложившихся устоев выдёргиваете фразы, цитаты, не разобравшись в них до конца. Девочек не заносят в алтарь не потому, что присутствие женского пола как-то оскверняет священное место, а лишь по причине, что женщины не могут быть священниками, а мальчики, вступив во взрослую пору, имеют права отказаться от бренного мира и посвятить жизнь Богу.

– И всё же, разве вы не находите столь униженную роль женщины перед мужчинами? – вернулся к первому вопросу Озерцов, как змей-искуситель продолжая испытывать графиню.

– Ни сколько. Женщина по природе своей слабее и ей необходима защита от внешних напастей. А где, как ни дома, в кругу семьи, она найдёт сию поддержку и опору?

– Ладно, сдаюсь, – ответил Пётр Иванович, махнув руками, добавил, – но вот что касается покрова: зачем женщине, тем более красивой, скрывать прелести, коль тело дается свыше?

– Боже, да что вы такое говорите? – воскликнула Евдокия Петровна, щёки её залила краска стыда. – Разве пристало приличной жене в стыде ходить?

– А в чём стыд показывать для лицезрения красоту тела своего? Древние греки не стыдились сего, создавая величественные статуи, коими любуются последующие поколения и на культуре которых создавались-строились европейские цивилизации. Разве грех восхищаться красотой прекрасного тела, если сия красота дарит силы на создания произведений искусств?

– Помилуйте, сударь…

– Да вот хотя бы вы, Евдокия Петровна, женщина красивая, статная, в ваших чертах прослеживается присутствие благородного духа, а в молодости вы, несомненно. являлись пленительной красавицей! И если бы какой древнегреческий скульптор узрел бы вас, то непременно изваял бы вашу статую, которой любовались бы в веках. Разве это грех?

– Ну, знаете, сударь, ваши слова это уже слишком…

Спор голосов потонул где-то в переходах огромного дома, в конце анфилады они смолкли, не было слышно ничего, кроме холодного ветра за окном. Здесь, в этом полутёмном спокойном крыле расположилась библиотека, в которую никто уже, кроме самой Марии не заходил. Сей уютный уголок, напоенный тайными книжного-сказочного мира, как бы отдалялся от остального дома, тут не было ничего нового, но вместе с тем здесь обитало притягательное начало для любого, открывшего сердце для познания чего-то необычного-бесценного, нетленного прошедших лет, столетий человеческой жизни.

Мария, повинуясь указанию Евдокии Петровны, привела молчаливого Ивана Павловича в свой укутанный тайнами мирок. Отворилась тяжёлая дверь в просторную комнату, а за ней раскинулись вдоль высоких стен полки-стеллажи с томами различных направлений: что угодно душе. Девушка остановилась на середине, прислушалась – голосов, ведущих спор, не расслышать и вместе с тем ей отчего-то стало и грустно, и скучно одновременно, словно она не знала, боялась чего-то – только вот чего, не ведала. Менделеев изучающе, по-новому взглянул на неё, осознал враз, что никогда прежде не видел её такой – задумчивой, серьёзной и, желая развеять обстановку затянувшегося молчания, проговорил:

– Вы уж не обессудьте, Мария Дмитриевна. Мой давний приятель Пётр Иванович – человек мудрого философского ума, но по невежеству молодости своей всерьёз занялся изучением древнегреческой философией, да только вместе с мудростью вобрал в себя ересь языческую; ведь говорится же – если долго всматриваться в бездну, бездна начинает смотреть на тебя. Решив встать вровень с Платоном и Аристотелем, Пётр погубил свою душу, отвергнув Единого Господа нашего.

– Какой тяжкий грех, – перекрестясь, ответила Мария и прямо взглянула на Ивана Павловича, – а вы сами… придерживаетесь православия?

– Если бы не придерживался, то не приезжал бы в гости в ваш дом.

– Простите меня, просто… все эти философские рассуждения столь запутанны для меня, получившей лишь домашнее образование, а всё иное, отличное от христианства, я остерегаюсь и даже боюсь.

– И чего именно вы боитесь?

– Сама не ведаю. Может, неизвестного, непонятного. Ведь когда ты живёшь в среде прилежных православных, в семье, где вера неразрывно связана с каждым твоим шагом, всякое иное басурманское учение кажется столь несовершенным, запутанным в ереси и безбожии, что подчас сердце твоё бьётся в трепетном страхе пред чёрной пропастью, готовой поглотить тебя… Но, с другой стороны, в молодые годы неизвестность манит, притягивает и кажется, будто там, вдалеке всё лучше, проще. Это как притча о блудном сыне, воротившегося домой после долгий странствий.

– И поэтому вы, Мария Дмитриевна, с упоением читаете книгу о приключениях друзей в неизведанных землях, – ответил Иван Павлович, перелистывая страницы толстой книги в тяжёлом переплёте.

Он взглянул девушке в лицо, его манили словно магнитом её большие восточные глаза цвета сливы – такие тёмные, что не разглядеть в них зрачков. В свете принятой моды Мария не считалась красавицей: маленькая. смуглая, скуластая она носила в себе ярко выраженные следы жительниц монгольских степей, но вместе с тем во всём её выражении, в тонкой фигуре проглядывались тайны благородных предков, волю которых она с гордостью носила на своём челе. Менделееву нравилось говорить с ней, слушать не по летам мудрые её рассуждения, чтобы потом невольно сопоставить со своими личными думами и удивляться, как много схожего у них во взглядах на один и тот же вопрос, как легко и просто говорить с ней, не видеть в девушке того неприятного жеманства, коим грешат все девицы и дамы их круга. Здесь он видит простоту и свежесть, лёгкость и полное бескорыстие, в чёрных глазах не видать ни робости, ни обольщения – может, потому Мария с её закрытым миром стала ближе, понятнее, милее всех других, коих он ранее замечал на светских приёмах и вечерах.

Они засиделись до позднего вечера. Когда большие часы в гостиной пробили одиннадцать, гости засобирались домой, ибо не желали утомлять хозяев, хотя графиня всячески уговаривала остаться ещё – до полуночи. Ей пришлись по душе затяжные дискуссии-споры с Петром Ивановичем, в них она как бы заново родилась и, преисполненная залившейся энергией, помолодела не только душой, но и телом. Но Озерцов оказался непреклонен, имея в запасе достаточно оправданий своего отъезда, признался, что впервые устал от беседы, но непременно навестит графское поместье в ближайшее время.

У входа, уже накинув на плечи тяжёлые тёплые накидки, Менделеев и Озерцов остановились, многословно поблагодарили за столь радушный приём. Иван Павлович не забыл поцеловать маленькую смуглую ручку Марии. Пётр Иванович незамедлительно последовал примеру друга, но только со своей уже стороны.

– Извольте же и мне одарить поцелуем мою прекрасную музу! – живо молвил он, потянувшись за руку Евдокии Петровны.

– Ах, сударь, помилуйте! Разве можно такое говорить? – немного сердито, но с нотками кокетства отозвалась графиня, протягивая Озерцову руку.

Высокая, статная, она была почти одного с ним роста, Пётр Иванович склонил голову, осторожно коснулся губами её тыльной стороны ладони.

– Вы такой удивительный человек; я, право, испытывая невольное смущение пред вами.

– Это моё жизненное кредо – преклоняться при виде красоты.

Евдокия Петровна засмеялась. Озерцов вторил ей. Стоявшая рядом с ней Мария как-то странно растянула в улыбке губы, пряча нахлынувшую стыдливость, взглянула сначала на бабушку, перевела взор на Петра Ивановича, а в конце посмотрела на Менделеева, невольно ища в нём поддержки. Иван Павлович понял её состояние по выражению лица и, желая бессловесно поддержать, улыбнулся в ответ. Так завершилась ещё одна их встреча – новый шаг между столь различными людьми.