Текст книги "Мать химика"

X глава

В просторной роскошной опочивальне, в которой до сих пор сохранились черты прошлого века, на широкой мягкой кровати под балдахином с длинными кистями, укутавшись в тёплое одеяло, лежал Корнильев Василий Дмитриевич, с глубокой долей задумчивости всматриваясь немигающим взором на противоположную стену. Казалось, в такие мгновения мысли его летали где-то совсем далеко – не в этом мире и не здесь.

У позолоченного зеркала сидела на танкетке Маргарита Александровна, ловкими руками распутывая заплетённые косы. Вот уж год как она навсегда переехала жить в старинное поместье, доставшееся от мужа, решив более не возвращаться в шумную, многолюдную Москву, поменяв её на тихое бытие роскошной усадьбы. Тут она чувствовала себя куда свободнее, моложе и беззаботнее, к тому же здесь поблизости не было ни тайных ушей, ни злых языков, способных скомпрометировать её в отношении с Корнильевым. Да и сам Василий Дмитриевич был только рад столь мудрому решению: для него всё здесь напоминало удивительный мир, а главная сказка его жизни находилась рядом и он мог, не боясь осуждений, вдоволь насладиться её любовью.

Но нынешним вечером Корнильев был, казалось, сам не свой; не притронувшись к еде, он оставался близ княгини, но даже её красота, столь привлекательная для него, не смогла согнать с лица тень задумчивости. Покрутившись какое-то время у зеркала, чувствуя внутри нарастающую тревогу раздражения, Маргарита Александровна вернулась к ложу, задержала взгляд на Корнильеве, но, зная его, спросила ровным голосом, будто бы всё оставалось по-прежнему:

– Ты сегодня невесел, даже не пообедал со мной. Что так тревожит тебя?

До ушей Василия Дмитриевича донёсся её приятный голос, на этот зов он словно бы вышел из небытия, пристально взглянул на неё и, виновато улыбнувшись, ответил волнительным голосом:

– Простите, княгиня, задумался.

– И о чём же? – она легла с ним рядом, её тонкая муслиновая рубаха не скрывала очертания стройного тела, а рассыпавшиеся по подушке каштановые пряди источали лимонно-мятный аромат.

Корнильев обнял её за плечи, притянул к своей груди – ничего не говоря, а, уставившись вновь куда-то вдаль, принялся лёгким касанием поглаживать шелковистые волосы, наматывать-разматывать на палец эти ставшие привычными локоны. Его охватило прежнее волнение, сердце учащённо забилось в груди и она заметила в нём перемены, чуть приподнялась, спросила несколько строго:

– Ну, что же ты всё молчишь и молчишь?

– Думаю я, что делать далее.

– О чём это ты? – Маргарита Александровна села на постели, пристально взглянула в его лицо изучающими глазами.

Первое время он любовался, огонь свечи то разгорался, то замирал. отбрасывая отблески на её каштановые пряди. Наконец, он проговорил:

– Мне пришло письмо – из Верхних Аремзян, сестрица моя просит меня помочь с обустройством её старшего сына. Мне опять придётся пуститься в дальних путь, чтобы привести племянника в Москву. А вы знаете, как я ненавижу дороги.

От этих слов лицо княгини Павликовской преобразилось, губы её растянулись в блаженной улыбке и она грациозно потянулась всем телом, а Василий Дмитриевич как заворожённый не отрываясь глядел на неё, коря самого себя, что столь опрометчиво выдал свой страх.

– Вы прекрасны, княгиня! Краше вас на всём белом свете не сыскать.

– Это комплимент или лесть? – спросила она и засмеялась.

– Ни то, ни другое, ибо комплимент есть одна из форм лести, которым угождают ради собственного блага. Я же ничего не ищу у вас, кроме вашего благостного расположения.

– А вы хитрец, Василий Дмитриевич, – ответила княгиня, перейдя на «вы», – но а как же ваша супруга Надежда Осиповна?

– Надежда Осиповна просто хорошая женщина, но в ней я не нахожу той отдушины, что есть в вас. Лишь с вами одной я отдыхаю душой и телом, находя в этих чертогах то, от чего становлюсь счастливее и свободнее.

– Вы полагаете, что мной можно только играть? Если так, то мы больше с вами никогда не увидимся.

– Боже упаси, Маргарита Александровна! Да неужто вы полагаете, будто я какой-то неразумный юнец, для которого чувства – вопрос времени? Если бы то было так, оставался ли бы я с вами столько лет, посвящая лишь вас одну в свои тайны?

Княгиня смеялась про себя над его страхами, что открывались перед ней как страница книги. Она ведала наперёд, что ответит он ей и как поступит дальше, но, скрывая хитрость, продолжала играть отведённую ей роль.

– Хорошо, если сказанное вами правда, – проговорила княгиня, вновь улёгшись подле него на мягкие подушки.

– Вы будете скучать по мне?

– Нет, не буду.

– Своим ответом вы разбиваете мне сердце.

– Ах, Василий Дмитриевич, какой вы недальновидный! Я желаю отправиться вместе с вами – в это далёкое путешествие, взглянуть на мир, познакомиться с вашей сестрой, которой я безмерно восхищаюсь – судя по вашим рассказам. Я устала томиться в этом безлюдном месте, переходить раз за разом по этим длинным, казавшимися бесконечными анфиладами, со стен которых смотрят портреты предков. Мне нужна эта поездка как глоток свежего воздуха.

– Вы не опасаетесь далёкого пути?

– С вами – нет.

– Тогда я почту за честь взять вас с собой.

Они прильнули друг к другу. Свеча с треском разгорелась и погасла, в почивальне сгустился полумрак, а в саду шелестел листьями холодный ночной ветер.

XI глава

Больше недели добирались княгиня Павликовская и Василий Дмитриевич до Тобольска по одной дороге, но в разных экипажах. Было начало мая, после дождей путь оказался размытым и приходилось часто задерживаться до тех пор, пока земля не впитает влагу. По приезду в Тобольск Маргарита Александровна расположилась в гостиничном доме, хотя Корнильев предлагал ей жить в старом отцовском доме, доставшемуся ему по наследству. Княгиня мудро возразила:

– Я вдова, вы – женатый человек; подумайте, какие толки пойдут среди людей, если мы станем жить под одной крышей.

На это он не нашёлся, что ответить, однако, не мог позволить, чтобы княгиня – одна из красивейших дам Империи, богатая и знатная, обитала бы в гостинице, пусть даже добротной и на редкость уютной; похлопотав на второй день, Корнильев предложил Маргарите Александровне арендовать не столь большой, но приличный двухэтажный дом в центре Тобольска вместе с прислугой в лице поварихи, прачки и сенной девки, довольно расторопной и услужливой. Княгиня по правилам этикета не высказала радости, но в душе осталась признательна ему за сие благородное рдение в её честь, ибо не могла оставаться под одной крышей с иными постояльцами гостиницы, состоящих в основном из купцов и небедных мещан, не смотря на все их приличные манеры, привитые посредством общения с мелкими дворянами и помещиками.

Дом Маргарите Александровне пришёлся весьма кстати: тихое уютное место с просторным светлым залом и небольшой, но добротной почивальней, выходящей окнами на сад, немного запущенный, густо поросший кустами смородины и можжевельником, но в том имеющий своё собственное – дикое очарование. К обеду приехал Корнильев в нанятом тарантасе; служанка как рах накрыла на стол – красиво переливалась голубая посуда в дневных лучах на фоне белоснежной скатерти. Княгиня была рада оставаться за столом с кем-то ещё – тем, кого хорошо знала, к кому испытывала некие чувства. Вдвоём они просидели до вечера, Василий Дмитриевич объявил, что завтра утром отправляется в гости к сестре и потому зовёт её, Маргариту Александровну, с собой.

– Это будет ваш семейный ужин в тесном кругу, для чего я там? – проговорила княгиня, явно желая, чтобы Корнильев долго уговаривал бы её.

– Моя сестрица горячо желает познакомиться с вами, к тому же вскоре Менделеевы устраивают ужин, на который приглашаются уважаемые семьи Тобольска, а мне хочется всё время быть с вами.

Маргарита Александровна долго раздумывала, делая глубокие паузы, наблюдала, как он начинал нервно перебирать пальцами, ожидая в волнении её окончательного решения. Ей нравилось играть с ним, с его чувствами, она знала, как удержать его возле себя, в какие моменты надавить, в какие отпустить, и вот, когда щёки его покрыла алая краска, княгиня согласилась, медленно, долго растягивая слова, будто сие решение далось ей с большим трудом. У крыльца они простились и Василий Дмитриевич запечатлел на её руке поцелуй, обогрев тонкую белую ладонь горячими губами.

С раннего утра в доме Менделеевых стояла суматоха: Мария дмитриевна уже успела замесить тесто, а батраки привели садовые дорожки в надлежащий вид, приготовили столы под деревянным навесом, чья кровля была увита старым пышным виноградником. Все с нетерпением ждали приезда гостей, а в особенности сама хозяйка, для которой сия встреча стала бы столь долгожданная, столь желанная, что как только у ворот остановился экипаж, она чуть ли ни бегом устремилась по тропе навстречу гостям и когда перед её взором предстал Василий Дмитриевич, надушенный, в щегольском английском костюме, с гладко выбритым лицом, на котором тонкой сеткой простёрлись морщинки у уголков глаз, Мария Дмитриевна ясно поняла, сколько времени минуло с их последним свиданием. Брат и сестра обнялись, у обоих в глазах застыли слёзы, которые они старались сдержать, но тонкая женская натура не смогла долго оставаться спокойной и тогда Корнильев заметил, как по её щекам стекли две крупные капли. Грудь Марии Дмитриевны раздирали противоречивые чувства: с одной стороны радость от встречи с братом, а с другой – осознание того, как много воды утекло и они, такие родные, ныне стали разными, непонятными друг другу.

Следом за матерью из дома высыпали дети, Екатерина держала младшего Митю на руках, тот только хлопал большими очами и норовился всё высвободиться из рук сестры. Корнильев обошёл всех своих многочисленных племянниц и племянников, каждого из них одарил словом ласковым, подержал на руках самого младшего, а после – всех объятий представил Менделеевым свою спутницу, вышедшей к ним в роскошном светлом платье, на голове у неё красовалась кокетливая шляпка, повязанная у шеи атласными лентами, в руках она держала зонтик от солнца, что использовала в качестве трости.

– Княгиня Павликовская Маргарита Александровна, – проговорил Корнильев, несколько подтолкнув сестру ей навстречу.

– Очень приятно познакомиться с вами, я Мария Дмитриевна, сестра Василия Дмитриевича. Это мой супруг Иван Павлович, – указала она на болезненного видом мужчину, опирающегося на плечо старшего сына Ивана.

Ещё минута – и все узнали имена друг друга. Княгиня приветливо, со своей благородной долей вежливости поздоровалась с большим семейством Менделеевых, выделяясь на их фоне безукоризненным туалетом, что не укрылось от пристального взора Корнильева, почувствовавшего в тот миг немую обиду за столь скромный вид сестры. И Мария Дмитриевна невольно осознала то же самое и пожалела, что надела простое тёмно-малиновое платье с высоким широким поясом.

Обедали на террасе за круглым столом, наслаждаясь весенним теплом, мягким солнцем, ароматным чаем. Вели непринуждённые беседы, много смеялись, забавляясь наивным лепетом Мити. даже молчавший до сей поры Иван Павлович присоединился ко всеобщему веселью и наизусть читал стихи, после рассказывая о тайном смысле, вложенном поэтами. Княгиня Павликовская большую часть встречи провела в молчании, несколько раз перекинувшись фразами с Марией Дмитриевной и Екатериной, однако, зоркий её глаз ловил-подмечал всё происходящее вокруг, ни единое слово, ни единое движение не остались ею незамеченными.

После обеда Мария Дмитриевна, уличив момент, увела брата вглубь сада – столько всего предстояло ей спросить-рассказать, как часто, оставаясь одна, она мечтала поговорить с ним вот так просто, мысленно, в душе хотя бы воротившись в беззаботное детство. Брат и сестра, несколько отрешённые, брели по протоптанной траве, где некогда существовала дорога, а ныне лишь мелкие камешки под ногами свидетельствовали об её прошлом. Чуть поотдаль раскинулась лужайка, густым ковром покрытая ярко-жёлтыми одуванчиками, по лужайке бродили маленькие козочки и, услышав человеческие шаги, приподнимали головы, глядели, а затем вновь возвращались к своей трапезе.

Разглядывая обширное хозяйство, вобравшее в себя самое лучшее от загородной жизни, Василий Дмитриевич сказал:

– Милая сестрица, не думал я, что ты за столь короткий срок поднимешь из пепла то добро, оставшееся нам от предков, преобразишь, приумножишь собственными силами. Поистине, я восхищаюсь тобой, ибо увидел сегодня в тебе совсем иного человека.

– Грех жаловаться на трудности и ношу, ибо это одно очищает и душу, и помыслы как чёрный уголь чистит воду от грязи. Да, с тех пор, как Иван Павлович ослеп, мне пришлось, сжав кулаки, взять на себя заботу о семье. Раньше было труднее, теперь легче, но ненамного: дни мои начинаются с шести часов утра приготовлением теста для булок и пирогов, потом приготовлением кушанья, причём перехожу я то к кухонному столу, то к письменному, а в дни расчётов по ярлыкам прямо от стряпни – к расчётам. Отдушиной моей служат книги – когда я остаюсь наедине с моими лучшими немыми друзьями, то, погружаясь в наш тайный диалог, чувствую, как сильно утомилось моё сердце и тогда слёзы мои капают на страницы, оставляя мокрые следы.

От услышанного у Василия Дмитриевича что-то сжалось, кольнуло внутри – в груди, невольно он осмотрел сестру с головы до ног, задержал взгляд на её маленьких натруженных руках: впервые видел он Марию такой, непохожей на неё предыдущую; он узрел, какая она есть на самом деле, понял, что богатство, почёт были ничто для неё, а тяжкий крест свой она несла с высоко поднятой головой, не боясь ни трудов, ни препятствий. Во всём этом – её маленьком хрупком теле таилась великая сила, сносившая все преграды, вставшие на её пути. Невольно почувствовал Корнильев тёплое признание к сестре, излил перед ней всё уважение, что испытывал теперь – после её прямолинейного признания, устыдившись самого себя за щегольский наряд, но более всего – за присутствие здесь княгини, чьи тайные помыслы он не знал, но о чём стал постепенно догадываться уже здесь, под сенью родных чертог.

Вечером Корнильев с Маргаритой Александровной уехали в Тобольск, Мария Дмитриевна провожала их до тех пор, пока экипаж не скрылся из виду. Рядом с ней стояла Екатерина – хмурая, уставшая; прищуренными карими глазами девушка некоторое время наблюдала за разлившимся оранжево-красным закатом, затем перевела взгляд на мать, тихо проговорила:

– Не нравится мне княгиня Павликовская: слишком лицемерная и высокомерная.

– Оставь, Катенька, – ласково возразила ей Мария Дмитриевна, – разве Маргарита Александровна словом ли, делом ли причинила нам зло? Скорее напротив: мне она показалась барыней весьма умной и рассудительной, а на счёт высокомерия – кто она, а кто мы? И не нам тягаться в величии и богатстве со знатными домами Империи.

– И всё же, – ответила Екатерина чуть громче, когда они уже подходили к крыльцу дома, – она мне не по душе: чую я что-то неладное в ней, даже в её улыбке и не понимаю, для чего дядя познакомил нас с княгиней?

На эти слова Мария Дмитриевна не нашла, что ответить, она лишь пожала плечами, как бы молвив: поживём-увидим, а после, чуть приподняв подол, поднялась на крыльцо.

XII глава

В субботу в доме Менделеевых состоялся званный ужин. со всей округи – из Тобольска ли, из дальних поместий съехались представители различных сословий: тут были и помещики, и купцы, и преподаватели, и литераторы, и чиновники различных ведомств, приехали даже в тарантасе князья Озвенцовские – и Наталья Дмитриевна, ещё более раздобревшая, румяная, весёлая, в лёгком платье изумрудного оттенка с французским кружевом по плечам, шла под руку с Александром Григорьевичем, в беззаботной жизни растерявши й былую красоту, ну приобрёвший пухлые щёки и отменный аппетит. Следом за ними прибыли купцы Зверевы: Пелагея Андреевна с супругом Дмитрием Фёдоровичем, с собой они взяли только старшую дочь Доминику, которая являлась девицей на выданье и потому не смела оставаться одна без родительского присмотра – купеческие семьи до сей поры хранили старинные традиции. Последними, чей приезд был особенно значим для Марии Дмитриевны, приехали Корнильев и княгиня Павликовская. Брат искренне извинился за опоздание и, лишь взглянув в лица собравшихся, понял, что тем самым поставил в неловкое положение не только сестру. Вскоре сие недопонимание было уяснено, между Василием и Марией вновь засияло то близкое-родное, что часто остаётся без внимания, но вспыхивает лишь после долгой разлуки.

Гости сели за стол, звучали тосты в честь хозяев гостеприимного дома, очень хвалили Марию Дмитриевну, желали здоровья Ивану Павловичу и долгих счастливых лет жизни их детям. Лизонька, энергичная, обличием схожая со своим дедом Корнильевым, испросила позволение сыграть гостям на фортепьяно, Мария Дмитриевна дала дочери согласие, а аккомпанировать Елизавете изволила Доминика. Раздались по всему дому живительные ноты, забегали по клавишам тонкие девичьи руки; весело стало тогда и гостям, и хозяевам, а после к ним присоединился Зверев Дмитрий Фёдорович и запел сильным зычным голосом песню своей молодости, вызвав смех у юных особ и громкие аплодисменты старшего поколения.

После продолжительного обеда, когда стрелки часов показывали далеко за полдень, а до ужина оставалось значительно времени, гости разбились на группы – каждый по своим интересам: господа собрались возле Ивана Павловича и Корнильева Василия Дмитриевича, курили, волнительно, то повышая, то сбавляя тона, обсуждали дела насущные, вопросы и проблемы России, вспоминая прошедшие войны, героев, павших на поле брани. Дамы же, в почтении, без доли жеманства, сплотились меж собой; Мария Дмитриевна предложила им выйти прогуляться по саду, особенно в такой погожий, на редкость приятный день. Дамы с радостью согласились, зашуршали нижние юбки и весь цветник в безупречных нарядах вышел во двор, пёстро заиграли краски, соревнуясь с теми цветами, что росли вдоль тропинок.

Мария Дмитриевна шла впереди, с ней под руку, прикрываясь от солнца зонтиком, гордо ступала Маргарита Александровна, величественно выделяясь в своём белоснежном пышном как облако платье на фоне хозяйки. Чуть поотстав, за ними шли рука об руку Наталья Дмитриевна Озвенцовская и помещица Екатерина Ивановна Воротынова – женщина лет сорока пяти, с миловидным моложавым лицом в обрамлении русых высокго поднятых волос. Обе эти женщины, богатые, счастливые в браке, с завистью окидывали взорами впереди идущую фигуру княгиня Павликовской: всё в ней выдавало красоту, благородство, безупречный вкус и светские манеры, привитые матерью и столичной жизнью. Здесь же, вдалеке от дворцов, их интриг, в затерянном сибирском уголке сие выделялось особенно среди обыденности провинции и простого люда.

Дамы прошли к беседке, укрытой в тени ветвистых яблонь, груш и рябины. Здесь было прохладнее, благодатнее, нежели на солнце, и именно здесь расположились барыни, поправляя-расправляя складки на своих подолах. Завязался непринуждённый разговор, центром которого стала Маргарита Александровна – единственная из всех, о ком до сего момента никто из них ничего не знал. Княгиня Озвенцовская, в душе пылая от зависти к красоте Павликовской, не сдержалась, первая вступила с ней в разговор:

– О, сударыня, я немного наслышана о вас из уст самой Марии Дмитриевны. Правда ли, что вы соизволили самолично приехать в наш отдалённый городок из Москвы?

Иные дамы прекратили перешептываться, невольно уставились на Маргариту Александровну, ожидая ответа.

– Всё предельно просто. Я давно вхожа в дом Василия Дмитриевича, немало наслышана из его рассказов о Марии Дмитриевне. Поверите ли или нет, но Василий Дмитриевич всегда с большой теплотой и братской гордостью отзывался о сестре так, что я и сама стала невольно питать к Марии Дмитриевне наиприятнейшие чувства. А когда представился случай увидеться с этим благочестивым семейством, я не раздумывая отправилась в Тобольск и, признаться. ваш город по-особенному очарователен.

– Должно быть, дорога оказалась трудной и долгой? Вам, княгиня, признаться, не занимать терпения, – проговорила Соколова Надежда Васильевна, родом из мелкопоместных дворян, рано овдовевшая, бездетная, а ныне проживающая на попечении своего единственного племянника.

Княгиня Павликовская обернулась к ней, несколько прищуренным высокомерным взглядом окинула её немного сутуловатую фигуру, облачённое в самое простое тёмно-синие платье, что не могли не заметить другие дамы, ответила:

– Сударыня, если бы вы знали, как я не люблю дороги: ни короткие, ни дальние, оттого предпочитая большую часть времени в родовом своём поместье – вдали от шумных улиц Москвы и светских сплетен. Но, наслышавшись о Марии Дмитриевне, кою я полюбила всем сердцем как сестру, никогда не видя её, то решилась преодолеть сий трудный путь с одной-единственной целью – увидеть сестру, хотя бы и названную.

Менделеева Мария Дмитриевна несколько покраснела в смущении – мало в жизни слышала она похвалу, а теперь не знала, как реагировать на это, что сказать в ответ.

«Гордячка!» – в сердцах подумала про себя о Маргарите Александровне Неспешова Ольга Вениаминовна, урождённая Агатова, чей супруг служил в казначействе и считался весьма состоятельным человеком.

«Как ужасно быть столь высокомерной особой!» – также на княгиню Павликовскую подумала Озвенцовская Наталья Дмитриевна, нервно теребя в руках батистовый надушенный платочек и стараясь всеми силами подавить внутреннюю жгучую зависть к той, с заметной долей иронии примечая также, что наряд непрошенной соперницы много лучше её платья.

Дамы гуляли до вечера – до тех пор, пока закат не принёс с собой прохладный свежий ветерок. Кутаясь в накинутые на белые плечи шали, они вернулись в дом. С веранды до их слуха донеслись громкие мужские голоса, ищущих в затяжном споре смысл правды. Опираясь руками на стол, Озвенцовский Александр Григорьевич возвещал:

– У нас было достаточно войска для того, чтобы остановить Наполеона у границ Империи, и для победы не стоило бы сжигать Москвы, уничтожив сокровища зодчества, сохранённые нашими предками.

Его перебил хриплый голос отставного офицера, служащего ныне в образовательной комиссии и имеющий приличный доход, а также просторный дом с садом под Тобольском.

– О чём вы говорите, сударь? Вы когда-нибудь воевали, держали оружие в руках? А мне лично представился случай побывать в гуще тех событий, собственными глазами увидеть несметные полчища врагов. Вы сказали, что можно было бы остановить Наполеона у границ: возможно, но какой ценой? Положить всю армию, погубить тысячи жизней? В войне главное не только победа, но и сохранение жизни солдатов. Под моим началом был отряд: и каждый новобранец стал для меня что сын, я со слезами на глазах грустил по каждому погибшему, а вы твердите – целую армию.

– Князь Озвенцовский имел ввиду, что не стоило бы сжигать Москву, – вставил слово молодой помещик Бравов Николай Иванович.

– А разве был иной выход? Москву мы всё равно не удержали бы, так уж лучше оставить врагу дым и пепел, нежели старые сокровища на потеху и поругание французам.

В спор вступили другие: одни всецело поддерживали бравого вояку, иные держались стороны Озвенцовского, и не известно, во что вылились бы их прения, если бы в тот миг в зал не вошли дамы, шурша своими шёлковыми юбками. Одна из них с негодованием взглянула на офицера, сказала:

– И тут вы, Пётр Николаевич, не можете оставить разговоры о войне. Вам и дома не хватает?

Офицер несколько виновато улыбнулся жене, а потом, попросив прощение у собеседников, решил было раскланяться, но тут к нему приблизилась Мария Дмитриевна, ласково сказала, даже попросила:

– Пётр Николаевич, останьтесь с нами на ужин. Возможно, вы и правы.

Мудрыми, тёплыми речами хозяйки спор был улажен, судари попросили друг у друга прощение и, оставшись каждым при своём мнении, сели ужинать.

Гости разъехались далеко за полночь. Перед отъездом Озвенцовская Наталья Дмитриевна пригласила Менделеевых к себе в гости, не забыла она про Корнильева Василия Дмитриевича и Маргариту Александровну.

– Ах, душенька, вы мне так понравились. Жду вас в гости на недели, мне не терпится показать вам наше поместье, – проговорила Озвенцовская в прежней кокетливой манере.

– Я буду только рада навестить вас, Наталья Дмитриевна, – ответила спокойно, несколько горделиво княгиня Павликовская, сохраняя за собой холодное-умиротворённое выражение лица.

Экипажи разъехались по домам. Стрелки часов пробили два часа ночи.