Текст книги "Мать химика"

XXXII глава

В день похорон Мария Дмитриевна осталась дома по причине слабости из-за пережитого горя. Доктор, осмотрев её, велел чаще отдыхать и меньше волноваться, ибо всякое волнение плохо сказывалось не только на здоровье матери, но и будущего ребёнка. Иван Павлович, не менее обеспокоенный последними потрясениями, но больше всего на свете опасаясь за супругу, перед отъездом поцеловал её, проговорил:

– Оставайся пока дома, дорогая, я поеду сам на погост вместе с Василием, а ты присмотри за слугами – как они приготовят поминальную трапезу.

– Спасибо тебе – за то, что разрешил одно это бремя, ибо с детства вокруг меня могилы – могилы тех, кого я так люблю и в ком нуждаюсь. Сперва мать, за ней следом отец, теперь вот бабушка… У меня кроме тебя и Василия никого не осталось, а ныне я безумно боюсь за своё… за наше чадо. Я не хочу больше никого терять, ибо это выше моих сил, – Мария не докончила говорить, тело её сотрясли рыдания и оплакивала она всех усопших родных своих, плакала из-за жалости к детищу, что должен вскоре появиться на свет, плакала из-за страха потерять вдруг мужа и брата – единственную поддержку, оставшуюся у неё.

Иван Павлович ничего не говорил, да и что он мог сказать в утешение, коль слов не подобрать? Так они просидели вместе, пока Василий, одетый во всё чёрное, траурное, не позвал Менделеева собираться. Оставшись одна в ожидании пришедших, Мария встала с постели и поспешила в комнату Евдокии Петровны, там она застала Глашу, которая укладывала вещи покойницы в большой деревянный сундук. Не долго думая, Мария попросила служанку проверить: готова ли кутья, и когда та вышла, тут же поспешила к кровати: там, под тёплым матрасом хранился ключ от сундука. Дабы достать до верхних полок шкафа, ей пришлось встать на стул, действовала она крайне осторожно, но ловко. На полках Мария, как и сказала графиня, отыскала старинную икону, завёрнутую в тёмно-синий бархат, а также небольшой медный сундук с серебряным орнаментом на крышке, в котором хранились деньги – значительная сумма – это-то как раз пригодиться для будущего ребёнка. Уложив всё в дорожную суму, она с подавленной душой и тяжким сердцем прошлась по дому, каждой клеточкой своего существа впитывая его старинный облик. Как легко и просто жилось ей здесь, под мягким, заботливым крылом бабушки, сколько радости, сколько счастья приносили ей летние дни-недели, когда она могла спокойно сидеть в зелёном саду на старой скамейке, любоваться на разверзшийся пейзаж за холмами. Ныне, лишившись Евдокии Петровны, Мария осознала до конца, что потеряла и этот дом, и этот сад навсегда. Вот так, в единый миг лишившись дорогого сердцу, она начала больше ценить имеющееся в жизни.

Устало присев на софу в безлюдной гостиной, Мария Дмитриевна уставилась потухшим взором заплаканных глаз в окно: время медленно тянулось в ожидании. Как раз в этот миг Иван Павлович и Василий подъехали к воротам кладбища, вскоре следом за ними прибыли Царины, Полякова Наталья Дмитриевна с матерью и суженным, приехал даже Озерцов Пётр Иванович – не смотря на погодные условия и дальнюю дорогу также успели к месту погребения родственники Евдокии Петровны и племянники, племянницы её мужа – одних Василий Дмитриевич хорошо знал, других нет, кого-то был рад видеть, а с кем-то лишь перекинулся парой слов. Последним приехал старший брат его матери, завидев племянника, подошёл к нему, проговорил:

– Господи, какая потеря. Никто не думал, что недуг так скоро убьёт её.

– Всё в Руках Божьих, дядя. Вы то сами как?

– Живу потихоньку, часто хвораю. Вот как полгода уж жену схоронил – умерла от чахотки, а теперь чувствую, что и сам вскоре уйду следом за ней. Дети мои разъехались кто куда, а я один остался.

– Вы бы, дядя, ко мне или Марии захаживали бы в гости, коль тоска одиночества съедает вас и гнетёт.

– Да куда уж мне? Кости болят, того гляди и слягу.

Василий Дмитриевич видел, как родственник несколько прибедняется, давит на жалость, разыгрывая роль больного, да и остальные из родни не лучше? Стоит каждый сам по себе, слезу выдавливает, хотя приехали на похороны не по велению сердца, а лишь ради приличия, и понял он тогда, что не их лицемерие, а искренность чужих по крови ему людей гораздо лучше и приятнее. Отвернувшись от дяди, Василий вновь встал ярдом с Иваном Павловичем, который к тому времени несколько замёрз, сказал:

– Ну что ж, следует идти.

– Пойдёмте, Василий Дмитриевич, – и вся похоронная процессия однообразной чёрной массой последовала к месту погребения – к семейной усыпальнице.

Уже стоя у края могилы, Озерцов Пётр Иванович, то и дело вытирая платком слёзы, произнёс такие слова Ивану Павловичу. но слышали ли их или нет другие, того он не знал:

– Как грустно, что нас покидают столь замечательные люди. Евдокия Петровна олицетворяла собой глыбу, непревзойдённую силу духа и лучших человеческих качеств, присущих лишь благородным натурам. И внешне, и характером почившая напоминала мне до боли любимую мою тётю, которая из всех родных единственная поддерживала мои начинания, но как верующая не разделяла мои взгляды. Она умерла рано, не дожив до пятидесяти лет, а мне так её не хватает.

– Жизни наши и души наши при надлежать не нам, а Господу, лишь Ему ведомы судьбы людские, – также тихо, едва сдерживая слёзы, молвил Менделеев.

Поминальная трапеза прошла тихо, никто почти за всё то время не проронил ни слова, но столь вынужденное горькое единение лишь больше внесло разлада между сидящими. Мария Дмитриевна почти ничего не ела, лишь по необходимости брала немного кутью, бульона, оладьи, и чем дольше пребывала она за трапезой, тем сильнее нарастало внутри неё чувство недовольства всем происходящим. Из всех присутствующих искренне горевали лишь она сама, брат Василий, сидящий с бледным каменным лицом, Иван Павлович, что до сих пор не смог до конца принять смерть Евдокии Петровны, да и, пожалуй, Озерцов, а иначе зачем ему было приезжать на похороны? Остальные, углубившись в тарелки, думали каждый о своём: вот, Царин, перебирающий еду ложкой, рядом его супруга, которой. по-видимому, было скучно находиться здесь; чуть поотдаль от них сидели Поляковы Анна Павловна и Наталья Дмитриевна, тихо перешептываясь меж собой, по левую руку от княжны расположился Озвенцовский Александр Григорьевич – он, как и Царина Ольга Васильевна просто скучал с отсутствующим выражением лица, время от времени осматривая скромно обставленную залу поместья.

Отдельное внимание Марии привлекли родственники – не столь близкие, малознакомые, но всё же родственники. И глядя на их безразличные лица, она поняла, что те оказались куда более чужими, отстранёнными, неприветливыми, нежели Царины или те же Поляковы – последние проявили хоть несколько наигранное, но всё же сочувствие, а родные люди, вытерев платком глаза, сухо поздоровались, сказали, как им грустно и – всё.

От этих горьких, безрадостных мыслей, от окружающего всего гнусного лицемерия хотелось сбежать куда подальше, укрыться в безлюдном месте, где ещё не хаживала нога человека, а потом в полном одиночестве упасть, лечь лицом в землю и громко заплакать, не боясь осуждения, и чтобы этот плач смешался бы с воем ветра или шумом дождя, а ей, одинокой, стало бы заметно легче. Но вместо бегства она продолжала сидеть за общим столом, отвечать иной раз на вопрос или просьбу, играю чужую роль вопреки собственным желаниям, становясь такой же лицемерной, как и другие.

До слуха Марии Дмитриевны донёсся голос Анны Павловны; старая княгиня, отставив тарелку, проговорила сидящей рядом с ней даме – женщине около пятидесяти лет, являющейся двоюродной тёткой Марии и Василия:

– Как жаль, что от нас ушла Евдокия Петровна, а ведь ей шёл всего лишь седьмой десяток, она была моложе меня.

– Необыкновенная женщина была: с рождения наделённая земными благами, она проявляла столько душевной теплоты к ближним, будто святая. Никого не оставляла без внимания, готовая была отдать последнее, что имела, ибо не питала к материальным вещам особой привязанности.

– Грустно, что такие люди не долго живут на свете, зато подлецы доживают до ста лет. Знала, слышала я однажды про одну помещицу: скверная, злая, жестокая, не питавшая любви ни к кому, даже к собственным детям – а у неё на порядок их пятеро: две дочери и три сына, которых она в своё время повыгоняла, ни рубля не дав в дорогу.

– О, должно быть, ей теперь тяжко на том свете расплачиваться за грехи.

– Да бросьте, сударыня, какой тот свет? Та помещица до сих пор живёт и здравствует, а ей уж, по меньшей мере, девяносто лет, если не больше. Пережила почти всех детей, кроме самого младшего сына, двоих внуков уже похоронила.

– Ох, какое это горе, особенно для матери – хоронить собственных детей. У меня при одной такой мысли сердце сжимается; это кара.

– Поговаривают, – тихо проговорила Анна Павловна, – что она на похоронах второй дочери даже слезинки не проронила и по лицу её не было видно печати горя.

– О, Господи! Такого быть не может…

Далее их беседа перешла в иное русло, были поведаны правдивые и ложные сплетни, рассказы из молодости о неких друзьях, знакомых и соседях, но всё то стало для Марии Дмитриевны не интересно. Прошептав что-то Ивану Павловичу, она, уличив момент, незаметно покинула трапезу и поднялась в свою прежнюю комнату: отныне эта спальня никогда не будет прежней и не будет ей принадлежать. Последний раз она находится здесь, осматривает знакомые, тёплые сердцу предметы. Когда-то – год назад, на белом подоконнике стояли в красивой плошке цветы, теперь же сам подоконник пустой, безмолвный, ставший словно немой. А ещё внизу, в саду, стоит та самая заветная скамейка, где она любила проводить часы в мечтах и одиночестве; но более всего ей помнился знаменательный день – день, изменивший жизнь навсегда: именно здесь, в этом отдалённом поместье она впервые повстречала Менделеева Ивана Павловича.

Уставшая от горя и страха потери, ото всего потрясения, враз свалившихся на неё, от тяжких дум и сладостных, лёгких воспоминаний, Мария легла на мягкую кровать, а рука сама собой потянулась туда, откуда ощущались то усиливающиеся, то замирающие толчки.

XXXIII глава

В летний погожий день, в небольшом доме, сокрытом густым зелёным садом, где вдоль высоких деревьев петляла выложенная гравием дорога, царило оживлённое беспокойство, не свойственное этому тихому месту. В половине Менделеевых собрались люди: соседи, родственники. Всем руководила, заправляла Марфа Никаноровна, что, чуть приподняв рукава платья, металась между залом, где в полном страхе сидели мужчины, и спальней, в которой собрались женщины. Две замужние сестры Ивана Павловича находились постоянно при Марии Дмитриевне, подбадривали словами добрыми, читали молитвы.

Но когда же? Когда? Этот вопрос вертелся у всех в голове, но, прежде всего, о нём то и дело вопрошал Менделеев, когда видел в дверях уставшую Марфу Никаноровну с влажным от пота лицом. но женщина лишь разводила руками, добавляла, что сие вопрос времени и только Господу ведомо завершение, после чего возвращалась в опочивальню. Как только женщина скрылась за соседней дверью, Иван Павлович резко вскочил с места, заходил крупными шагами по гостиной взад-вперёд, то и дело останавливался, к чему-то прислушивался. На него не то с усмешкой, не то с недоумением поглядывал Василий: он, не в пример первому, сидел немного вальяжно в кресле, положив ногу на ногу, его взор устремлялся то в окно, то на Менделеева, то на узорчатый меховой ковёр, и казалось, будто ему нет дела до всего происходящего, но дабы поддержать мужа сестры Корнильев проговорил:

– Иван Павлович, вам бы чаю испить или выйти погулять в сад.

– Не могу я, сил не осталось ожидать. Сколько минуло времени, а всё никак, – немного постоял в раздумье, затем прибавил, – нет, я всё же пойду к Марии.

– Не стоит ходить туда, Иван Павлович. Женщинам виднее.

– А ежели Мария не справится и отдаст Богу душу, тогда что мне делать?

– Мария сильная женщина, она нашего рода, а у нас женщины легко с этим справлялись.

– Господи Всемогущий, дай то силы! – Менделеев осенил себя крестным знаменем и тут вдруг из спальни донёсся истошный крик Марии. Иван Павлович и Василий Дмитриевич замерли, на их лицах выразился непонятный, новый страх.

Мария Дмитриевна, метаясь по кровати, разрывалась от боли. Волосы и лицо были мокрыми от пота, белая муслиновая рубаха потемнела от пятен, но сама она, не замечая вокруг себя ничего, продолжала надрываться от крика, ловя ртом воздух. Две её золовки с правой и левой сторон поддерживали её за руки, ободряли ласково, с любовью:

– Ну же, милая, потерпи, ещё немного.

– Не могу больше, не выдержу… – сквозь крик вторила почти выбившаяся из сил Мария.

– Не надо так. Всем женщинам Господь вверил силы.

– Рождение нового человека – великое свершение, чудо Господнее, – добавила младшая сестра Менделеева.

В комнату несколько неуклюжей походкой вошла Марфа никаноровна, в руках она держала глубокий медный таз. Поставив таз у кровати, женщина помогла Марии лечь на спину, плотно взяла её колени согнутых ног и неожиданно-повелительным тоном проговорила:

– Мужайтесь, Мария Дмитриевна, дитя должно вот-вот увидеть Божий свет.

– В добрый путь, – тихо молвила одна из золовок.

Мария напряглась, сжала кулаки, стиснула от боли зубы так, что они заскрипели, готовые вот-вот раскрошиться. Марфа Никаноровна дала знак собрать все силы, ещё немного… Но Мария упала головой в подушку, сквозь слёзы воскликнула:

– Мочи нет, не могу.

– Можешь! Немного осталось, – скомандовала Марфа Никаноровна и та, словно по мановению невидимой руки чуть приподняла голову, напряглась, не чувствуя ни боли, ни усталости и вдруг всё разом оборвалось, а сердце окутала неизвестная светлая теплота: на руках женщины неистово кричал ещё совсем маленький красный младенец, заглушая своим долгожданным появлением все пережитые страхи и боли.

Пока женщины пеленали малышку в толстые белоснежные пышные одеяла, Мария Дмитриевна без сил упала в подушки, её две растрепавшиеся толстые косы повисли до самого пола. Старшая из золовок на осторожных руках поднесла к ней крохотный свёрток, новоиспечённая мать приняла его, с замиранием сердца вгляделась в это теперь родное милое личико с маленьким, чуть вздёрнутым носиком.

– Это сын? – тихо, со скрытой долей надежды спросила Мария.

– У вас родилась дочка, прекрасная здоровая девочка, – ответила несколько сконфуженная Марфа Никаноровна, ибо ранее была уверена, что у Менделеевых родится сын.

Слёзы умиления выступили на больших глазах Марии Дмитриевны и две капли скатились по влажным от пота щекам. Она ещё сильнее прижала к себе младенца, счастливым голосом с улыбкой промолвила:

– Моя дочка, моя маленькая доченька.

Малышка зашевелилась, громко чихнула. В почивальню ступили Иван Павлович и Василий Дмитриевич. Новоявленный отец, час назад терзаемый сомнениями, а ныне счастливейший из смертных, приблизился к ложу, с замиранием сердца взглянул в крохотное розоватое личико – голубые глазки тут же уставились на него. Марфа Никаноровна поспешила к Менделееву и по-соседски поздравила с рождением дочери.

– У меня родилась дочь? – спросил он, поглядывая то на младенца, то на жену.

– Да, дочь. Но разве ты не рад? – спросила в ответ Мария и её уставший. вымученный взор устремился в глаза супруга.

– Как же я могу быть не рад, коль дитя даётся свыше? – он протянул руки вперёд, взял неловко младенца в свои ладони и широкая улыбка умиления осветила его до того серое лицо.

Какое-то время он качал дочь на руках, поднёс её Василию, тот лишь взглянул раз и без доли интереса отвернулся: ему было всё равно на племянницу, ибо не в его планах оставаться в Тобольске – душой он давно находился уже в Москве. Но Иван Павлович либо старался не замечать, либо действительно не видел равнодушия шурина: уж довольно многое он пережил за этот день, а ныне был слишком счастлив, чтобы предаваться новому унынию. Приблизившись к постели, неловко держа младенца, Менделеев передал дитя жене, Мария улыбнулась, её глаза излучали в сей миг непомерную душевную теплоту. Он склонился, тихо молвил, посматривая на сонное детское личико:

– Я назову дочь Марией – благодатное, священное имя.

Одна из сестёр чуть поддалась вперёд, попыталась было возразить брату:

– Негоже, Иван. называть дитя в честь родительницы, несчастье может случиться.

– Молчи! Всё это глупые байки безграмотного люда.

Через несколько дней Марию-младшую крестили в Богоявленной церкви Тобольска – в той самой, где когда-то венчались Мария Дмитриевна и Иван Павлович. У паперти сидел одетый в рогожу юродивый, причитая тонким голосом, крестил всех входящих и выходящих, благословлял их стихами из Писания, богомольцы бросали в его тёмную грязную ладонь монеты. А напротив юродивого стоял с коробом отрок лет одиннадцати с одними белками заместо глаз; опираясь лишь на слух, малец неистово крестился, кланялся в пояс, повторял раз за разом:

– Подайте сироте Христа ради. Подайте.

Вышедшие из церкви Менделеевы вместе с крёстной матерью Марии Еленой Ивановной из рода Киселёвых положили монету сначала в короб слепого, затем другую монету в ладонь юродивого; и за их спинами ещё долго раздавались высокие причитания отрока да монотонные песнопения божьего человека.

XXXIV глава

Корнильев Василий Дмитриевич ненадолго остался в Тобольске. Через несколько дней после крещения племянницы он поспешно засобирался в Москву, где, как то поговаривал Царин, его ждали важные господа и хорошая должность с немалым окладом. Перед отъездом, простившись с сестрой, Корнильев отправился в загородное поместье уладить кое-какие дела. В старом доме ничего не изменилось со смертью графини, даже столовый сервиз стоял на прежнем месте. Управляющий Семён Архипович семенил за новым хозяином, показывал отчёты в ведомственной книге, старался хоть как-то заинтересовать барина столь важными хозяйскими делами, но вопреки ожиданиям Василий Дмитриевич, погружённый в собственные думы, оставался равнодушным ко всему, что окружало его в столь знакомом, родном месте. Когда Семён Архипович закончил отчёт и встал в ожидании нового поручения, Корнильев резко посмотрел на него – в тёмных глазах застыла невысказанная боль, проговорил:

– Я уезжаю в Москву, о делах поместья мне больше не докладывай.

– Да как же так, барин! – с удивлением воскликнул Семён Архипович, задетый за живое его равнодушием. – Вы, как хозяин, должны во всём разбираться, проверять отчёты, ибо мужики народ вольный: не станешь держать их в чёрном теле, разграбят всё, разбегутся кто куда – как пить дать. Холопы добра не понимают, милость воспринимают как слабость.

– Не досуг мне с мужиками вопросы решать. Скоро я покину родные края, а тебя, Семён, оставляю за старшего: как думаешь, так и решай, я расходы подсчитывать не стану.

– Да разве же так делается, барин? Поместье же без рук останется. Слышала бы сие Евдокия Петровна, упокой, Господи, её душу.

– Ну-ну, поговори мне ещё! Воля покойницы – мне поместье оставить, моя же воля – в Москву поддаться.

– Так ведь же… графиня-сударыня, она любила этот дом, здесь вся жизнь её, вся душа.

– Я не бросаю сие поместье на произвол судьбы, глупец! Пусть всё течёт как прежде, а ежели смогу, буду приезжать сюда.

– Воля ваша, барин, – с поклоном отозвался Семён Архипович.

– Ладно, успокойся, да поклонов мне не бей. А теперь ступай, я желаю в тишине и одиночестве посидеть.

Как только за управляющим затворилась дверь, Василий Дмитриевич некоторое время постоял в раздумьях посреди зала – того зала, где любила проводить время Евдокия Петровна, теперь он неё остались лишь воспоминания, а перед глазами раз за разом всплывало леденящее душу мёртвое тело графини в тот момент, когда её оставили одну в комнате. подойдя к дубовому трюмо, Корнильев достал из среднего ящика портрет Евдокии Петровны в овальной позолоченной раме: на него глядел знакомый привычный образ, только более молодой, почти живой, несколько приукрашенный. Корнильев повесил сий портрет на стену – рядом с покойным графом и иными членами знатной семьи: после столь длительной разлуки супруги вновь воссоединились в том и здешнем мирах.

Позже за ним приехал Царин, нанявший для столь длительной дороги удобный, вместительный экипаж, и сам будучи в дорожном костюме, посоветовал Корнильеву приодеться не столько красиво, сколько приятно – для тела и души. Простившись с поместьем, которое так неожиданно перешло в его руки, Василий Дмитриевич собрал все необходимые вещи, что понадобятся в пути и первое время в Москве, простился с управляющим, всеми слугами и под их причитания укатил по широкой дороге.

Царин Андрей Викторович оказался в весьма приподнятом настроении: много говорил, часто шутил, а затем, немного помолчав, пускался в заумные житейские рассуждения, но больше всего давал советы Корнильеву, когда тот обустроится на новом месте.

– Москва и Санкт-Петербург манят провинциалов со всех уголков нашей обширной Империи. Все волей-неволей стремятся остаться жить там, мечтают о великих свершениях, многогранных почестях и богатстве, но лишь избранным, тем, кто наделён поистине незаурядным умом и способностями, Москва и Санкт-Петербург дают шанс воплотить мечты в реальность.

– Как вы думаете, Андрей Викторович, у меня получится пробиться в люди? Есть ли у меня нужные способности? – с наигранным простодушием спросил Василий Дмитриевич.

– Ну.., всё в ваших руках, молодой человек. Я, как старый друг вашего отца, приложу все усилия ради вашего благополучия, но дальше вы должны рассчитывать только на себя.

– Признаться. мне столь неловко перед вами; вы многое уже сделали для нашей семьи, а я… я даже не знаю, как расплатиться за всё то добро.

– Пустяки, Василий Дмитриевич. Любой на моём месте сделал бы то же самое, – Царин искоса взглянул на собеседника, хитрый взгляд чуть прищуренных глаз как бы говорил: «Помни, помни и не забывай, однажды и тебе придётся оказать мне услугу». Но Корнильев не видел этого взгляда или же просто не обратил внимания, полностью поглощённый предстоящими делами, что уже ожидают его приезда в Москву.

Целую неделю понадобилось достопочтенным господам, чтобы добраться до пределов московских, а далее, в нескольких верстах от белокаменной, сменив на станице лошадей, к вечеру они подъехали к Москве. Город встретил гостей колокольным звоном, когда били к вечерни.

Корнильев прильнул к окну экипажа, немигающим взором всматривался в широкие улицы, на разношерстную яркую толпу москвичей и, уже всем сердцем принимая сей город, так не мог понять, отчего давно почивший государь Пётр Алексеевич не любил Москву с ей величественными стенами, золотыми куполами храмов и необычайно прекрасной площадью – оттого-то её прозвали в своё время Красной? Поглощённый звенящими, восторженными чувствами, он обернулся к Царину, проговорил:

– Я счастливо поражён городом; теперь я знаю, что не зря преодолел такой длинный путь.

– Вы ещё будете скучать по нашему тихому Тобольску, когда обустроитесь на новом месте.

– В нашем родном городе я умирал со скуки, а здесь каждый уголок, каждая улица поражает своей красотой.

– Видели бы вы столицу, Василий Дмитриевич.

– О, на счёт не переживайте: в моих планах объездить все уголки нашей Родины.

– Завидую я вам, в вашем возрасте меня тоже манили дороги, а ныне ловлю себя на мысли, что мне не терпится вернуться в родное гнездо, под тёплый семейный очаг.

Экипаж остановился у ворот гостинного дома, состоящего из основного трёхэтажного здания и примыкавших к нему хозяйственных построек. Само подворье оказалось на редкость широким и ухоженным, хозяин гостиницы не поскупился на хорошую обстановку, но и цена за проживание была немалая. тем самым хозяева отгородили себя от проблем, что часто приносили на постоялые дворы заезжие мелкие купчики, актёры театральных подмосток да посыльные приказчики, устраивающие иной раз попойки с последующими драками и разгромленной мебелью. В той гостинице, в коей остановились Царин с Корнильевым, царил жёсткий порядок в ведении правил, и этих самих правил строго придерживались как работники гостиницы, так и временные постояльцы.

Гостей на широком крыльце встретила жена хозяина – дородная, краснощёкая баба в пышном ситцевом платье и белом чепце на голове. Их проводили в комнаты на втором этаже – довольно просторные и чистые, стены комнат были выкрашены белой краской и украшены причудливой вышивкой, помещённой как картина в рамку. Царин устало уселся на стул, положив ногу на ногу, и закурил. В дверь постучались, в комнату заглянул хозяин и после расспросов о здоровье, спросил:

– Не угодно ли вам, судари, испить чего или закусить?

– Принеси нам чай, только горячий.

– Как прикажете-с. но а перекусить ничего не изволите-с?

– А что есть вкусного?

– У меня повар грузин, готовит пироги с сыром – пальчики оближешь.

– Вели приготовить.

Хозяин довольно улыбнулся, в уме уже подсчитывая доходы, а затем обратился к Корнильеву:

– Но а вам, сударь, чего снести?

– Всё то же самое, – ответил тот, приняв предложение лишь из вежливости.

– Я понял. Сейчас, судари, – и дверь за ним закрылась.

Оставшись одни, Царин и Корнильев переглянулись, ироническая усмешка легла на выбритое лицо Андрея Викторовича, казалось, он смеялся надо всеми: и над раболепным хозяином гостиницы, и над незадачливым своим спутником, который ещё до конца не свыкся с мыслью о переезде и предстоящем деле, но, более всего, он смеялся в душе над собственной супругой, отправившись в Москву также ради того, чтобы не ехать на предстоящую свадьбу к Наталье Дмитриевне и Александру Григорьевичу, презирая первую как выскочку, а его как глупца-приспособленца. Сам же Царин, водрузив на голову венец благодетеля, с присущей ему долей актёрского таланта, поведал Василию Дмитриевичу, какие судьбоносные встречи ожидают его завтрашним днём – как есть, после обеда во дворце графа Замойского они познакомятся с такими людьми, которые имеют вес не только в Москве, но и Санкт-Петербурге, те, что решают судьбы народов между чаепитием и балами, и чьи голоса доходят до ушей самого государя.

– Тебе выпал счастливый билет в жизни, ибо не каждый смеет приблизиться к графу Замойскому. но ты не робей, старайся показаться с лучшей стороны, однако, не переигрывай, потому как дальше будет разоблачение, – в самых ярких красках описывал Царин предстоящий вечер, до коего оставались ровно сутки.

– А ежели не смогу? – поинтересовался Корнильев и чувство волнения охватило его целиком.

– Того не может быть, не смеет быть? Завтра держись моей стороны, но а позже решай сам: оставаться ли тебе в блеске света либо воротиться в захудалую провинцию.

– Вижу я, что выбор мой невелик.

– Это Москва, друг мой: либо пан, либо пропал.

На следующий день, в обед, чистые, в накрахмаленных сюртуках, надушенные, подъехали Царин и Корнильев к воротам графского дома. Оживлённым было то место, сам граф Замойский – невысокий, среднего возраста, полноватый господин с добродушным, всегда улыбчивым лицом бегал от одного прибывшего гостя к другому, каждого старался встретить, ободрить словом ласковым; со стороны граф казался неким легкомысленным, наивным добряком, чьё великодушие открывало тайные задворки лучших домов Империи, но то было ошибочное представление: за ширмой милостивого сударя скрывались целые тайные сплетения государственных интриг, большой сжигающий шар, способный испепелить каждого, кто по каким-то соображениям смел не понравиться графу. Сий секрет шепнул Василию на ухо Андрей Викторович по пути на встречу, дабы уберечь его от первого ложного представления.

В зале среди собравшихся благородных господ Царин долго благодарил графа Замойского за столь радушный приём, представил Корнильева, граф широко улыбнулся, справился о здоровье, немного поговорил с ним о погоде и чуть ли ни бегом устремился к новым гостям.

Оставшись временно наедине, Андрей Викторович взял Василия Дмитриевича по-дружески под локоть, проговорил:

– Не стой как истукан, не разглядывай здешний народ столь пристальным взглядом. Веля себя непринуждённо, по крайней мере, тебя здесь никто пока не знает.

Он отвёл его несколько в сторону, откуда открывался весь зал, полный важных господ в дорогих костюмах, с чопорными высокомерными лицами, кивнул на одних из присутствующих – высокого тучного сударя и стоящего подле него юношу не старше двадцати лет. проговорил:

– Это купцы Изотовы – отец и сын, богатые, владельцы крупного торгового дома. А какие у них поместья! О! Признаться, даже родовитый князь может позавидовать.

Затем перекинул внимание на одинокого стоящего господина среднего роста, довольно худощавого, с недовольным болезненно-серым лицом, добавил:

– А это барон Боленмаер, потомственный немец, – на удивлённый взгляд Корнильева пояснил, – в Москве и Санкт-Петербурге много проживает иноземцев – несколько поколений. Что касается Боленмаеров, то они приехали в Москву восемьдесят лет назад, да так и остались здесь; жаль только, что натуру свою не изменили – осталась в них эта природная заносчивость, присущая европейцам, а всё же не мы к ним, а они к нам едут, всех привлекает Россия-матушка своими богатствами, всех пригреет-приголубит широтой души, оттого и благословил Господь землю нашу на посрамление врагов наших – тайных и явных.

Царин замолк, приметив в толпе, сквозь чёрных фраков, гусарских плечей знакомую фигуру: фигурой этой явился никто иной, как стряпчий Григорьев, занимающий судебный чиновничий чин в государственном московском аппарате; столь знаменательная встреча настолько обрадовала Андрея Викторовича, насколько можно было представить дальних друзей, увидевших друг друга после долгой разлуки. Примечательно явилось и то, что Григорьев хорошо знал некогда Корнильева Дмитрия Васильевича, оттого встреча сия приобрела новый лёгкий оттенок.

Через день, изрядно отдохнув и собравшись с силами, Царин решил ехать к Григорьеву, с собой брал и Василия. Тот сидел у окна с каменным лицом, мысли о предстоящих бесчисленных визитах навивали на сердце молодого человека тоску; в памяти до сих пор сохранились воспоминания о проведённом вечере у графа Замойского: поначалу так всё хорошо начиналось, чтобы затем разрушить ясные, интересные ожидания. Как тяжко сталось ему в тот миг, когда достопочтенные господа собрались играть в карты, как позже Царин сделал ставку, проиграв значительную сумму денег, а как потом, уезжая, он чуть было не затеял драку с извозчиком, разгоряченный проигрышем и выпитым вином. С тех пор Корнильев по-иному взглянул на своего покровителя, осознав, наконец, отчего Евдокия Петровна остерегала его от дружбы с Цариными. Василий хотел уже было отказаться от поездки, но Андрей Викторович, несколько озлобленный неудавшимся первым планом, однако, не отступающий от задуманного, кинул фрак Корнильеву, приказав одеваться, сказал: