Текст книги "Власть лабиринта"

Глава 38
Храбрейший из храбрых

О том, что дорога из Смоленска на Красный осаждается артиллерией генерала Милорадовича, маршал Ней знал из донесений. Печальная участь Эжена Богарне и Даву заставила его отклониться южнее и вести остатки своего 3-го корпуса узкими дорогами и неезжеными полями. Его корпус теперь насчитывал менее семи тысяч под ружьём, правда, ещё оставалась кавалерия в пятьсот сабель и двенадцать орудий. Не густо, однако при умелом маневрировании можно было пробиться в Красный. О том, что в Красном остался лишь слабый арьергард генерала Фридриха, а армия Наполеона ушла на запад, не дождавшись его, Нея, донесений не поступило.

Прославленный полководец с одним только ружьём шёл в солдатском строю, увязая то в рыхлом снегу, то в подтаявшей слякоти, не успевшей зарасти льдом после оттепели. Налетавший порывами ветер жалил покрасневшее и обветренное лицо мелким снежным крошевом, которое проникало за ворот и там таяло. Маршальская треуголка, пышный плюмаж которой истрепался, почернел и был выброшен, не спасала от холода, но сейчас, в движении, он не особенно чувствовался.

За армейскими колоннами, обозами и с флангов тащилось ещё не менее восьми тысяч безоружных оборванцев, потерявших способность не только воевать, но даже защищаться, оголодавших, завёрнутых в лохмотья. Кроме них, ехали тележки и повозки с имуществом, ранеными и больными, женщинами и детьми, приехавшими в Россию за мужьями летом в расчёте на быструю победу, богатые трофеи и никак не предполагавшие, что им придётся в стужу по сугробам спасаться бегством под прицелом русских пушек. Да, правду сказать, не так уж много уцелело таких француженок. Не считая тех, что вовремя вернулись в Европу, и тех, кого пожалели и приютили русские, осталась едва ли пятая часть, прочие потерялись, погибли от пуль, мороза, голода.

Мишель Ней знал, как любят его солдаты. Не за дешёвую демонстрацию равенства, когда он шагает с ними в строю. Они ходили с ним в бой и видели его во главе войска, в гуще схватки, знали его храбрость и воинские умения. Они помнят неприступную крепость Манхейм, которую Ней захватил со ста пятьюдесятью бойцами, а под Хохенлайденом молниеносной атакой пошёл на противника и пленил десятитысячное войско. А Осада Ульма? Австрийская армия, которую Ней запер в крепости, через неделю сдалась ему вместе с артиллерией, боеприпасами, знамёнами и всеми атрибутами чести. Его называли Неутомимым, а Наполеон – Храбрейшим из храбрых. Под Гуттштадтом с отрядом в четырнадцать тысяч он не дрогнул перед вражеской семидесятитысячной армией. На Бородинском поле ему достался самый трудный участок – Багратионовы флеши. Ней, в чёрном с золотом маршальском мундире, со шпагой, во главе корпуса – не только его солдаты, даже русские восхищались им. А признание воинских доблестей врагом дорогого стоит! Он совершал свои подвиги не ради Наполеона и «бонапартистом» никогда не был, он был человеком долга, преданно и честно служившим родной стране, а служение одному человеку презирал и считал для себя унизительным. Наполеон знал об этом, однако высоко ценил его выдающиеся качества военного, безоговорочно верил в его преданность и честь. Титул князя Москворецкого, который император пожаловал ему, герцогу Эльхингенскому, за доблесть при Бородине, на Москва-реке, Мишель Ней принял без благодарных восторгов, но с гордым достоинством как заслуженную награду, зная, что его трое сыновей эти титулы унаследуют.

– Господин маршал!

– Русские? Где?

– Прямо. С фронта, у реки… кажется, Лосвинки. И по левому флангу у Никулино – русская армия. Похожа на артиллерию Милорадовича.

– Поменял позиции? Нас поджидает? – Ней повернулся к лейтенанту Макору: – Коня! – и адъютанат исчез, а через несколько мгновений, уже сидя в седле, маршал отдавал распоряжения:

– Даву, видимо, прорвал оборону Милорадовича и вышел к Красному. Мы тоже примем бой и будем прорываться к первой дивизии. Генералы Ледрю и Разу с десятой и одиннадцатой пехотными дивизиями ударят с фронта. Победим русских их же оружием – штыками. Никакой пальбы! Барон Мурье с кавалерией прикрывает левый фланг. Что на правом фланге?

– Справа лес, мой маршал, – полковник Манжэн ткнул в карту, показывая Нею, – вдоль Лосвинки – до Сырокоренья. И вдоль Днепра.

– Вы, полковник, с орудиями занимаете позиции на правом фланге и в случае нашей неудачи прикрываете отступление армии в лес. Всё. Готовьтесь к атаке.

Французская пехота пошла в наступление неожиданно и там, где русские не ожидали, однако батарея Милорадовича, расположенная на высоких берегах Лосвинки, быстро среагировала на атаку противника, открыв огонь. Пушечные ядра и картечь выкашивали французов рядами, но они смыкали строй и упорно шли на прорыв. Навстречу им хлынула мощная штыковая контратака, усиленная с флангов бессчётной кавалерией. Русские лавиной сметали противника, который, поначалу вдохновлённый решительностью бесстрашного Нея, теперь не только утратил уверенность в свои силы, но и ясно увидел свой близкий конец. Спасая остатки корпуса, Ней приказал отходить в лес. Русскую кавалерию, бросившуюся за отступающими, встретили пушки полковника Манжэна и отбросили назад. Армия Нея укрылась в лесу, но оказалась запертой в ловушке между Лосвинкой, впадающей в Днепр у Сырокоренья, и русской армией в тылу.

По лесным сугробам, без тропинок и дорог французы, повинуясь несокрушимой воле маршала, пробирались к Днепру. В отчаянном положении оказались те, кто сопровождал армию, – повозки (которым приходилось петлять среди деревьев, проваливаясь в снегу и иногда переворачиваясь), раненые и толпа безоружных, обессилевших оборванцев. Они сильно отстали, выбились из сил, а главное – не видели иного пути спасения, как отдаться на волю русских. Выйдя на лесную поляну, маршал остановился, принимая донесения о состоянии армии.

– Сдались русским?! – взорвался Ней.

– Около шести тысяч, мой маршал, – подтвердил полковник Брессон де Вальмабель. – Выслали парламентёра с белой тряпкой. Навстречу им выехал сам Ермолов и велел передать вам лично предложение сдаться.

– Мне?! – ярость загнанного в тупик полководца взорвалась артиллерийским снарядом. – Маршалу Великой армии?! Да как он посмел?! – Ней оглядел столпившихся вокруг него командиров корпуса. – Погибнуть во имя Великой Франции почётно, сдаться в плен – позор. Нам. Императору. Нашей родине. Нашим потомкам. Наши внуки будут стыдиться своего имени! Нет! Мы не запятнаем его! Вперёд!

– Но впереди нет дорог, мой маршал. Лес утонул в сугробах, а у нас орудия…

– К чёрту орудия! Они нас теперь не спасут. Нет дорог?! Мы пойдём без дорог! Там наше единственное спасение – переправа через Днепр по льду!

– Но река ещё не совсем замёрзла, – голос полковника взвился ужасом. Уж не тронулся ли умом несгибаемый маршал, никогда не признававший безвыходности положения. – И лёд тонкий. Я слышал, русские крестьяне в эту пору не ступают на лёд…

Больше никто не раскрывал рта. Полные отчаяния взоры устремились на гордое, словно вылитое из бронзы лицо, притягивающее магнетической силой. Плен страшил людей, но не менее страшен был путь бегства от плена. И только вера в самого отважного и решительного человека, который обещал им спасение, не позволила погаснуть хрупкой надежде на избавление от гибели.

– Замёрзнет! Назад пути нет! Вперёд! – Ней развернулся к северу и зашагал, не оглядываясь, так быстро, как позволяли укрытые сугробами буреломы и тесные проходы между стволов. Остальным ничего не оставалось, как последовать за ним.

До самой темноты пробирались они сквозь дебри, пока не достигли намеченного рубежа. Жители деревни Сырокоренье, пользуясь близостью Днепра, в морозы по льду отправлялись на другой берег с подводами по местным крестьянским обычаям. Однако эта зима только начиналась, лёд не достиг зрелости, чтобы выдерживать тяжёлые нагрузки.

Ней стоял на берегу могучей русской реки, ставшей для него преградой, и видел, как далеко от берега вода выплёскивалась в полыньи и далеко разливалась по наледи. И хотя мороз был силён, быстрое течение не спешило ему поддаваться.

– Ломайте повозки! – приказал маршал, – для переправы нам понадобятся доски.

Вытряхнув ставшее бесполезным имущество в снег, солдаты выдирали доски из повозок и, взяв их наперевес, шли к берегу.

– Переход будет опасен, поэтому я не приказываю. И даже на том берегу передышки не обещаю. Тот берег тоже русский, и там казаки, – Ней оглядел солдат и офицеров. – Те, кто пойдут за мной: держать расстояние! Не сбиваться кучей – уйдёте под лёд. Знайте: дойдём не все. Но дойдём! – он взял доску и шагнул первым на лёд.

У берега лёд был достаточно крепок, и сначала идти было легко. За маршалом, вооружившись досками, шли три тысячи солдат и офицеров, рассредоточившись и соблюдая очерёдность и дисциплину. На берегу остались раненые, женщины с детьми и те, кто не рискнул выйти на лёд.

Ней шёл впереди. Полыньи, большие или маленькие, обходил стороной. А вот протянулась длинная чёрная полоса, начала и конца которой не видать. Не обойти. Живая быстрая вода то беспокойно горбилась, захлёстывая тонкие ледяные края, то разглаживалась, зеркально блестя лунным серебром. Не более четырёх футов в самом широком месте… А вон там у́же. Эх, был бы лёд крепче, можно и перепрыгнуть. Ней положил доску поперёк полыньи и ступил на край. Лёд прогнулся, но не сломался, а доска ушла под воду. Осторожно, чтобы не оступиться, не перевернуть шаткий мостик, он шёл по воде выше щиколотки и слышал, как ледяное хлюпанье завладело проношенными сапогами и вымораживает его ноги до деревянного бесчувствия.

Позади раздался крик. Ней одолел последний шаг за границу полыньи и оглянулся. Солдат провалился в воду и отчаянно пытался ухватиться за что-нибудь, но ледяная кромка обламывалась в руках, а самого́ его относило течением. Ему бросились на помощь, но лёд не выдержал спасателей, и они оказались в ледяной воде.

– Назад! – крикнул маршал. – Дальше от воды! Все погибнете!

Чёрная вода поглотила добычу, а люди продолжали идти вперёд, страшась сей участи и прислушиваясь к треску ледяного покрова. Чем дальше от берега, тем всё чаще случались провалы. Лёд на середине реки не успел окрепнуть и разрастись, и каждый чувствовал, как он прогибается под ногами. Иногда проваливались сразу несколько человек, но уже никто не бежал их спасать, а обходили полынью стороной.

Маршал слышал крики, треск льда позади себя, но больше не оглядывался, он мучительно осознавал, что эта беспримерная по своей дерзости переправа пожирает остатки его славного корпуса. Вдруг он почувствовал, что лёд под ногами перестал прогибаться, стал твёрдым, и надежда на спасение обернулась уверенностью. Застывшие, бесчувственные ноги ускорили шаг, приближая спасительный берег, куда уже летела стрелой воспрянувшая душа.

Увидев, что маршал добрался до противоположного берега, оставшиеся в повозках люди забеспокоились, закричали, не желая оставаться. Женщины плакали, умоляя последних уходящих на лёд солдат забрать их с собой. Никакие уговоры, ни страх провалиться в ледяную бездну не могли пересилить их стремления переправиться через Днепр, куда так успешно добрался маршал Ней. И солдаты сдались. Ибо бросать на милость врага соотечественников, которые отвергли плен, было мучительно и пятнало честь.

Несколько повозок с ранеными, женщинами, прижавшими к себе притихших детей, осторожно выкатили на лёд и, рассредоточив их, покатили вперёд. Плавное скольжение в привычной близости к французской армии несколько успокоили опасения, и повозки катились дальше, дальше, вызывая зависть оставшихся на берегу. Вот скоро уже и середина Днепра. Может быть, всё и обойдётся, может быть… Треск льда отозвался в сердцах выстрелом. Одна, другая, третья… все повозки просели и погружались в воду. Крики, исполненные смертного ужаса, разнеслись над рекой в мертвенном лунном свете, и диким взрывным эхом отозвались на берегу. Солдаты вопреки приказу бросились к повозкам, пытаясь вытащить из них женщин и детей, но ледяная бездна и их утянула в свою ненасытную утробу. Ней, наблюдая с противоположного берега разразившуюся катастрофу, превратился в статую, бессильный чем-либо исправить положение. Сотни людей, оказавшись в ледяной воде, взывали о помощи рвущими душу воплями, им вторили оставшиеся на берегу. И вдруг наступила оглушительная, мёртвая тишина. Она была страшнее крика и заставила оцепенеть всё вокруг, даже дыхание оборвалось.

Но вот движение возобновилось. Случившаяся трагедия, какой бы страшной она ни была, предполагалась изначально, и только слабая надежда толкнула людей на риск. Рядом с маршалом становились спасшиеся солдаты и офицеры. Но Боже! Как их мало! Из трёх тысяч, ступивших на лёд, осталось около восьмисот человек. Две тысячи двести бойцов, закалённых в сражениях, уберёгшихся от гибели под взрывами снарядов, в сабельной рубке, покоились в ледяной колыбели. Какая ужасная смерть!

– Ни отдыхать, ни страдать времени нам не отпущено! У нас нет лошадей, нет еды, но есть ДОЛГ! Перед родиной и императором. Мы направляемся в Оршу, куда Наполеон поведёт свою армию. Там и встретимся. На марше не отставать. Открытые дороги не для нас. Не для того мы перешли Днепр, чтобы нарваться на казаков.

Ней повернулся на запад и повёл уцелевшую горстку третьего армейского корпуса сквозь разыгравшуюся вьюгу вперёд, в неизвестность.

***

Около часа пополудни Наполеон с армией вступил в Оршу. Здесь он собирался задержаться, чтобы подтянулись отставшие войска, провести реорганизацию воинских частей. Дорога на Оршу не была безмятежной, казаки осаждали французские колонны с разных сторон беспрестанно. И беспрестанно завязывались мелкие и крупные стычки с наседавшими преследователями, которые заканчивались всегда одним и тем же: захватом неприятелем обозов и пленных. Наполеон, окружённый со всех сторон Старой гвардией, чувствовал себя в безопасности. При виде казачьих орд его гвардейцы брали ружьё под курок и, не прибавляя шагу, без суеты, продолжали гордо идти мимо шумных азиатских толп, устрашая их своим обликом и изредка отгоняя ружейными выстрелами.

Армейские колонны сопровождали безоружные, потерявшие человеческий облик жалкие существа, бывшие совсем недавно солдатами Великой армии. Завёрнутые в лохмотья, голодные, полубезумные, они зачастую шли за колоннами французов или по сторонам дороги с флангов, молча, автоматически, как заведённые куклы, и так же молча падали, скорчившись, в снег, чтобы уже никогда не подняться. Они шли толпами, иногда дрались, иногда подвывали, а те, кто ещё имели силы, но потеряли способность к брезгливости, бросались на трупы упавших товарищей и поедали их. Император с содроганием наблюдал за ними, мучаясь сознанием, во что превращается его непобедимая армия.

В Орше Наполеон расположился в иезуитском коллегиуме. Обед в компании маршала Бертье и генерал-адъютанта Раппа сначала проходил в молчаливом внимании к самоуверенным разглагольствованиям императора о его победе в Красном, об успешном марше на Оршу, к Днепровской переправе. Демонстрация спокойствия и удовлетворённости результатами последних событий в этот раз плохо давалась Наполеону и больше напоминала радость калеки, очнувшегося после ампутации и гордящегося, что не испустил дух.

– Мои планы русские, как ни старались, нарушить не сумели. Все корпуса, достигшие Смоленска, друг за другом прорвали заграждения неприятеля и соединились, – высокомерно вскинутый подбородок, видимо, призван был олицетворять несокрушимость великих деяний и планов, но он, не проникся возложенной на него миссией и позорно являл потёки жирного соуса, которые владелец подбородка не заметил лишь потому, что взор его и мысли были обращены к грандиозному и не снисходили к пошлым мелочам быта. – Да, они изрядно поредели. Так что ж! Здесь, в Орше, мы проведём ревизию войсковых частей, перегруппируем их.

Граф Рапп, ковырявшийся в тарелке вилкой, поднял глаза на императора:

– Вы считаете, сир… что маршал Ней погиб?

При упоминании Нея самодовольная маска на лице Наполеона растаяла без следа. Он сразу потускнел, плечи опустились. Салфетка, наконец, вспомнила о своём долге перед вершителем судеб и трудолюбиво промокнула соус вокруг рта.

– Невосполнимая потеря! – сокрушался император. На сей раз в его искренности сомневаться не приходилось. – Столько славных, невероятных побед! Лев! Неустрашимый! Храбрейший из храбрых! Но даже он, один, окружённый всей русской армией, противостоять ей не в силах.

– Может быть, следовало повременить с отступлением, – продолжал Рапп, который, видимо, никак не мог смириться с незаслуженной участью Нея, – и жертва сия напрасна?

– А как вы себе представляете, граф, подобное промедление? Голодные солдаты, пожирающие глазами друг друга, способны выйти из повиновения в любую минуту. Вы видели толпы безоружных, утративших человеческий облик, что влачатся за армией? Что вы станете делать, когда все превратятся в подобный сброд?

Рапп замолчал, рассматривая тарелку, а Наполеон бросил вилку, откинулся на спинку стула и заговорил будто сам с собой, не заботясь о присутствующих:

– У меня триста миллионов золотых дукатов в дворцовых погребах – я охотно отдал бы их за этого человека…

Дверь распахнулась без стука, и гневный взор Наполеона уставился на генерала Гурго, не позволявшего себе прежде подобной вольности.

– Ваше величество! – ординарец, потрясённый новостью, даже не заметил гнева императора. – Ваше величество! Ней! Маршал Ней жив! Он движется сюда и просит о помощи…

Наполеон взвился с места со скорость выстрела, не помня себя схватил Гурго за обе руки и, крепко сжимая их, спрашивал, желая снова и снова услышать подтверждение:

– Да верно ли это? Возможно ли? Верить ли чуду?

– Сомневаться не приходится. Маршал раздобыл коня и прислал своего офицера. Можете расспросить его.

– Немедленно выслать навстречу Нею остатки корпусов принца Эжена и Даву!

Невероятное известие мгновенно облетело всю французскую армию. Всеобщее ликование не знало границ. Ни одна победа в кровопролитных сражениях не знала подобных восторгов. Горечь поражений и позорного бегства отступила в тень, все говорили только о маршале Нее, повторяя за императором данную ему характеристику: храбрейший из храбрых! О подвиге Нея, окружённого со всех сторон русскими, без единого шанса на спасение, только силой железной воли избежавшего гибели, сообщалось всем с гордостью, как о личной награде и великом национальном триумфе. Офицеры даже конюхов своих известили. Цена подвига значения не имела, ибо третий армейский корпус мысленно уже похоронили.

– Едва пять переходов отделяют Оршу от Смоленска, – восхищался потрясённый граф де Сегюр. – В такой короткий срок приобрести такую славу! Как мало нужно времени и пространства для того, чтобы обессмертить себя!

Когда Ней предстал перед императором, тот молча обнял своего маршала, вернувшегося из небытия, и услышал его охрипший, но жёсткий и мужественный голос:

– Мой император, я снова в вашем распоряжении и не стремлюсь к послаблению в службе. Вы можете рассчитывать на меня в самых трудных и опасных положениях. Готов снова возглавить арьергард.

Глава 39
Кавалерийское депо

– Александр Никитич!

– Тихо ты, не ори…

Поручик Редкин упал на снег, где уже пристроились за бугорком Сеславин с Баюром, наблюдая за суетой во французском лагере. Разноязыкая речь смешивалась в бессмыслицу, и таким же бессмысленным казалось столпотворение людей, лошадей и повозок, однако заметно было, как постепенно выстраивался порядок. Обозы ветеринарного лазарета стали в стороне скобкой, и туда по очереди подводили раненых лошадей на осмотр и лечение.

– Кавалерийское депо, – зашипел Редкин.

– Видим, – прицыкнул на него командир, не отрываясь от созерцания бурлящего котла, в котором с ржанием, звяканьем и криками что-то варилось и затевалось. – Надо срочно отписать светлейшему. Каковы силы депо? – обратился он к своему разведчику. – Не наследили там?

– Обижаешь, Александр Никитич. Мои ребята не впервой по такому делу. Всё чин чином. Обошли с разных сторон спешимшись. По подсчётам – около четырёх тысяч лошадей, да при них – полтысячи кавалеристов, шесть десятков и восемь орудий, продовольственный обоз, лошадиный лазарет с тремя служителями. Всё депо – хозяйство майора Бланкара…

– Ладно, ладно, – остановил его командир. – Майор Бланкар – знакомое имечко. Ступай, готовь курьера в ставку фельдмаршала.

Редкин исчез тихо. Баюр, оглянувшись, увидел только чёрную точку, заметаемую снежной пылью из-под копыт коня.

– Я думаю, фельдмаршал это депо уже не застанет, – сказал он, следя, как перестраиваются кавалеристы, и вслушиваясь в команды.

– Почему?

– А что им здесь оставаться? Думаешь, кавалерийское депо – чтоб обнищавшую армию подвозить?

– Чёрт! Верно! – Сеславин нахмурился и тут же вынес решение: – Если Кутузов успеет, ударит в хвост Бланкару, а мы должны встретить депо.

– Где?

– Где-где? Где-нибудь у переправы через Днепр, ближе к Орше.

– Копысь? – предположил Баюр. – Там хорошая переправа.

– Туда и отправимся. Только главные силы пойдут через Баево и Крапивну. А мы – южнее, напрямки.

– Может статься, это остатки депо, – волхв окинул взглядом гривастое скопище, представив, как осёдланные скакуны, не измученные боями и долгими переходами, превратятся в грозную кавалерию, и подозрительно предположил: – Наверняка, частью оно уже отправлено на запад. Я бы на их месте так и поступил. Разделил и отправлял партиями. Малыми частями незаметнее и быстрее.

– И сохраннее, – согласился приятель. – Но почему депо не присоединилось к армии Наполеона, когда он уходил из Красного? Горки – это ж у него на полпути!

– Нельзя все яйца класть в одну корзину. Видел, как осаждали наши отступающих? Депо разгромили бы по дороге за милую душу. Это важный стратегический резерв!

– Для последнего рывка? К Березине рвётся? К Борисову?

– А то! Пока туда дойдёт, его кавалерия развеется, как сон. А тут свежие силы!

Накануне партизанский отряд Сеславина, занятый разведками и боями, пленными и отбитыми обозами, курьер из Главной квартиры догнал уже на подходе к Орше. Сеславин опередил французский авангард и предполагал его встретить у переправы. Однако новый приказ смешал все карты: «…употребить все способы схватить верного языка, от которого узнать, что в Красном находится и когда что выступило, ибо без сего фельдмаршал не предполагает неприятеля атаковать». Пришлось возвращаться. Через Дубровно и Ляды к Красному. Наполеон с гвардией к этому времени занял Ляды и расположился на ночлег. Казаки ёрничали насчёт императорской остановки:

– Ишь, бедолага, изнемог на чужих дорогах!

– Чай, все каблуки стоптал!

– Нехай помается! Не на курорт прибыл!

Сеславин приказал окружить Ляды, устроил стрельбу и нападение на сопровождение, на обозы. Наполеон и гвардия остались невредимы, но поспать им в эту ночь не удалось. «Я в ночь их потревожил, – отписал партизан Коновницыну. – Стрелял и заставил своих молодцов кричать, чем не дать спать Наполеону, потому и заставил их быть в готовности и страхе. Стадо пленных сегодня вам будет доставлено».

После отправки языка в ставку светлейшего обратно пошли через Горки. Досадная задержка в пути не давала покоя Сеславину, тем паче что Наполеон был как будто всегда рядом, но ускользал от него, словно вода в песок. Командир хмурился и про себя проклинал неслаженность и неповоротливость громоздкой военной канцелярии, медлительной и скрипучей, от коей случалось столько путаницы и упущенных лёгких и славных побед, а заодно – счастливую звезду французского императора.

Зато теперь, обнаружив у Горок кавалерийское депо французов, его ликующая душа уверилась, что ничего не бывает зря, что и промахи, и досады могут обернуться открытиями и наградой.

Столько дорог пройдено партизанами под командой Сеславина, столько сражений за плечами! Так что седло для каждого в отряде стало и квартирой и постелью, и каждый знал порядок во время маршей. Обыкновенно двигались вдоль проезжих трактов, имея авангард и арьергард, а чтобы избегнуть неприятных сюрпризов, высылали для наблюдения разъезды казаков. В сумерки устраивали биваки лишь на несколько часов, больше заботясь об отдыхе лошадей, в два часа ночи обедали – и снова на́ конь.

Партизаны ехали окольной дорогой, держась перелесков, не желая вступать в стычки с отставшими французскими частями, экономили время, чтобы не упустить возможности встретить в Копысе кавалерийское депо, если оно и впрямь туда направлялось. Наступившая в очередной раз оттепель развезла замёрзшую было землю, а на просеках, где ещё сохранился снег, под копытами чавкала снежно-грязная каша.

С наступлением ночи воздух становится сквозным и звуки разносятся далеко, поэтому старались не шуметь и почти не разговаривали. Ехали медленно – в потёмках особенно не поскачешь. Некоторые партизаны подрёмывали в седле. Только и слышно было, как чавкали копыта по слякоти, похрапывали кони, поскрипывали деревья…

Вдруг ветер донёс неясный плач и следом – горестные прерывистые подвывания, похоже, что человеческие. Баюр хлестнул коня и поскакал на звук. Сеславин остановился и вместе с ним остальные. Не водилось за Баюром, чтоб он отвлекался от дел по пустячному поводу. Стали ждать и слушать ветер, но больше ничего тревожного не услышали.

На опушке леса возле густых голых кустов на оттаявшем бугорке сидела на коленях деревенская девка, в полушубке, крест-накрест перевязанная платком. Она то и дело наклонялась к жухлой траве, где что-то лежало, – не разберешь в темноте – и подвывала охрипшим голосом. Баюр подъехал ближе и соскочил с коня. Девка завыла сильнее и теперь уж всем телом накрыла, обняв руками… что-то неподвижное. Приглядевшись, волхв опознал вытянутые ноги… Труп!

– Не бойсь, не обижу. Чего воешь-то?

Девка оглянулась, всхлипнула:

– А ить говорила… ы-ы-ы… так и будеть… ы-ы-ы… а он тока смеялси.

– Знакомый что ли?

– Ы-ы-ы… знаком… Это Анжик! Жаних мой!

Баюр наклонился к трупу, разглядел сквозь намотанное грязное тряпьё остатки мундира польского улана и присвистнул. Вдруг труп застонал, а потом хрипло зашептал:

– Пани Ванда… не уходите… Пани Ванда… – и смолк. То ли силы иссякли, то ли дух испустил окончательно. А перед последним вздохом ласкал любимое имя.

– Я Маруся, – вцепилась в него девка. – Вишь, память отшибло, путается.

– Не жилец он, – обронил волхв, отворачиваясь и собираясь вернуться к своим. Ехать ещё далеко, задержки дорого стоят.

– Нет, не уходи, – девка поймала Баюра за рукав. – Так и кинешь нас тута? Он летось обрюхатил меня. Да и айда шашкой махать. А я – жди яво! Пани Марыся, пани Марыся! Меня досель в деревне так дразнют. Вишь, заговорил? Ничаво, отживеет! Ты, мил человек, помоги-ка мне яво дотащить до дому, – она приподняла тело за плечи и за голову, понуждая незнакомца подсунуть под него руки.

– Далеко ли? – надо бы предупредить своих: пускай едут дальше, не ждут. А он по дороге нагонит.

– Да тута, недалече.

Тем временем Сеславин, устав от неизвестности, выехал с казаками на опушку. Бросать друга они не собирались. Подумаешь, задержка. Всё равно на отдых останавливаться. Не загонять же лошадей. Они и так целый день скачут без роздыха.

– Погоди-ка, – Баюр отодвинул девку в сторонку, достал из кармана камень жизни и, сунув его под тряпьё на грудь улана, стал поднимать полутруп. Как бы ни была неприглядна парочка, не ему взвешивать да оценивать чужое чувство. Для этих двоих, может, свет клином друг на друге сошёлся, и они врозь себя не мыслят. Ишь ведь, полумёртвый, а дотащился-таки до суженой…

Казаки с хохотом окружили троицу:

– Подбираешь трофеи, Баюр?

– Пошарь у него в карманах, можа, там золотыя дукаты.

Улан, небольшого росточка, высохший от голода и изнурённый обстоятельствами, был лёгким, как вязанка хвороста. Баюр усадил его на Грома и взобрался в седло. Девке дали запасную лошадь, и она по-мужицки уверенно устроилась верхо́м. За лесом показалась крохотная деревушка, дворов двадцать, не больше. Оставив на околице пикеты, партизаны отправились в избу, на которую указала девка.

В тепле улан быстро пришёл в себя и, испуганно таращась на казаков, залопотал по-польски. Никто его не слушал, забавная история развязала языки шутникам, и каждый старался выдать посолонее.

Рыжая девка оказалась ростом почти с Баюра, а в ширину чуть не вдвое толще. Мелкие яркие веснушки так густо взошли на её лице и руках, что не видно было просвета между ними. А когда она улыбалась или морщилась, казалось, что под ветром колосится спелая рожь в обрамлении выгоревшей до ржавчины травы. Чем прельстила она ещё летом польского улана, догадаться было трудно. Он, судя по всему, имел благородное происхождение и, хоть ростом не вышел, отличался изящным телосложением, что никак не сочеталось с мужиковатой гром-бабой.

Казаки, не отказались помогать парочке, но трепетностью их отношений не прониклись. Уж больно карикатурно выглядел сей неравный союз.

– Мелковат улан. Промахнулась девка!

– Мал да удал! Все в дороге подохли, а он тока наполовину!

– К пани Марысе спешил!

– Да в дороге имя ейное подзабыл маненько.

Баюр сунул руку улану в пазуху, чтобы достать камень, тот напугался, замахал руками, зашипел польскими согласными.

– Даже говорит!

– Пани Марыся, небось, сама затащила уланчика на сеновал, – прозорливо предположил кто-то.

Девка не стерпела поношения, вскочила, упёрла руки в бока, перегородив горницу пополам:

– Ишь, пенёк носатый, каку напраслину взвёл! Можа, он пондрависи мне шибко да я сомлела от уговоров яво!

Горница вздрогнула от хохота.

Дальше Баюр слушать не стал, вышел во двор. Небо вызвездило. Он поднял лицо вверх, глубоко вдохнул морозный воздух. Сзади подошёл Сеславин, положил руку на плечо:

– Не пора ли, Баюр, рассказать, что терзает тебя? Вижу ведь, как изводишься. Легче станет, коль выговоришься.

И Баюр, устав крепиться, позволил выплеснуться боли наружу. Душа, как сжатая до предела пружина, стала потихоньку распрямляться и оживать. История получилась недолгая и нескладная, но друга его вымученный рассказ пробрал до костей. Ослепительная, как летящая с неба звезда, с такой же короткой судьбой любовь успела до краёв наполнить сердце Баюра, а Сеславина обжечь болью. Загадочная и страшная гибель Арины глубоко потрясла и взъярила лихого партизана:

– Надо разыскать мерзавцев и наказать жестоко! – взорвался он, выхватив саблю, готовый немедленно выполнить угрозу.

– Уже́…

– Когда ж ты успел?! – опешил приятель, разочарованно опуская клинок. У него уже руки зудели от мстительной лихорадки.