Текст книги "Мать химика"

XXXVII глава

Менделеев Иван Павлович оставался все годы проживания в Тамбове весьма спокойным; погружённый в дела преподавательские и дела семейные, он с врождённым чувством долга искренне исполнял служебные обязанности. Годы шли, младшей Апполинарии уже исполнилось два года. Смышлёная, несколько спокойная, походившая на фарфоровую куклу со всеми детскими ямочками-складочками, малышка радовала взоры отца и матери, а нянька да приходившие гости друзья-знакомые в один голос твердили, что младшая из четырёх сестёр вырастет дивной красавицей. Мария Дмитриевна с гордостью взирала на своё большое семейство, сидела с книгой в руках в глубоком кресле, окружённая прелестными дочерьми, и казалось ей, что вот оно это простое женское счастье, а о лучшем она и не мечтала более.

Вскоре старания Менделеева оценили по достоинству: не мог столь знающий, преданный делу человек оставаться в стороне, но будучи робким, далёким от интриг, презирающий раболепное лицемерие пред важными господами, Иван Павлович не рвался вперёд, не оббивал пороги вышестоящего ради повышения, потому другие какое-то время не примечали его, разве что по рассказам кого-либо из учителей. Вот тогда-то и пришло ему послание с предложением о повышении: ни много ни мало, но Менделеев получил должность директора классической гимназии, что в Саратове, а это означало подготовку снова к дальней дороге.

За день до отъезда Мария Дмитриевна пригласила к себе подруг, до полуночи просидели за накрытым столом, и каждая из них понимала. что встреча сия может быть последней.

Добирались Менделеевы до Саратова целую неделю по размытым от дождя дорогам. На руках у них было четыре дочери, да к тому же сама Мария Дмитриевна являлась непраздной, скрывая своё положение за широким платьем и длинным тюрлюрлю. Продолжительный путь, скверная погода и холодные ночи ранней осени утомили путников, Поличка – так прозвали в семье Апполинарию, чаще и чаще капризничала, Марию Дмитриевну то и дело укачивало в крытом широком экипаже, и как обрадовались они, когда, наконец, въехали в Саратов.

В Саратове Ивана Павловича встретили более душевно, дружелюбно, нежели когда-то в Тамбове. Ему как директору гимназии пригласили разместиться для проживания в доме о двух ярусах, что располагался сразу за гимназией. Дом этот некогда представлял собой дворянскую городскую усадьбу – не столь величественную, но вполне просторную. Хозяин её, умирая, завещал всё комитету образования и науки, и теперь усадьба, превращённая во временное жилище назначенных директоров, принадлежала самой гимназии, разделённая с ней длинным переходом.

После Тамбова новый просторный дом показался Марии Дмитриевне поистине дворцом. Весь первый этаж представлял собой тянувшуюся анфиладу помещений: библиотеку, гостиную, столовую и залу для приёмов, на втором этаже располагались спальни. Открыв первую дверь, Мария Дмитриевна обвела взором просторную опочивальню, стены которой были выкрашены в нежно-голубой цвет, по периметру с левой стороны стояли два книжных шкафа и стол с круглым зеркалом, на противоположной стороне расположились две кровати, накрытые тяжёлыми одеялами.

– Машенька, Оленька, это ваша комната, – сказала Мария Дмитриевна старшим дочерям.

Следующая почивальня оказалась чуть меньше предыдущей, но не менее уютной: стены, гардины белого цвета, у широкого окна две кровати, в углу круглый стол и два кресла-стула, оставшееся со времён восемнадцатого века. Менделеева с нежностью поглядела на младших дочерей, обратилась к ним:

– А это, Катенька и Поличка, ваша спаленька. Отдыхайте, мои родные, после долгой дороги.

Когда вещи были разложены по местам, Мария Дмитриевна, отослав Матрёну Поликарповну и отдав распоряжение приглашённой стряпухи относительно обеда, решила остаться наедине с самой собой. Несколько уставшая, претерпевая головную боль в висках, она бродила из угла в угол по длинной анфиладе, останавливалась иной раз, глядя то в окно на раскинувшийся сад, то на картины, висевшие на стенах длинной цепочкой. Воспоминания о прошедших годах беззаботного детства вереницей пролетели перед мысленным взором и комом рыданий сдавили горло. Сердцем она вновь очутилась в родном доме отца и матери, душой ощущала ласковые их прикосновения и тихий нежный материнский голос; потом вспомнились проведённые лета в имении Евдокии Петровны – те же длинные красивые анфилады, тот же зелёный густой сад, только при более детальном осмотре Мария осознала, что сий дом вовсе не похож на прежний из детства и сад уже не тот. От горькой первой ошибки, продиктованной её памятным подсознанием хотелось упасть на земь и громко, долго плакать, но вместо того Мария Дмитриевна просто устало опустилась на софу и, прикрыв лицо руками, окунулась в собственные, далёкие ото всего мысли.

Иван Павлович как человек ответственный, трудолюбивый, пропадал с утра до позднего вечера в гимназии, дети оставались на попечении няньки и приходивших учителей, но скучать Марии Дмитриевне не приходилось, ибо ровно через месяц после переезда она разрешилась от бремени пятой дочерью. Иван Павлович находился подле супруги и когда ему сообщили о рождении ребёнка, он поспешил в почивальню, где в подушках лежала уставшая, измученная Мария. Он взглянул на младенца и впервые по лицу его прокатилась грусть разочарования, которую он пытался скрыть за лаской наигранной улыбки. До последнего Менделеев надеялся на появление на свет сына, и вот – ещё одно разочарование. Машинально его взгляд обратился на супругу, впервой он приметил, насколько изменилось, чуть постарело её лицо – вместо той юной, в ореоле свежести шестнадцатилетней девицы, кою он полюбил в день их первой встречи, на него глядело смуглое лицо женщины тридцати лет, большие чёрные глаза в синеватых кругах, монгольские скулы заострились и всё же Мария оставалась красивой, ибо природная привлекательность лишь переменилась со временем в зрелое очарование.

Матрёна Поликарповна осторожно протянула Ивану Павловичу завёрнутого в пышные одеяльца младенца, проговорила:

– Дочь у вас, Иван Павлович.

– Ещё одна дочурка, сколько же нам приданного готовить? – ответил он, но осёкся, осознав, что сказал не то.

– С девочками много проще, они более тихие, покладистые, да и грех вам жаловаться: вон какие у вас красавицы растут – одна другой краше, таким и женихов можно хороших сыскать, из уважаемых семей. К тому же дочери ближе к родителям, нежели сыновья. Сын как? Женится и считай, что пропал. Иное дело дочь – отцу и матери в старости поддержка и опора, – с назидательным тоном объяснила нянька, поправляя на головке новорождённой белый чепчик.

Иван Павлович качал на руках дочь, любовался крохотным младенческим личиком – как капля воды похожая на мать – тёмные, чуть заметные азиатские черты.

– Ах, ты наша меньшая царевна, – проговорил Менделеев, прижимая младшую дочь к своей груди, – будешь расти красивой, здоровой и счастливой.

Между супругами растаял только недавно сковавший стену лёд, всё встало на свои места как прежде, а за дверью, поглядывая в щель, наблюдали за происходящим старшие дочери, лицо Машеньки было угрюмым, недовольным – в глубине души она ревновала родителей к младшей сестрёнке, но из последних сил сдерживала гней в себе.

Через некоторое время состоялись крестины, девочку нарекли Елизаветой – Лизонькой, как того желала Мария Дмитриевна.

XXXVIII глава

Корнильев Василий Дмитриевич воротился в Москву зимой 1825 года – через несколько месяцев после того, как вышел в отставку 29 августа. Жизнь столичная с её бурным потоком, светскими раутами, каждодневными встречами с людьми значимыми, влиятельными пагубно начала воздействовать на сознание и моральные принципы, впитанные им с молоком матери, вложенные словами Священного Писания отцом. Высший свет, балы, затяжные беседы за игрой в покер попервой притягивал своей яркой, неугомонной красотой, но постепенно краски его под бесконечным блеском начали меркнуть, привнося в сердце усталость и тоску по тихому, по-домашнему уютному гнезду вдалеке от городской суеты под сенью диких высоких сосен. Из-за этого, а, может статься, от постоянной сырой погоды Корнильев начал всё чаще и чаще хворать, и хворь та, что волнами накатывала на него поздними вечерами, являлась не столько физической, сколько душевной. Тогда он садился за стол и писал письма в Москву ко всем друзьям и знакомым, но они или не доходили до адресатов, либо оставались без ответа. Василий Дмитриевич злился, реже стал появляться на приёмах, сказавшись больным, и это его поведение встречало волну недопонимания: его более не приглашали на вечера и ужины, после перестали звать в гости, круг знакомых и друзей сужался так же быстро, как некогда расширялся, и вскоре рядом с ним осталось только несколько человек – коллег по работе, с которыми он успевал обговорить все дела-новости за время службы.

Однажды посыльный принёс к нему на квартиру письмо, адресантом послания оказался Боборыкин, поведующий о том, как сильно переменилась Москва после пожара, после войны город точно птица Феникс восстал из пепла и стал много прекраснее себя предыдущего. «Поелику вы, сударь, долгое время находитесь в Санкт-Петербурге, не соизволите ли приехать в нашу сторону на недельку-другую? Мы – ваши друзья, скучаем по вашему обществу и искренне надеемся на нашу встречу». Сие приветливое письмо стало решающим этапом жизненных перемен, после бегства из Москвы Корнильев не посещал город, что с такой теплотой принял его и, не долго думая, объявил в канцелярии, где числился в последнее время, о решении покинуть сий пост, саму столицу навсегда. Рассчитавшись со всеми делами, что требовали неотложного решения, Василий Дмитриевич оставался какое-то время в столице, ибо необходимо было подготовиться как можно более основательно к переезду. И вот, в первых числах декабря, он уже покачивался в крытом экипаже, направляясь по широкой дороге в Москву. В Москве его встретил Боборыкин: широкий, раздобревший, в длиннополой шубе, под которой виднелся немецкий сюртук – этакое сочетание традиционной русской важности и европейской скромности. Старые знакомые, столько лет не видевшие друг друга, крепко обнялись, Александр Дмитриевич прямо таки сжал Корнильева и тот, будучи среднего роста, выглядел ребёнком на фоне рослого друга.

– Сколько лет, сколько зим, Василий Дмитриевич, – сказал Боборыкин, вытирая носовым платком лоснящееся от пота покрасневшее лицо.

– Всё дела да заботы, Александр Дмитриевич.

– Жили-то мы как во сне, – говорил Боборыкин, вслед за Корнильевым усаживаясь в крытые сани, особое неудобство доставляла тяжёлая шуба, полы которой он придерживал левой рукой, – вот, уже минуло тринадцать лет с начала войны, вся Москва превращена была в пепел, сколько богатств, сколько сокровищ пропало в пламени, а сколько награбили французы – то одному Господу ведомо. А сейчас, только взгляните, каково преобразился город: стал ещё прекраснее, чем прежде. Наши люди, коли захотят, всё могут сделать.

– А где же вы сейчас живёте, Александр Дмитриевич? – поинтересовался Василий Дмитриевич.

– Там же, где жил прежде. Мой дом почти не пострадал, вернее, пострадал чуть менее, нежели большинство зданий: окна разбились, крыша кое-где обгорела, но то всё поправимо, благо, моя семья успела вовремя вывезти в наше далёкое имение все ценные вещи и родовые реликвии. Что же до других, то те получили заместо прежних новые дома, благо, на государственной службе человек более защищён, нежели торговый люд аль крестьяне. Я вот, бывало, прежде…

Так, за долгой беседой они добрались до дома Боборыкиных, окружённого со всех сторон высоким забором. У входа в дом их встретил дворецкий – низенький, худощавый, с лысеющей головой, обладающий типичными лакейскими-раболепными манерами, вызывающие чванливость у простолюдинов, гордыню у мерзавцев и брезгливость у людей благородных, думающих. Дворецкий чуть ли ни падая ниц перед господами, норовясь то и дело поцеловать барскую руку, семенил впереди, призывая хозяина и дорогого гостя усаживаться поудобнее за стол. Тем временем слуги принесли горячие блюда, белый хлеб, хотели было из подвала достать вино, но Боборыкин воспретил это делать, утверждая, что пить вино можно лишь на праздниках да балах, а в обед следует подавать графин с холодной водой.

Обед, как то бывает, затянулся до вечера. Помимо самого хозяина и Корнильева, за столом присутствовала супруга Боборыкина – Екатерина Васильевна, тихая, невзрачная на вид женщина, но, к счастью Александра Дмитриевича, отличная хозяйка, верная жена и заботливая мать. Уставший в дороге Корнильев почти ничего не ел, зато Александр Дмитриевич обладал на зависть поистине отменным аппетитом: он брал самые сочные большие куски свинины, заедая их свежим хлебом, при этом успевая обмолвиться парой слов с супругой, рассказать что-либо Василию Дмитриевичу и отдать горничной новое указание. Покончив, наконец, с обедом, Боборыкин вытер рот белой салфеткой и сказал гостю:

– Зря вы, Василий Дмитриевич, не покинули столицу раньше, здесь, в Москве – вся ваша жизнь. Вечером я велю приготовить экипаж и мы вместе… Нет, нет, отказа не принимаю. Так вот, мы отправимся в гости в дом командора Осипа Осиповича – дальнего родственника Пестелей.

– Позвольте-с… Уж не того самого Осипа Биллингса, что некогда совершил кругосветное путешествие в составе третьей экспедиции Джеймса Кука, но а после вместе с Гавриилом Андреевичем Сарычёвым отправился вглубь нашей Сибири? – удивленно воскликнул Корнильев, его рука так и осталась в воздухе, держа салфетку.

– Да, того самого… пусть земля будем ему пухом: хороший человек был, сам будучи англичанином, верой и правдой служил нашей стороне, православие полюбил заместо своей веры, дочь его -истинная русская девица – скромна, бела и румяна, на богомолье по монастырям да святым местам ездит, и дома при себе имеет красный угол, где по определённым часам прикладывается челом к Образу.

В зал, скрываясь от няньки, вбежал племянник Александра Дмитриевича – красивый десятилетний мальчик: с тёмно-русыми волосами, дугообразными бровями над большими тёмно-карими глазами, ярко выделяющиеся на белом чистом лице. Одетый в белоснежную рубаху с накрахмаленным жабо, в светло-коричневых штанишках, мальчик всем видом только доказывал, как хорошо ему живётся под крылом любящего дяди и что фраза бедный сирота никак с ним не вяжется. Боборыкин подозвал племянника к себе, ласково пригладил своей широкой ладонью его мягкие волосы, проговорил, обращаясь к Корнильеву:

– Вот мо й племянник – воспитанник Пашенька, сын умершей пару лет назад сестры. Теперь Павел Андреевич вхож в мою семью, для меня он всё равно что сын.

– Повезло мальчику, – ответил тот.

Боборыкин отозвал Пашу в его комнатку и только после велел слугам готовить экипаж. Следуя за ним, Василий Дмитриевич переоделся в уединении в чистые одежды, передав дорожный костюм прачке и вновь оказался в крытых санях, что везли их к дому Биллингсов, расположенного на соседней улице, где собрались уже лучшие представители московской интеллигенции.

XXXIX глава

Дом командора был чуть меньше дома Боборыкина, однако, выглядел в большей степени уютным благодаря светлым оттенкам, в которые были выкрашены стены и мебель ряда залов длинной анфилады первого этажа. Гостей оказалось предостаточно, среди праздной надушенной толпы развесёлых дам и господ Корнильев встретил давнего друга Погодина, тот, выпустив радостный дух, крепко обнял Василия Дмитриевича, уводя его с собой вглубь толпы, по дороге Погодин всё говорил да расспрашивал, позабыв о вине, которое хотел было испить.

– Сколько лет, сколько зим, Василий Дмитриевич! Сдаётся мне, что вы прибыли сюда надолго, а я уж было подумал, что вам захотелось променять белокаменную Москву на столичный свет, иначе зачем столько лет пребывать в Санкт-Петербурге?

– Со столицей покончено раз и навсегда, мой друг. Сердце само рвалось в Москву – тот город, что полюбился мной пуще остального.

– Какие слова, Василий Дмитриевич! Но ваши высокопарные манеры всё же впитали столичный дух заместо нашего скромного бытия.

– И всё же, Михаил Петрович, ва м не менее моего известно, что Москва первопрестольная до недавнего времени являлась столицей нашего государства.

– О, да! И не только нашего, но и всего православного мира: третий Рим, второй Иерусалим!

Друзьям, столько лет не видевших друг друга, было, о чём поговорить-потолковать о житие, вспомнить прошедшее, пораздумывать о предстоящей будущем. В суете развесёлого шума, громких речей и задорного смеха ни Василий Дмитриевич, ни Михаил Петрович не могли долго оставаться в стороне, ибо если не каждый, то много кто являлся засвидетельствовать почтение и радость по прибытию Корнильева, расспросить его о жизни в недавние годы, чтобы потом пригласить в гости. Кого-то из них Корнильев знал хорошо, с кем-то был знаком слегка, но по их счастливым лицам он понял, как здесь его любят и как ждали. Наконец, к нему подошёл Боборыкин в окружении трёх дам: вдовы Осипа Осиповича Екатерины Борисовны, урождённой Пестель, её дочери Надежды и двоюродной племянницы Пестелей Софьи. Василий Дмитриевич галантным жестом поприветствовал дам, по очереди разглядывая каждую из них. Сама хозяйка дома – Екатерина Борисовна была женщина прямой, чуть выше среднего роста, облачённая в тёмно-фиолетовое платье с высоким поясом, её длинные волосы с нитями седины были уложены в высокую причёску и заколоты серебряными цветами с топазами. Её дочь Надежда, одетая не менее богато, оказалась под стать матери, лишь лицо девицы было не столь ярким, но зато платье нежно-персикового цвета открывало её белые полные плечи, обращая невольный взор на молодую лебединую шею; большая толстая коса Надежды русого цвета дважды обвивала её голову словно диадема, а в прядях при свете свечей сверкали бусинами булавки и шпильки.

Подле руки Надежды, с нескольким отстранённым видом, стояла Софья Николаевна, младше кузины на пять-шесть лет. Всем своим видом: весьма скромным платьем тёмно-зелёного цвета с высоким закрытым воротником, бледным юным личиком она показывала, что является всего лишь бедной родственницей, сиротой в этом доме и дальнейшая судьба её никого не волновала. Волосы младшей были много короче, чем у старшей, но при том – при всем своём невыгодном свете лицо Софьи явило собой неподдельную, истинную красоту, особенно глаза – эти огромные, зеленовато-карие, под сводом длинным тёмных ресниц, блестевшие ярче любого алмаза, невольно приковали взгляд Корнильева, который как завороженный глядел в их бездонные дали, поражаясь про себя тем, насколько Софья красивее Надежды с вычурным богатством последней.

Неожиданное неловкое молчание прервал Боборыкин: он нарочито громко откашлялся, призывая Василия Дмитриевича выйти из мечтательного состояния, и когда тот воротился из глубин очей Софьи в привычный мир, проговорил:

– Сие дамы давно желали с вами познакомиться; я лично обещал представить вас сегодня.

– Благодарю вас, – слегка склонив голову, отозвался Корнильев.

Екатерина Борисовна оставила дочь и, подойдя ближе к гостю, заговорила с ним, голос её был низким, старческим, но весьма жёстким, уверенным:

– Я многое наслышана о вас, сударь. Поговаривают, будто ваши предки оказывали немало благоденствий науке и образованию, а вы вели весьма успешные дела в столице.

– Ну.., сударыня, в том слухе несколько преувеличений, – высказался смущённо Василий Дмитриевич и невольно взглянул в сторону Боборыкина, – моя семья действительно помогала учебным заведениям, но не более остальных. Что на счёт меня, не думаю, что мне выпала особая честь играть значительную роль в нашем государстве.

– Я вижу, вы либо претворяетесь в смущении, либо желаете сохранить о себе тайну. Ведь, признайтесь, Василий Дмитриевич, не будь вы столь заурядны, как толкуете о себе, вам вряд ли удалось бы заручиться дружеской поддержкой таких важных особ, как, допустим, Александр Дмитриевич.

– Признаться, в них я нуждаюсь больше, чем они во мне.

– Но, тем не менее. Вы не находите?

Екатерина Борисовна за лёгкой беседой осторожно отвела Василия Дмитриевича в сторону так, чтобы весь зал был как на ладони, оставив дочь и племянницу в компании Боборыкина. Когда их никто не мог слышать, женщина несколько наклонилась к уху собеседника, шепнула:

– Моя дочь – Надежда, до сих пор не замужем. Когда-то к ней сватался сын барона, но бедняга умер от чахотки, не дожив до помолвки, после чего Наденька в горе закрылась ото всего света: скольких трудов, уговоров стоило мне позвать её на сегодняшний вечер.

– Надеюсь, ваша дочь будет счастлива, – ответил Василий Дмитриевич, а глаза его так и искали в пёстрой толпе тихий тонкий облик Софьи.

Тут Екатерина Борисовна, будто вспомнив о чём-то, отпустила локоть Корнильева, за который придерживалась по чисто дружескому жесту и, выйдя на середину зала к лицам к гостей, проговорила:

– Дорогие гости! Благодарю вас за то, что соизволили посетить мой дом, и чтобы вы не скучали, объявляю бал!

Со всех сторон раздались радостные рукоплескания. Госпожа Биллингс подала знак оркестру и, проследив, что все гости начали разделяться на пары, подошла к дочери, о чём-то с ней перетолковала, после чего Надежда приблизилась к Корнильеву и, немного смутившись от столь дерзкого поступка, спросила:

– Не желаете ли потанцевать, сударь?

Василий Дмитриевич попервой опешил, он глазами обежал зал, но ни Погодина, ни Боборыкина не увидел, однако, обладая светскими манерами, которые почерпнул в усадьбе Евдокии Петровны, не смог отказать в танце ни одной даме и, ничего не проронив, принял тонкую ручку в белой перчатке, хотя внутри у него всё горело от негодования.

Надежда была весела, глаза светились от непревзойдённого счастья: не зря маменька приложила столько сил и средств в её сегодняшний образ. Легкокрылой бабочкой она кружилась в танце в центре зала, не замечая даже того, что её кавалер всякий раз, хоть ненароком на миг бросал задумчиво-грустный взгляд туда, где в полном одиночестве на софе сидела Софья Николаевна. Внезапно, чуть преодолев первоначальный барьер, Корнильев посмотрел вперёд – его глаза встретились с близким лицом Надежды Осиповны: её нельзя было назвать красавицей в полном смысле этого слова, но то попервой, ибо за этими, казалось, блёклыми, непривлекательными чертами скрывалось нечто, что легко притягивало к себе взор, заставляло невольно трепетнее всматриваться в сие молодое личико с вострыми, несколько резкими линиями, свойственными англичанам. Сама девушка широко улыбалась и её ровные белоснежные зубки украшали больше всех этих жемчужных бус и золотых серёжек.

– Рассказывают, будто ваш дед был весьма значимым человеком, светочем просвещения своего времени, – отозвалась Надежда Осиповна, привлекая внимание Василия Дмитриевича к своей персоне.

– Мой дед был богатым человеком, открывший на собственные средства издательство и школы.

– О, сударь, вы так говорите, будто это какое-то малое дело; ведь согласитесь. не каждый купец захочет тратиться на то, что, возможно, разорит его.

– В управлении моего деда были заводы, так что не думаю, будто он сильно рисковал. К тому же, у вас, Надежда Осиповна, есть пример для лучшего подражания – ваш отец, обошедший нашу землю вдоль и поперёк и, наверняка, видевший то, о чём мы не ведаем.

– Да, таков уж был мой папенька, которого я помню весьма смутно, ибо он умер, когда мне было мало лет. Но я родилась женщиной и для меня важнее тихий, уютный дом – в этом моё счастье. Это вам, мужчинам, свойственно вечно сбегать из родных чертог ради неведомых странствий и новых открытий. Наш же женский подвиг состоит в воспитании детей и ожидании вашего приезда.

– Однако, ваш подвиг не менее важен нашего, ибо воспитание человека происходит от усилий матери. Согласитесь, это великое предназначение.

В это время Екатерина Борисовна стояла чуть поодаль, ведя непринуждённую светскую беседу с пожилыми дамами – баронессой Кашкарской Елизаветой Фёдоровной и супругой отставного полковника Урузовой Дарьей Николаевной, а глаза её, не мигая, наблюдали за парой дочери и Корнильева, отчего сердце её окутывала радостная теплота возможного будущего. Немного в стороне от дам собрались молодые люди в гусарских камзолах вокруг сидевшего в кресле старого вояки, который, эмоционально то и дело размахивая руками, восклицал:

– Для вас, юнцов, война представляется детской забавой и победоносными битвами, из которых вы выходите победителями-героями. Но поверьте мне, старику, видевшего многое в жизни: война – это страшное, это запах смерти, дым пороха, смешанный с пылью и лошадиным потом, это душераздирающие крики раненных и стоны умирающих; это вечный голод, преследующий солдат на всём пути; это грязь и сон на земле…

А в зале почти до утра звучала музыка, десятки пар кружились в танцах да тут и там раздавались оживлённые весёлые голоса.