Текст книги "Мать химика"

XX глава

Маргарита Александровна вскорости стала незаменимым человеком в доме Менделеевых. Ежедневное приезжая к Марии Дмитриевне не с пустыми руками, княгиня утешала её в горести, старалась приободрить тёплым, мягким словом и, само собою, но Мария Дмитриевна осознала вопреки всему, что княгиня стала для неё не только подругой, но сестрой, благодетельницей, учительницей в этом жестоком круговороте жизни. Ей она изливала слёзы, тугим комом душившие её, ей одной доверяла свои потаённые мысли, которые не смела оставить тонким очерком даже в дневнике.

– Мужественно я перенесла разлуку с моим Иваном Павловичем, но преждевременная смерть Поленьки меня сразила, и по малодушию моему я ещё плачу о ней, но слёзы скоро иссохнут. Я должна бодрствовать, чтобы воспитать Пашу и Митю. Они ещё нуждаются в материнском попечении и заботах. Желала бы я быть веселее, но не могу укрепить бедного моего сердца.

– Не говорите подобного, Мария Дмитриевна, – спокойным, более ласковым голосом проговорила Маргарита Александровна, – у вас осталась в девицах Лизонька, подумайте и об её судьбе.

Мария Дмитриевна оторвалась от тяжких воспоминаний, вскинула голову, поглядев большими чёрными очами в красивое лицо княгини, та по её взору поняла её душевную тревогу и надавила ещё сильнее:

– Знаете, Мария Дмитриевна, у вас есть дочь, у меня сын. Скоро он обещает приехать в Тобольск и мне будет лестно познакомить наших детей.

Менделеева не ждала такого поворота событий: что, если её обедневшая семья породнится с княжеским родом? тогда её младшая дочь не будет голодать, живя в лишениях, и сердце матери успокоится.

Сын княгини приехал в конце августа. Маргарита Александровна не виделась с ним вот уже два года, что провёл он вдалеке от дома в Европе, и очень удивилась, как он переменился-возмужал за столь недолгое время. Иван похудел в лице и теле, вытянулся, ныне это был высокий молодой человек с тёмными волосами и красивым светлокожим лицом, на котором в особенности выделялись большие карие глаза под чёрными дугообразными бровями.

– Как прошёл ваш путь, Иван Васильевич? – спросила Маргарита Александровна, беря сына под руку и с гордостью любуясь его благородным точёным профилем.

– Благодаря Божьей воле всё прошло благополучно, маман, – ответил он по-французски, ибо отвык от русской речи.

– Теперь, когда вы дома, постарайтесь изъясняться на родном языке, ибо не все понимают по-французски, – сказала княгиня на немецком несколько раздражённо и Иван понял, что мать сердится: в хорошем расположении духа она всегда говорила либо на русском, либо на французском.

Но Маргарита Александровна не могла долго держать гнев на сына; вскоре они уже непринуждённо болтали на террасе поместья, а слуги тем временем готовили для молодого хозяина самые роскошные покои в правом крыле на третьем этаже под опочивальней княгини, откуда открывался прекрасный вид на парк и близлежащий лес.

Немного свыкнувшись на новом месте, не понимая, для чего и зачем мать приобрела в столь дальнем уголке имение, но при том боясь задать сий вопрос или же выразить недовольство, Иван покорно следовал советам Маргариты Александровны, а когда княгиня доложила, что собирается ехать в гости к подруге Менделеевой, без лишних слов отправился вместе с ней.

– Менделеевы замечательные люди, удостоившиеся от Бога лучшими добродетелями. Впрочем, не стану хвалить их заранее, вы, Иван Васильевич, и сами всё увидите и поймёте собственными глазами, – говорила Маргарита Александровна сыну по дороге к Тобольску.

– О чём мне с ними вести беседы, маман?

– Милый мой сын, послушайте дельного совета: не всякий человек, лишённый сана и чина, является невежей. Менделеевы весьма умны, начитаны и образованы, не стоит их равнять с обычными менялами и ростовщиками, умеющих лишь считать прибыль. И не забывайте: Мария Дмитриевна происходит из рода Корнильевых, некогда богатого, почитаемого семейства в здешних краях. И ещё, сын мой, постарайтесь хотя бы сегодня позабыть о спеси, коей вы заразились в Европе: здесь всё по-иному, пора бы вам это уяснить.

Спорить с матерью Иван не стал – не того он был характера, а княгиня не любила прощать.

Экипаж подъехал к воротам, дорогих гостей встретила с распростёртыми объятиями Мария Дмитриевна, на лице которой до сих пор сохранялась печать пережитого горя. Маргарита Александровна представила Менделеевым своего сына и с гордостью наблюдала за тем, какие взоры бросали на него жители этого тихого дома.

Погода стояла ясная, на редкость жаркая, лишь лёгкий, едва заметный ветерок качал ветви деревьев, а солнечные лучи золотистым светом то вспыхивали, то затухали на зелёных листьях. Впереди по узкой тропинке шли Иван и Лизонька, чуть поотдаль неспешно следовали за ними княгиня Павликовская и Мария Дмитриевна. Менделеева то и дело бросала радостно-тревожный взгляд на молодую пару, говорила:

– Ах, как счастливо бьётся моё сердце, когда я вижу дочь такой спокойной рядом с вашим сыном. Я как мать денно и нощно раздумываю о судьбе Лизоньки, молюсь Господу, чтобы даровал Он и ей тихого женского счастья, только тогда я смогу умереть спокойно.

– В вашем ли возрасте раздумывать о смерти, Мария Дмитриевна? Вы ещё не так стары, как желаете казаться, – лестно отозвалась Маргарита Александровна.

– Что есть возраст? Ничего. Только ощущение силы либо усталости. А я много, слишком много пережила в жизни, ещё больше трудилась на благо семьи, дабы мои дети не испытывали бы нужды. Всё это снежным комом нарастало, нарастало в тяжкую ношу, что состарило меня преждевременно.

– С вашим умом, вашим талантом управлять фабрикой не хуже любого мужчины – это дорого стоит.

– Да, вы правы, слишком дорого обошлось мне заводское дело, лишив меня остатков сил.

– Неужто так всё плохо?

– Не плохо, но хуже – и с каждым разом убытков больше, а доходов меньше. Вот и решила я: коль Лизонька выйдет замуж, отдам ей в качестве приданного весь стекольный завод – надеюсь, молодые лучше управятся с делом, нежели я.

Мария Дмитриевна слегка улыбнулась – и в этой усталой улыбке, окаймлённой тонкими нитями морщин, читалась давнишняя усталость, которая только сейчас дала о себе знать. В, казалось бы, непринуждённой беседе, более дружеской, нежели обычно, она не заметила косого хитрого взгляда, брошенного на неё через плечо Маргаритой Александровной – но даже, если бы узрела, то вряд ли бы приняла на свой счёт.

А в это время молодые остановились в тени развесистой липы – здесь было прохладнее и свежее, и листва под дуновением ветерка лёгким касанием задевала тёмно-русые, волнистые волосы Елизаветы. Иван что-то проговорил на счёт погоды, девушка несколько смущённо улыбнулась и едва заметные мелкие зубы блеснули сквозь тонкие губы. Юноша внимательнее присмотрелся к её бледному треугольному личику, к этим небольшим светлым глазам под дугой светлых бровей; плечи её, прикрытые белой косынкой, не уступали белизне материи, а тонкие хрупкие ручки в волнении сжимали голубой батистовый платок.

– Как вам понравился наш город? – тихим голосом спросила Лиза и щёки её вспыхнули от стеснения.

– Город как город, как и иные провинциальные города России. Но мне больше по нраву столичный блеск, широкие проспекты и многообразие красок, а по вечерам, когда на землю опускается темнота, в домах зажигаются огни – сотни огней – точно звёзды на небе! Ото всюду раздаются стук копыт и колёс, лакеи спешат отворить двери своим господам, и степенные судари и сударыни входят в высокие залы, где их поджидают шампанское, балы, приятные гости и нежданные встречи. Но, впрочем, высший свет везде одинаков; не думаю я, что и у вас благородные господа ведут затворнический образ жизни.

Резкие слова Ивана больно кольнули Елизавету и она поняла, что он не таков, каким показался ей на первый взгляд, а нежные, упоительные чувства были чужды его холодной, прагматичной натуре. Но, дабы поддержать их начатый разговор, Лизонька ответила:

– Ах, Иван Васильевич, вы столь красочно описали столицу, что и мне захотелось там побывать, увидеть большой город хотя бы одним глазком. Не думайте уж, что ты здесь совсем отстали от жизни.

– Но, коль вы, Елизавета Ивановна, желаете увидеть столицу, то, будет на то воля Бога, посетите её когда-нибудь.

Лизонька на миг вскинула на Ивана недоумевающий взгляд, проглотив обиду; а ведь ей так хотелось в глубине души услышать одну-единственную фразу: «конечно, вскоре я покажу тебе столицу и введу в высший свет», но вместо этого до её слуха донеслось совсем иное и поняла она тогда, что то был отказ.

XXI глава

Вечером того же дня между Маргаритой Александровной и Иваном состоялся серьёзный, весьма неприятный разговор. погасив больше свечей и спроводив прислугу, княгиня призвала к себе сына. Иван с почтением принял приглашение матери, глянул на часы – стрелки показывали полночь, он хотел спать, но пересилил себя, дабы не прогневить и без того недовольную мать.

– Сын мой, вы, наверное, понимаете, зачем вы здесь и что именно я желаю вам сказать, – тон княгини был резкий и ей приходилось сдерживать себя, дабы не перейти на крик.

– Скорее всего, вам не по нраву моё поведение у Менделеевых? Вы злы на это, маман?

– О вашем поведении, о правилах приличия поговорим позже. Сейчас я желаю знать: каково ваше решение на счёт Елизаветы Ивановны?

– Помилуйте, маман! Она совершенно некрасива и чересчур замкнута. Как же мне ввести её в высшие круги общества?

– А по мне так хоть пусть она будет уродиной, но за неё Мария Дмитриевна даёт стекольный завод со всей прилегающей к нему территорией и работниками. В умелых руках завод лишь расширится и принесёт больше дохода, нежели земля.

– Но мы не купцы, маман! Что скажут в свете, когда узнают, что я – князья Павликовский, взял в жёны дочь купчихи?

– Высший свет, сын мой, повяз в долгах и разврате; сегодня ты общаешься с одним человеком, а завтра он предстанет в новом виде и тот, кому ты всецело доверял, называя своим другом, предаст тебя в любой момент. Вот то место, куда вы так стремитесь, Иван Васильевич? Или, может быть, вам не известно о бунтах, вспыхнувших то там, то здесь среди крестьян? Простой люд набирает, копит силы, дабы возвратить свои права, и мужик рано или поздно добьётся своего, вы и сами об этом знаете. Или, как то месяц назад, один помещик, имеющий пятьсот крестьянских душ, стал жертвой людского гнева: его погубили свои же крепостные, а имение и всё бывшее в нём разграбили. И это не единичный случай. Если будет принят закон об отмене крепостного права, многие благородные дамы и господа останутся ни с чем – вот, что страшно.

– Нам ли, маман, печалиться о том? Мы не какие-то мелкопоместные дворяне; мы княжеского рода и всегда останемся в выигрыше.

– Сын мой, я не всю жизнь буду ходить за тобой, но вы сами должны заботиться о собственной судьбе. А, имея завод, вам ничего не станется.

– Простите меня, но я не могу жениться на Елизавете Ивановне, это выше моих сил.

– Значит, это отказ?

– Да, маман. Простите, что не оправдал ваших надежд.

Маргарита Александровна тяжело вздохнула, она хотела ещё что-то сказать, но промолчала. В конце она отпустила Ивана и тот, поцеловав ей руку в сыновьей почтенности, удалился. Время было далеко за полночь.

– Пожар! Наша фабрика горит!

Голос, ревущий точно из преисподней, резал душу Марии Дмитриевны на мелкие кусочки, и кровь, полученная от ран, густыми каплями ударялась о край сердца. Всё это случилось ночью. Мирно спало семейство под тихой кровлей родного очага, ничего не предвещало беды, даже знака не было подано. И вдруг оглушительный стук в ворота, дети поднялись, выбежали в сени. Обезумевшая от страха Лизонька отворила двери неизвестным, а перед ней стоял посыльный из села Аремзяны рядом со взмыленной лошадью.

– Срочно Марию Дмитриевну. Весь завод объят пламенем, я скорее сюда, а лошадь моя уже издыхает…

Девушка, почти ничего не понимая из сказанного, метнулась к матери, растормошила-разбудила её и крикнула ей в сонное лицо:

– Матушка, на заводе пожар! Всё пропало!

Молниеносно вскочила Мария Дмитриевна с постели, всё вокруг завертелось-закружилось в такт каждого её движения. Торопясь словно в каком-то кошмарном сне, на бегу закалывая волосы и накидывая на голову чёрный плат, она молнией пустилась вниз, ничего не видя и не запоминая перед собой, лишь смутные обрывки фраз да крики детей. Как так получилось, что вскорости нашли тарантас, какая длинная, петляющая дорога виднелась вдалеке. Колёса подпрыгивали на неровностях, а в груди то и дело замирало сердце в предчувствии дальнейшей боли. Казалось порой, что этот путь никогда не кончится, а ночной кошмар будет длиться вечно. И вот вдалеке замаячили знакомые холмы – те места, с которыми было связано столько тёплых и горестных воспоминаний; Мария Дмитриевна плотнее стянула платок у подбородка, с замиранием вглядывалась туда, откуда на фоне тёмного неба вверх поднимался чёрный дым и такой же чернеющий туман окутал её душу неизъяснимым горем.

К её приезду огонь удалось потушить, благо, никто не пострадал, если не считать пару человек, что громко и долго кашляли от резкого удушливого запаха. Мария Дмитриевна слезла с тарантаса, осторожно, будто в трансе, с вытянутыми руками побрела в сторону обугленного здания, от которого остались лишь чёрные стены да наполовину рухнувшая кровля. Не обращая внимания на присутствующих, она шла к тому, что ранее являлось заводом, что столько лет кормило всю её семью, что помогало в трудные минуты жизни. Теперь же из прошлого не осталось ничего – только пепел, белеющий под ногами.

За Марией Дмитриевной в грустной задумчивости брёл управляющий, слёзы блестели в его глазах и он силился не заплакать от увиденного, не показать своей горестной слабости.

– Пожар уничтожил почти всё: склады с материалами, готовые уже изделия. Огонь разгорелся в дальнем углу, а ветер быстро распространил пламя по всему зданию. Рабочий люд, рискуя жизнями, потушил пожар и это всё, что остаётся теперь.

Но Мария Дмитриевна, также непонятно продвигаясь меж разбросанных предметов, обугленных досок, рассыпанного стекла, казалось, не слышала сказанных слов, вместо ответа ли, вопроса ли она остановилась у того, что раньше называлось печью, притронулась дрожащей рукой к обугленным остаткам, тихо прошептала самой себе в отдаляющуюся глухую пустоту:

– О, фабрика! Сколько пожертвований принесла я, управляя тобой. Я не желала оставлять тебя, коль стала ты моим детищем, моей кормилицей, моей благодетельницей. Сколько лет пребывала я в твоих стенах, чтобы только возродить тебя из пепла, но, видно, Бог покарал меня за мою излишнюю самонадеянность и ныне перед глазами я вновь вижу всё тот же пепел.

Она не в силах была больше стоять на ногах, пошатываясь, склонилась над серым холодным полом, провела рукой по чёрной копоти и только теперь дала волю чувствам: рыдания её сотрясли тело, а крупные капли слёз падали на серый пепел.

XXII глава

Княгиня Павликовская полулежала на мягкой кушетке в своём московском доме – доме, из поколения в поколение принадлежавший её семье. Подле неё взад-вперёд, скрестив руки за спиной, прохаживался Корнильев, останавливался подчас, жгучими глазами бросал взор сожаления на Маргариту Александровну, но, ловя её насмешливое выражение лица, отворачивался и продолжал свой пустой ход по гостиной.

Неспроста приехал он к княгине в гости: весть об её прибытии разнеслось по городу и Василий Дмитриевич, завершив все дела, тотчас отправился к Маргарите Александровне – давно не видел её карих глаз. Княгиня Павликовская действительно незадолго вернулась в Москву – теперь уже навсегда, сыну же оставила в полное управление недавно приобретённое тобольское поместье: он молод, умён и образован, так пускай же создаст собственный мир в том отдалённом тихом уголке, что так полюбился ей самой и она с удовольствием осталась бы в Сибири навсегда, но одно обстоятельство резко изменило её первые планы.

Дальнейшее счастье между Иваном и Лизонькой, о коем грезили Маргарита Александровна и Мария Дмитриевна, не состоялось, и обе матери поняли, что никоем образом не могут повлиять на будущее детей. Иван наотрез отказался от руки и сердца Елизаветы, не смотря на все уговоры, доводы Маргариты Александровны, всеми силами желающая заполучить фабрику даром. Одна дорога к мечте завела в тупик и отношение княгини к семье Менделеевых резко поменялось; там ей делать было уже нечего. После пожара княгиня лишь на час заехала к Марии Дмитриевне, выразила краткое сожаление о потери фабрики, а после экипаж её повернул в сторону Москвы.

Погода стояла тёплая, солнечная, яркий свет бил сквозь широкие окна, освещая старинную резную мебель по углам, портреты ушедших предшественников рода Беклемишевых на стенах и стоящую одинокую фигуру Корнильева в чёрном сюртуке. Василий Дмитриевич резко остановился напротив княгини, его ноги притоптали мягкий персидский ковёр, проговорил чужим, не своим голосом:

– После того пожара моя сестра лишилась стекольного завода, что столько лет кормил её. Ныне у неё не осталось ничего, кроме болезненной дочери и двоих малолетних сыновей.

– Я знаю и горечь за произошедшее сжимает моё сердце. Перед отъездом я посещала дом Менделеевых, а Мария Дмитриевна плакала на моём плече.

– Вот так странно, не правда ли? – вопросил Корнильев, вновь зашагав по залу.

– О чём это вы, Василий Дмитриевич? – ответила вопросом на вопрос Маргарита Александровна, впервые назвав его по имени-отчеству.

– Всё мысли вслух, сударыня, – бросил ей в ответ Корнильев, – только непонятно мне одно: почему пожар на стекольном заводе произошёл после того, как ваш сын отказался от руки Елизаветы, не смотря на хорошее приданное, закреплённое за ней? Или же я схожу с ума, утопая остаток рассудка в ложных предположениях?

Маргарита Александровна встрепенулась, вытянулась струной на кушетке и это не ускользнуло от внимательного взгляда Корнильева. Их глаза встретились: одни выражали тревогу, вторые беспокойство, и только тогда почувствовал Василий Дмитриевич нарастающую в его душе ненависть к той, которую когда-то он так безумно боготворил.

– Значит, это вы всё подстроили, а я легковерный столько лет любил вас, одаривал вас всем, чем можно; ради вас врал, сбегал от своей семьи, ради вас одной лишал себя сна и отдыха, а вы, княгиня, так цинично обошлись с моими родными, ближе которых у меня нет никого на свете.

– Были бы вы на моём месте, то поступили бы также! – в гневе бросила ему в ответ Маргарита Александровна низким, ставшим ненавистным голосом. – Ваша сестра сама не раз признавалась, что фабричное дело терпит убытки и требует слишком много сил, коих у Марии Дмитриевны не осталось.

– И поэтому вы решили стать тайной благодетельницей, избавив её от забот и хлопот?

– Не о вашей сестре были мои мысли, а о моём сыне, которому я стараюсь дать всё самое лучшее, чтобы он ни в чём не знал нужды.

– Но у Марии Дмитриевны тоже есть дети и их нужно поднимать на ноги. Кто о них позаботится, кроме их матери? – громко воскликнул Василий Дмитриевич, впервые показав свой гнев. – Вы выкупили сгоревшую фабрику почто за бесценок; поздравляю вас, княгиня, такова цена вашей дружбы. Что ж, вы выиграли, сударыня, теперь всё в ваших руках, – он надел шляпу и добавил уже у двери, – на сей ноте разрешите откланяться. Прощайте, Маргарита Александровна.

Дверь за ним плотно захлопнулась – навсегда.

XXIII глава

Мария Дмитриевна мирно покачивалась в дорожном экипаже, иной раз с тоской вглядываясь в проносившийся вдалеке пейзаж. Вот ещё один виток-поворот в новом начинании – неизвестный период жизни на склоне лет, когда за плечами оставались горечь утраты, тяжкие труды и разбитые мечты, а впереди путеводной звездой мелькала слабая тусклая надежда.

После пожара на фабрике её жизнь целиком рухнула в беспроглядную бездну и выбраться оттуда ей помогла лишь святая уверенность в сыновей, что заканчивали учёбу в гимназии. Продав поначалу руины фабричного дела, а после оставшееся имущество, кроме библиотеки – ибо книги были бесценно дороги её сердцу, Мария Дмитриевна отправила Павла в Омск под опеку зятя, а сама с остатками добра и вырученной суммы денег, взяв с собой любимого сына Митю и одинокую Лизоньку, кою не смела оставить без пригляда, пустилась в Москву по московско-сибирскому тракту. Провожать их приехали многие из друзей и знакомых: Менделеевы всегда были почтенным семейством Тобольска и у людей знатных, благородных, образованных они снискали глубочайшее уважение и любовь. Проститься, быть может навсегда, приехали Пелагея Андреевна с супругом, княгиня Наталья Дмитриевна со своими детьми, Золотарёва Надежда Ивановна со всем семейством и многие другие. Каждый из гостей со слезами на глазах приносил с собой что-то на память, а Мария Дмитриевна, замирая, не в силах выразить словами чувства, заполнившие её душу, брала из их рук подарки, коротко благодарила, хотя всё её нутро изрывалось на мелкие кусочки. И когда Тобольск остался позади, что-то оборвалось в её душе – будто невидимая нить, связывающая её с родными с детства местами, где каждый поворот, каждое дерево, каждый холм были дороги сердцу. Только теперь, в дороге, осознала она невосполнимую потерю, понимая, что покидает любимый край навсегда. Слёзы стояли у неё в глазах, но она мужественно преодолела порыв, как преодолевала всю жизнь препятствия, стоящие на пути.

Дорога казалась бесконечно длинной, и мрачные, порой ужасающие картины действительности вырисовывались перед её взором. Тут и там со скарбом за плечами брели люди, одетые кто в лохмотья да рубища, кто в лапти и портки, а иные в добротных сапогах и чистом одеянии; но объединяло путников одно – их почерневшие лица были покрыты волдырями, обезобразившие черты; некоторые, изнемогая от зноя, усталости, болезни, падали на обочину дороги, а путники, бывшие с ними, с жалобным причитанием простирали куда-то руки.

Елизавета пробудилась, раз взглянула в окно и, ужаснувшись, с полным скорбью голосом спросила мать:

– Матушка, отчего и куда бредут эти люди? Что с ними сталось? Неужто война опять?

– Это не война, моя дорогая. В здешних местах свирепствует холера, много жизней унесла она… и ещё унесёт, – последние слова Мария Дмитриевна проговорила чуть слышно, словно самой себе, и ещё плотнее прижала к груди завёрнутую в зелёный бархат икону святого Христофора-псеглавца.

«Господи, помогите Высшие силы преодолеть последний – и самый важный путь», – шептала она в молитве, подняв глаза к небу. И Господь услышал её прошение: без каких-либо препятствий переправились они через Иртыш, быстрее обычного преодолели длинный путь в почтовых дилижансах по дорогам, изрезанных пашнями и бороздами, проезжая расстояние в тридцать вёрст за восемь часов.

В Москву Менделеевы добрались в начале осени. Первопрестольный град встретил новых гостей весёлым многолюдьем и тёплыми осенними лучами. Василий Дмитриевич Корнильев радушно принял сестру и племянников в своём доме, выделил им каждому по комнате. Давно Мария Дмитриевна не видела брата, с теплотой в душе, не смотря на усталость и тоску по прежнему дому, долгими вечерами проводила с ним в беседах. Прошлое они вспоминали с улыбкой, и прежние невзгоды молодости с высоты прожитых лет уже не казались им такими трагичными. Многое было сказано о людях, что составили не последнюю часть в судьбе: вспоминались почившие Иван Павлович и Поленька, князь Озвенцовский и его неунывающая супруга Наталья Дмитриевна – одна из немногих, кто поддерживал Марию Дмитриевну всю жизнь.

– А как твои дела здесь, в Москве? – спросила Мария Дмитриевна брата.

– Делами государственными я давно перестал заниматься; теперь вот на покое могу спокойно кормиться плодами трудов своих.

– А как Маргарита Александровна? С ней всё в порядке? Ведь однажды она столь внезапно решила покинуть Тобольск, выкупив мой завод, что я подумала было, нечто стряслось у неё.

– О княгине Павликовской можешь не волноваться: она слишком знатна и богата, чтобы её пугали какие-то трудности.

– Твоя семья общается с ней?

– Нет, и уже давно.

– Но я думала, вы всё ещё поддерживаете дружеские отношения, ведь столько лет вы были вхожи в её дом.

– То в прошлом. Княгиня оказалась не такой, какой мы знали её раньше. Ибо она подлый человек, весьма подлый человек.

Василий Дмитриевич не стал посвящать сестру в тайну, о которой знал, ведь услышав, что пожар на фабрике было делом рук Маргариты Александровны, окончательно сломалась бы душевно, не выдержав новой муки; а Мария Дмитриевна не стала расспрашивать подробности, думая, что вся проблема кроется в личных отношениях между братом и княгиней. Вскоре разговор перешёл на иную тему – а именно о будущем юного Дмитрия, которого Мария Дмитриевна желала видеть студентом университета.

– Помилуй, сестрица! Где же ему быть студентом, коль он не столь хорошо учился в гимназии, и потом: твоих денег не хватит, чтобы оплачивать учёбу, да в добавок ко всему вам с Лизой тоже нужно на что-то жить.

– Ты полагаешь, мы зря приехали из Тобольска в Москву? – удивлённо, скрывая раздражение, спросила она.

– Вовсе нет, и, более того, я могу помочь племяннику устроиться в одну из канцелярий: работа непыльная, платят исправно, а там – новые связи, новые знакомства.

– Однажды ты уже помог моему старшему сыну Ивану устроиться на месте. но я не желаю совершить ту же ошибку в отношении Митеньки. Может, Митя и балагур, но совсем не глупец и я свято верю в то, что у него получится поступить в университет.

– Опомнись, Мария! Какой университет? Время упущено, уже начались занятия, ты опоздала.

– Нет, Василий, не опоздала. Чую я здесь, – она положила руку на грудь, – материнским сердцем великое призвание моего сына и что он послужит ещё людям, а имя его будут знать в веках.

– Уж не гордыня ли это, Мария?

– Нет, не гордыня. Это вера в справедливость.

– И что же ты собираешься делать?

– Коль здесь, в Москве, не получится, поеду в Санкт-Петербруг.