Текст книги "Власть лабиринта"

Баюр плюнул:

– Да чтоб вы провалились, пиявки ненасытные!

Вдруг дорога глубоко выдохнула и резко просела. Тонкий лёд под деревьями затрещал и полетел во впадину звонкими осколками, деревья наклонили к дороге кроны. Транспорт встал. Авангард же вместе с передовыми тремя фурами, наоборот, резво рванул вперёд. Оторопелая тишина сменилась разноголосыми криками, а Баюр пронзительно свистнул, так что чёрная стая воронья взвилась в небо и с карканьем заметалась в вышине.

Безмолвный и пустой лес взорвался казацким гиканьем и громовым «Ура!», и партизанская лава накрыла запертый в провале французский транспорт. Началась сеча. Успевший вырваться из обвала авангард вместе с тремя уцелевшими фурами, видя безнадёжное положение провалившихся, помчался вскачь дальше, его никто не преследовал. Французы почуяли под собой, в глубине, жадную глотку преисподней. И с перепугу сражались отчаянно и задёшево жизни свои не отдавали. Но вскоре трезво оценили ситуацию и посчитали за благо сдаться в плен.

– Александр Никитич, – подъехал Баюр к запыхавшемуся Сеславину, – фуры надо срочно вывозить из провала. Земля будет оседать ещё глубже, потом не достать. Они ж тяжеленные. Тогда разгружать придётся.

Фуры, к радостному удивлению партизан, совершенно не пострадали, вытащить их из провала пока ещё было можно. Около пятисот пленных французов под присмотром казаков перепрягали уцелевших лошадей, чтобы тащить в гору московские сокровища.

Волхв провожал глазами пленных, увидел несостоявшегося богача, не удержался, подковырнул его с мстительным ехидством:

– Что, Луи, не довелось стать маркизом?

Тот зло зыркнул на него, но предпочёл промолчать. Ишь, разбойник, саблю держит наготове. Только вякни – голова с плеч. Не только титула, но и жизни лишит.

Подъехал Фигнер:

– Я заглянул в фуры. В одних – золотые и серебряные слитки, что успели в Москве выплавить и награбить. В других – сокровища из храмов, из дворцов. Знатное дельце! Сегодня же отправим в ставку.

Глава 28
Фоминское

Зима возвестила о себе рано, но, словно колеблясь, то отступала в задумчивости, – и тогда начиналась оттепель, то, озлясь, ледяным дыханием сковывала всё вокруг, делала седым, хрустящим и словно бы даже незнакомым.

Гром, окутанный облаками пара, как бес, вырвавшийся из адского пекла, мчался заснеженными перелесками и полями, избегая больших дорог, огибая встречные озерца, затянутые у берегов обманчивой ломкой коркой. На всём пути Баюр видел следы разорения: сожженные избы или брошенные деревни с холодными пустыми домами, иногда развороченными, разобранными на брёвна для костров, и рядом запорошённые снегом головёшки от этих брёвен. Куда подевались жители, было неизвестно. Мужики могли примкнуть к партизанам (Баюр слышал такие истории). Иные помещики отправляли своих крестьян в южные губернии. Может, спрятались где. В лесу успели нарыть землянок.

Волхв направлялся к Верее, которую, насколько он знал, генерал Дорохов отбил у французов по распоряжению Кутузова. Фельдмаршал был обеспокоен тем, что неприятель в Верее укрепляет боевые позиции и в случае отступления туда французов город превратится в крепость, а сражение за неё станет тяжёлым и кровопролитным. Генерал-гусар задачу свою выполнил блестяще, потеряв при взятии Вереи всего тридцать человек. По проезжим дорогам днём движение не прекращалось. Наполеон был ещё в Москве, и к нему направлялись повозки, курьеры с солидным сопровождением. А из Москвы уже двигались обозы, воинские формирования, которые редко избегали столкновения с партизанами или вольными отрядами мужиков, вооружённых не только кольями да вилами, но и трофейным оружием.

В сумерках и ночью окрестности затихали. Иноземные воители побаивались русской темноты, да их военный порядок и не признавал ночных маршей или сражений. Баюр ехал редким перелеском, за которым была видна уже проезжая дорога. Холодный ветер налетал порывами, тревожа уснувшие деревья, которые начинали шуметь, отдавая сухие листья на его волю, и он, пересыпая их снежным крошевом, гнал по дороге живую шуршащую змею, свистя и подвывая ей вслед. Новый порыв ветра принёс невнятный тревожный звук. Волхв прислушался. Показалось? Нет. Вот опять – будто детский плач. Откуда здесь взяться ребёнку? Он поднял воротник тулупчика и поехал на звук. Скоро он увидел разбитую повозку и рядом застывшие уже трупы её защитников. В стороне валялась опрокинутая карета, изрядно изувеченная и ни к чему не годная. «Французы ехали с награбленным добром, – догадывался Баюр, – да нарвались на засаду. И защита невелика. Впрочем, остальные могли разбежаться или сдаться в плен». Что-то шевельнулось за каретой. Волхв, спрыгнув с коня, бросился туда. Разбитый бок кареты придавил труп молодой женщины, богато и со вкусом одетой, уже запорошенной позёмкой. Рядом валялись перевёрнутая нарядная колыбелька и заиндевевшее детское одеяльце. А по мёртвой матери ползала окоченевшая, чуть живая девочка в кружевной сорочке, у которой ещё хватало сил изредка вскрикивать и что-то невнятно бормотать. Баюр скинул полушубок и, подобрав ребёнка, закутал потеплее. В первую минуту девочка закричала, испугавшись. Но быстро утихла, почти тотчас уснув или потеряв сознание, и не подавала признаков жизни всю дорогу до Вереи. Там был трактир на окраине, близ дороги, где волхв бывал прежде.

Трактир был открыт. Хозяйка, дородная красивая женщина средних лет, с удивлением воззрилась на него:

– Откуда принесло? Уж не ждала постояльцев, закрываться собралась.

Баюр отогнул полушубок, и женщина ахнула:

– Батюшки-светы! Изверг окаянный! Кто ж малое дитё так возит?

– Не ругайся, хозяйка. Нашёл в лесу, – Баюр коротко поведал женщине историю находки, а та уже прижимала к пышной груди безмолвный свёрток, улыбалась и плакала одновременно.

Пока Баюр отогревался у печи, за перегородкой слышалась суета и приглушённый говор, но вот появился опрятный паренёк, который быстро поставил на столе миску наваристого борща, дымящуюся гречневую кашу с бараниной, порезанный ломтями свежий хлеб, стакан чаю с лимоном.

Хозяйка, с сияющими глазами, выплыла навстречу волхву:

– Откушай с дороги, служивый. Ишь, иззяб как. Чай, не лето – в одном мундире разъезжать.

Баюр с удовольствием принял приглашение, ибо и впрямь, целый день проведя в седле, зверски проголодался. Он принялся уже за кашу, когда к столу тихо подошёл человек, сухощавый, аккуратно одетый, и присел напротив. Баюр вопросительно посмотрел на него.

– А я тебя знаю, – улыбнулся мужчина.

Баюр перестал жевать, но молчал, ожидая продолжения.

– Ты ведь тот казак, что летось французы поймали. В Хмелите?

Ишь, глазастый! Как он мог его узнать? Столько времени прошло. Волхв открыл рот, чтобы возразить, но тот поднял палец, останавливая отпор, и перешёл на шёпот:

– Да знаю я, что всё подстроено было. Однако как ловко! А коли не ты, незнамо, как могло обернуться.

– Вы кто?

– Помощник я, управляющего. Николай Фаддеича. Извиняйте, что не представился: Иван Тимофеич. Опосля, как Мюрат-то умчался, барин наш, Алексей Фёдрыч, велел Настасье Семёновне и барышням собираться и отбыл во Владимирскую губернию. Там сестра у него, Акинфова, да из Москвы понаехало. От греха, значит, подальше.

У Баюра похолодело внутри:

– Кто же теперь в Хмелите?

– Да хорошо всё, – поспешил успокоить Иван Тимофеич. – Тихо. Французов боле не видали. Николай Фаддеич строг. Порядок блюдёт шибче барина. Все ему подотчётны. Вот посылал меня с поручением во Владимир к Алексей Фёдрычу. Ничаво. Всему конец бывает, и война скоро кончится. Опять всё наладится.

– Так вы в Хмелиту едете? – догадался узнанный казак-спаситель.

– Да. Вертаюсь ужо.

– А театр всё там же, во флигеле? – голос предательски дрогнул, выдав затаённую тревогу. – И актрисы?

– А где им быть? Все там. И Арина.

Баюр вспыхнул. Иван Тимофеич заметил, улыбнулся:

– Не серчай на мою догадливость. С годами всё примечать стал, – и вдруг опомнился: – Только я никому, ни-ни. Так, для себя примечаю. Видал, как взгляды ваши сходилися, да как смотрела тебе вслед, провожаючи. Ты вот воюешь и когда появишься в Хмелите – бог весть, а ей отписал бы весточку, извелась она. А я бы свёз.

Баюр задумался: «В Хмелите французов нет. И по расчётам быть не должно, далеко она от Смоленского тракта. Какая опасность грозит Арине? Сейчас самое горячее время. Наполеон вот-вот покинет Москву. Все ждут этого. Не пустить его на юг разорять новые земли. Только хитёр он, может ускользнуть. Как же мне уехать теперь, да без срочной надобности? Вот начнётся отступление на запад, тогда уж сразу в Хмелиту».

«Не опоздай, Баюр».

Пока волхв в задумчивости ковырял кашу и возил её из конца в конец по тарелке, Иван Тимофеич сходил к хозяйке и принёс бумагу и чернильницу с пером, а сам деликатно сел в сторонке.

Баюр смахнул со стола крошки и принялся за письмо.

«Горлинка моя ненаглядная, все думы мои о тебе, коли не в сражениях я. Потерпи немного, родная, и приеду я. Выкуплю тебя, и полетим мы вольными птицами в далёкий край, где счастье живёт на земле, как в своём дому…». Перо повисло над бумагой, а мысли Баюра унеслись далеко, туда, где его всегда ждут и всегда ему рады. Когда остановилась последняя строчка, подошёл Иван Тимофеевич:

– Написал? Вот и ладно, – аккуратно сложил письмо. – Будет Арине праздник.

Хозяйка с раскрасневшимся счастливым лицом выглянула из-за перегородки и поманила позднего гостя.

В небольшой комнатке было тепло и чисто. В углу стояла кровать, а на подушке разметались золотые кудри спящей девочки.

– Сама-то бездетная я, – всхлипнула хозяйка, стоя рядом с волхвом у кровати. – Вот и послал мне Бог доченьку. Только ты сказывал: француженка она?

– Этого она не знает. Слишком мала. Ваша любовь и забота сотрут остатки воспоминаний. Вот увидите, скоро она будет вас звать маменькой. И к тому же по-русски.

Отогревшись, Баюр не стал задерживаться в трактире, дожидаться утра, а отправился в обратный путь. Погода, словно в лихорадке, то пронизывала путника ледяным ветром, то, смягчая нрав и словно добрея, позволяла оттаивать дорогам, что было ещё хуже, ибо они становились непроходимыми. Хмурый рассвет не сулил ничего хорошего. И хотя мороз ослабел, но небо сплошь затянули дымные, беспокойные тучи. Лес, обступивший всадника со всех сторон, скрывал дальний обзор, и Баюр, уже приближаясь к месту недавнего сражения, направил Грома на видневшийся вблизи холм. Снежная корка крошилась под копытами коня, но не скользила, не раскисала. Редкие деревья и кусты облетели, сквозь голые ветви просвечивали окрестности. Остановившись под раскинувшейся шатром сосной, Баюр осматривал округу, Боровскую дорогу и не узнавал их. Вот здесь шёл французский транспорт. Вот и лесок… Но озеро? Его здесь быть не должно. Почти правильной круглой формы блестящее зеркало посреди леса отражало седое небо, плывущее изображение пронзали макушки высоких деревьев, погрузившихся на дно. Прошло чуть более трёх суток, а земля на обширной площади опустилась так, что вода, заполнившая обвал, почти скрыла растущий на его дне лес.

Начинал накрапывать дождь. Баюр поплотнее запахнул полушубок и поехал дальше, забирая влево от озера и Боровской дороги. Пробираясь тропинками и обходя заросли, он старался не выйти в болота, которых тут было изрядное количество, однако не уберёгся, и пришлось искать проложенные местными крестьянами безопасные тропы через трясину. Гром, вначале осторожничавший, почуяв впереди твёрдую землю, зарысил смелее, вынося всадника к маленькой лесной деревне, где царили тишина и запустение. Брошенные домишки смотрели сиротливо и скорбно, словно на похоронах, не бежали навстречу чужаку брехливые собаки, настораживая жителей, даже кошек видно не было, все ушли с хозяевами. Только вороны да суетливые галки перелетали с плетней на крыши, скрипуче и хрипло перекликались, как на погосте. Баюр, спрыгнув с седла, зашёл в пустую избу, решив там перекусить.

Изба не казалась выстуженной. Проходя мимо печки, он тронул её рукой и вздрогнул. Печь была тёплая. Значит, хозяева где-то недалеко и наведываются домой, не оставляют без присмотра оставленное жильё. За окном что-то мелькнуло и заржал Гром, Баюр стал за дверью. Вот она приоткрылась, и в дом, не слишком таясь, вошли три мужика, озираясь по сторонам. Увидев Баюра, они стащили с голов шапки и, комкая их и кланяясь, заговорили сбивчиво все разом.

– Ваш блародь, ужо видамши издаля́…

– Не обессудь…

– Жалам тожа бить супостата.

– Во! Тока ружьев у нас нетути.

Баюр растерялся. Помедлив, спросил с недоумением:

– А от меня-то вы чего хотите?

– Дык… как жа. Забирай нас с собой. В ентот отряд свой.

– Мы хранцуза навидались ужо…

– … да хлипкий ён. Ермолай тока разок и вдарил оглоблей, а ён дух-то и испустил.

– Так вы что, напали на них что ли? – Баюр видел, как мужики проворно доставали из котомок горячие картошки, сало, хлеб, раскладывали на столе, продолжая разговор.

– Дык стал быть и напали. Ездют тут, быдто дома. Ажно сердце кипит.

– Пожалуйте, не побрезгайте. На холоду в дороге голод – враг почище хранцуза.

– Мы в землянках живём, там разносолов не спечёшь. А сюда редко наведывам, приглядывам для порядку.

Баюр не заставил себя уговаривать и принялся за еду, расспрашивая мужиков о местных дорогах, о французах, о последних событиях. Мужики, как выяснилось, не просто отсиживались в лесу, а промышляли в округе, вызнавая положение дел, и по возможности истребляли завоевателей, коли те встречались небольшим составом. Ермолай, тот, что первым зашёл в избу, был у них за старшо́го, ибо «здоровше всех» и к тому же «учёный», то есть умеет, хоть медленно и по слогам, читать псалтирь. Тит и Семён рассказали, что выезжали «далёко»:

– Бегёт хранцуз из Москвы. Анярал ихий в Фоминском стал. А наш Хигнер (слыхали, небось?) да с ём Сеславин тадысь в Котове лагерем были. Наши-то, знамо дело, не стерпели, сраженью учинили. Тока куды им супротив пушек. Хранцузы-то выставили цельну батарею, а от Москвы к им всё идуть да едуть. Отошли наши, да не шибко далеко, верстах в трёх затаились, следят за нехристями. А Котово хранцузы под себя подмяли.

– Выходит, мешкать никак нельзя, – сделал вывод Баюр, спешно сворачивая остатки еды.

– Выходит. Так чаво нам-то прикажете? Берёте нас к себе ай не по ндраву вам?

– А долго ль вам собираться? – Баюр с сомнением оглядел мужиков. Задержка никак не входила в его планы. – Я еду тотчас.

– Голому собраться – тока подпоясаться. Мы и лошадок с собой привели.

***

Мелкий дождь, нудный и беспросветный, зарядил с утра, просёлочные дороги с разбитыми чавкающими колеями тормозили движение войск застрявшими повозками и тяжёлыми орудиями. До Фоминского, где стоял генерал Орнано, дошла головная колонна и остановилась на ночь, поджидая тащившиеся по колено в грязи армейские части. Во всём селе русских видно не было. Местные жители забились в дома, попрятались где попало. Повсюду звучала речь иноземная. В центре села – французская, а дальше, вытягиваясь за околицу, казалось, вся Европа собралась, чтобы переговорить друг друга на своём наречии. Баюр, в нахлобученной крестьянской шапке и переобутый в лапти с онучами, нёс вязанку хвороста, обходя стороной ряды гренадёров Старой гвардии в высоких медвежьих шапках, которые, даже вымокнув под дождём, гляделись грозно, впечатляюще.

– Vais ici!66
  Vais ici! (фр.) – пошёл прочь.


[Закрыть] – замахнулся на глазеющего мужика унтер-офицер.

Баюр попятился, отходя в сторону и направляясь к ближайшему дому. Впрочем, неотесанный мужик особого беспокойства французов не вызвал, их больше занимала карета, окружённая гвардейцами, которая остановилась у деревянной церкви. Гренадёры расступились перед открывшейся дверцей кареты, и из неё вышел… сам Наполеон. Неизменная треуголка, по-солдатски простая шинель. Соотечественники обожали его за эту скромность, демонстративное родство с рядовым солдатом, резким контрастом выделявшие его среди многочисленной блестящей свиты, поражающей своей роскошью и вызывающей яркостью убранства. И лишь немногие догадывались, что простой образ, выбранный императором, – гениально продуманный ход, позволивший ему выделиться среди титулованных вельмож, завоевать сердца миллионов и в будущем заслужить восхищение потомков. Какая каверзная штука – сравнение! И чем разительнее несхожесть кричащего великолепия и строгой, исполненной достоинства простоты, тем ошеломительнее результат. О чём говорил Наполеон и какие распоряжения отдавал, Баюр слышать не мог, но видел, как император направился к церкви, видимо, решив там обосноваться. Он всегда в русских сёлах выбирал для своей стоянки церкви. Святостью этот выбор и не пах. Может быть, из соображений безопасности? Православное быдло не посмеет поджечь храм, пусть даже и осквернённый. Будет страдать и молиться, но церковные стены не тронет, а они надёжно защитят его сон.

Прячась за плетнями и кустами, волхв припустился к лесной дороге. Там за деревьями его ждали мужики и верный Гром. «Предупредить! Успеть!» – колотилось у него в висках.

– Тута мы, – услышал он из кустов, когда свалился под дерево на густой пожухлый ковёр влажной травы.

– Тута они! И я тута, – вдруг услышал он сверху знакомый голос.

С дерева, покрытого редкой листвой, осторожно, чтоб не качнулось оно, спускался человек. Баюр стащил его за ноги, обнял:

– Сеславин! Чёрт! Какая ж разведка без тебя!

– Потом целоваться будем. Говори, что видел, – несмотря на деловитую строгость, радость от неожиданной встречи так и светилась на лице партизана, а руки, вцепившиеся в плечи друга, не разжались.

– Наполеон здесь. В церкви.

– То-то! А я грешным делом подумал: уж не пригрезилось ли мне?

– В ставку сообщить надо, – заторопился Баюр.

– Сообщить мало, – остудил его пыл партизан. – Могут не поверить, будут судить да рядить, новую разведку назначать – упустим момент. Такой удобной возможности захватить императора тёпленьким может не представиться, – прославленный разведчик отпустил, наконец, приятеля, почесал в затылке. – Надо языка привезти. Как думаешь, Баюр, сумеем здесь языка взять?

– Надо суметь. Гвардейца! – волхв оглянулся на французский бивак. – Мне бы напарника, здоровенные они… как буйволы.

– Возьми меня, Баюр, – не вытерпев, встрял Ермолай, до этого слушавший их диалог молча. – Я сдюжу, не сумлевайся.

Сеславин похлопал добровольца по крепким плечам, по груди, которую тот выпятил колесом для наглядности:

– Силён. Приодень гренадёром – наполеоновские гвардейцы за своего примут. Вдвоём справитесь? – партизан посмотрел на Баюра, тот кивнул. – Здесь недалеко, в овражке, меня гусары с казаками дожидаются, там и поговорим. Всё одно раньше темноты к французам не подступиться.

В глубине рощицы, куда направились разведчики, скоро показалась густо покрытая опавшей листвой лощина, которая углублялась и тянулась далеко, изгибаясь и врезаясь рваными краями в высокие земляные откосы, пытаясь отвоевать у деревьев своё право расти вширь. И только мощные корни, пронизывающие границу оврага и ставшие заслоном, сдерживали её аппетит.

– У фельдмаршала я нашёл самый ласковый приём, – рассказывал Сеславин о последних событиях. – Он сразу утвердил мои наградные списки, а мою партию усилил двумя эскадронами Ахтырских гусар и ротой 20-го егерского полка. Переночевал в избе Ермолова. Мы всегда у него останавливаемся: и Фигнер, и Давыдов, – не удержался, хохотнул приглушённо. – Он рад нам, хоть и ворчит: «Превратили мою квартиру в разбойничий вертеп».

Ермолай со товарищи шли за спинами друзей, прислушиваясь к разговору и ведя в поводу лошадей.

– А про Мюрата Ермолов рассказывал?

– А как же! Говорил, могли разбить его в пух и прах, даже самого захватить, но мы вечно спотыкаемся о свои огрехи. Французы в Винково почивали. Видно, не ожидали наших из Тарутина с утра пораньше. Когда граф Орлов-Денисов пошёл в атаку, Себастиани со своим корпусом чуть не в подштанниках улепётывал за овраг. На бегу только сделали несколько выстрелов. Да коли все выступили бы по плану, а то одни опоздали, другие заплутали…

– По плану редко выходит, особливо при большой численности войск.

– Генерал Багговут со 2-м пехотным корпусом вышел прямо на французскую батарею. Жаль его, он погиб в самом начале боя. Возникло замешательство, коим и воспользовался Мюрат. У него чутьё звериное. Он быстро оценил положение, собрал бегущих и повёл в контратаку. План сражения составлял Беннигсен, который никогда не умел перестроиться на месте ввиду изменившихся обстоятельств, а посему приказал отойти и ожидать подхода остальных войск. А Мюрату – услуга, он дожидаться не стал, развернул обоз с артиллерией и отошёл к Спас-Купле. Тем и кончилось. Ещё погонялись казаки за рассеянными в лесу французами, однако момент был упущен.

Баюр подсластил горькую пилюлю:

– Даже учитывая все нелепости, кои возникли в сражении, Мюрат теперь знает, что для русских пришло время побед. И Наполеон знает.

– Время побед! – Сеславин с мечтательной улыбкой прикрыл глаза. – Звучит волнительнее романсов Давыдова!

Пришлось охладить романтику разведчика:

– Время – понятие растяжимое. До победы ещё дотопать надо. Дальше-то что? – напомнил Баюр.

– Дальше светлейший направил к Фоминскому пехотный корпус Дохтурова, кавалерийский корпус Меллер-Закомельского, казачьи, егерские полки и артиллерийскую батарею полковника Никитина. На круг тысяч восемь. Генерал Дорохов стерёг окрестности Воронова по приказу фельдмаршала на случай отступления туда Мюрата, он и доложил в ставку, что в Фоминском стоят отряды генералов Орнано и Бруссье. Дохтуров знать не знает, что в Фоминское выдвинулась вся французская армия. Утром пойдёт на приступ – и конец ему.

– И где они теперь? Я про Дохтурова.

– В Аристово. Кстати, Ермолов – вместе с Дохтуровым. Целый день под дождём, дороги развезло, артиллерия увязла. А теперь стали биваком без костров, чтоб не привлечь противника. Сил противника они не знают.

– А вы с Фигнером, стало быть, в разведке.

– А как же. Ермолов сам приказал.

Навстречу показались дозорные гусары, которые, увидев Сеславина, перешли с рыси на шаг:

– С пополнением вас, господин полковник! – и, признав Баюра, заулыбались: – Ты ровно чёрт из табакерки – вдруг являешься, где тебя не чают.

– Как тут? – спросил командир.

– Тихо, Александр Никитич. То есть слышно, конечно, шум от французов, но сюда никто не совался.

– Затаиться надо до темноты.

За поворотом в овраге расположился отряд партизан. Мужиков встретили весело, по-свойски, похлопывали по плечам, сыпали шутками, подковырками:

– Ну, таперь дяржись, анпиратор хранцузкий, сам Ермолай пришёл тебя воевать!

– Наши богатыри смирны до поры, а придёт пора – в топоры!

Ермолай улыбался, польщённый вниманием, на ощупь проверяя топор, заткнутый за пояс, на месте ли.

Небо без устали продолжало сеять мокрую серую пыль. Спрятаться от дождя было негде. Деревья стояли голые, а те, что ещё хранили остатки листвы, уже не в силах были удерживать влагу на ветвях и сыпали вниз частую капель. Люди тщетно пытались согреться, заворачиваясь в волглые шинели, а потому то тут, то там возникали шутливые единоборства, помогающие взбодриться, не застынуть в ледяной мо́роси.

Осенний день короток. Сумеречный свет скоро стал меркнуть, а слепящая темнота – разрастаться и густеть.

– Пора, – Баюр кивнул Ермолаю, и тот, плотнее нахлобучив шапку, пошёл вслед за волхвом.

Французы расположили лагерь в Фоминском и далеко за его пределами. Костры биваков растянулись на огромное расстояние и видны были издалека. Пикеты, кочующие возле леса, обойти не составило труда. Но как добраться до гвардейцев? Они охраняли церковь. Караулы поочерёдно сменялись, и освободившиеся гренадёры шли на ближайшую улицу, где несколько домов заняли для квартирования. Затаившись в кустах у плетня, разведчики наблюдали. Вдруг Ермолай дёрнул Баюра за рукав:

– Гляди-ко…

Баюр оглянулся: меж прутьями плетня просовывал шею гусь, выщипывая сохранившуюся редкую зелёную травку. Как он сумел уцелеть и где прятался – было теперь неважно. Ермолай достал из кармана раскрошившийся кусок хлеба и протянул проголодавшейся птице. Гусь, переваливаясь пышными боками, потянулся за едой и, видно, почуяв крестьянина, не испугался, когда Ермолай стал гладить его, что-то пришепётывая и цокая языком. А когда Ермолай взял его на руки, прикрыв полушубком, тот доверчиво сунул голову ему под мышку. Разведчики переглянулись – план родился мгновенно, и они друг друга поняли.

От церкви шёл сменившийся караул из десятка гренадёров, которые, удаляясь от места службы, постепенно теряли чёткость шага и стройность рядов. Вот трое свернули в один дом, остальные проследовали дальше по пустой чёрной улице, вяло переговариваясь, так что слов было не разобрать. Ещё четверо отделились и отправились на свою квартиру. Остались трое, которые шли вразвалку, то и дело увязали в грязи:

– Когда-нибудь кончится этот дождь?

– Кончится, когда выберемся из этой проклятой страны.

– Я зверски проголодался. Как думаешь, наш пай остался цел? Или эти хомяки опять оставили нас без ужина?

– После прошлой взбучки, я думаю, не осмелятся.

– Что это белое? Да вон, впереди?

– Гусь! Откуда он взялся?

– Вот вам и царский ужин, – один гренадёр отделился от компании и стал двигаться в сторону гуся, а тот, шипя и вытягивая длинную шею, – в противоположную от него сторону.

Остальные двое гвардейцев остановились и наблюдали.

– Брось, Жозеф, император не одобряет эти птичьи облавы.

– В доме сухо, тепло, – поддержал его товарищ. – И еда найдётся. Пойдём!

– Не-ет. Я его всё равно поймаю, – и гренадёр, оскальзываясь в лужах, бросился в темноту, подогреваемый охотничьим азартом.

Его товарищи махнули рукой и свернули в ближайшую калитку.

Больше они Жозефа не видели.

***

Сеславин рассмеялся:

– Выходит, опять гуси Рим спасли? – потом вгляделся в недвижно лежащего у ног гренадёра, крепко связанного верёвкой. – А ты, Ермолай, часом не убил его?

– Не-е. Очухается. Я тока чуток, обушком тюкнул. Ласково.

– Смотри, ласковый ты наш, – с напускной строгостью погрозил пальцем командир, – это бесценный трофей, без коего все наши рапорты – пустой звук.

Сборы были недолгими. Доставить генералу языка (а пуще того – доказательство, что прибытие Наполеона не больное воображение, а достоверные сведения) было делом безотлагательным.

В Аристово приехали ночью, шестеро всадников проследовали мимо часового, ответив на его оклик коротко: «Наши». На одной лошади, выделявшейся особенной статью и мастью сливавшейся с темнотой, сидели двое: казак и за его спиной – здоровенный гренадёр Старой гвардии, которого сразу распознали по высокой медвежьей шапке.

Долго ждали возле избы Сеславина, пока он рассказывал Дохтурову о событиях в Фоминском. В низенькое оконце Баюр видел, как генерал с сомнением покачал головой, а Сеславин вскочил с присущей ему горячностью и рванул на груди мундир. Потом растворилась дверь, и вежливый адъютант пригласил Баюра:

– Пожалуйте к генералу.

Волхв толкнул гренадёра со связанными за спиной руками к двери, и тот согнулся в три погибели, чтоб не стукнуться головой о притолоку, следом за ним вошёл Баюр.

Дохтуров встал, разглядывая пленного, и его усталое лицо вдруг преобразилось, словно помолодело, а движения стали бодрыми и быстрыми:

– Обождите пока там, – кивнул он разведчикам на дверь.

В сенях пахло сеном и особым армейским духом, какой всегда исходит от военных, побывавших в пороховом дыму. Сеславин возмущённо пыхтел, как самовар, шипя вполголоса:

– Не поверил мне, что Наполеон в Фоминском! Я не сдержался, говорю: допросите гвардейца, коего мы захватили. А коли окажется, что я фальшиво донёс, велите одеть на меня белую рубашку!

– Ну, брат, загнул ты. За что ж тебя расстреливать-то?

Из-за двери слышался невнятный разговор, слов Дохтурова было не разобрать, а вот гренадёр отвечал басисто, и его ответы было слышно: «Из Москвы Наполеон уж четыре дня как вышел… в Боровск… дальше на Малый Ярославец». Поскольку Сеславин не блистал знанием французского, Баюр переводил ему, и тот радостно потирал руки.

За допросом последовало срочное совещание с Ермоловым. Чрезвычайные обстоятельства поставили Дохтурова перед вопросом: поворачивать ли на Малоярославец, как предложил Ермолов, и не дать французам войти в город, а боевыми действиями направить их на старую Смоленскую дорогу или выполнять приказ Кутузова и продолжать двигаться на Фоминское, что при сложившихся обстоятельствах было гибельно для русских. С донесением в Тарутино и с просьбой о подкреплении немедленно был отправлен дежурный штаб-офицер Дохтурова Дмитрий Болговский, а Сеславину было предписано возвращаться к отряду, чтобы вместе с Фигнером следить за действиями Наполеона.

Разгорячённый событиями, Сеславин всю обратную дорогу кипел планами захвата Наполеона:

– Взять Наполеона тёпленьким здесь же, в Фоминском! Кроме наших отрядов, моего и Фигнера, здесь поблизости отряд генерала Дорохова да восемь тысяч Дохтурова. Напасть внезапно, с разных сторон на центр, захватить церковь! Такого случая больше не представится! И конец войне, разорению, бесчисленным смертям и бедам! А пока наши вожди совещаются да прикидывают выгоды и опасности, момент будет упущен безвозвратно!

Баюр хмурился и молчал. И хотя в темноте не было видно его лица, по его опущенным плечам, по сгорбленной застывшей спине Сеславин догадывался о солидарных размышлениях друга. А ещё – о невыполнимости плана, ибо армейская проволочка с совещаниями, спорами, курьерами, боязнью ослушаться приказа – отличная могила для внезапности, решительности, авантюры. И геройства!