Текст книги "Власть лабиринта"

Глава 16
Залез волк в птичник…

Гром тихо всхрапывал и легонько покусывал за пальцы Баюра, гладящего его морду. Ветви, качающие отсветы костров, смазывали тени, вызывая тревожное ощущение движения в темноте, но кавалеристы спали, привычные к походной жизни, доверив свой покой выставленным окрест Хмелиты пикетам. Оставив коня без привязи и пут у коновязи, Баюр тихо обходил южный флигель, глядя на окна второго этажа и пытаясь угадать Аринино. Тишина казалась обманчивой, за тёмными окнами не спали, а только притаились, ожидая чего-то и страшась. Вот в одном мелькнуло белое – сердце звеняще и протяжно вскрикнуло: Ари-ина! Через минуту она уже летела к нему птицей из темноты, края белой шали взмахивали, как крылья.

– Уж и не чаяла, – шептала ему в грудь прерывисто, запыхавшись.

Он обнял её двумя руками, и она замерла, боясь спугнуть счастье.

– Видел, что у нас творится? Барин велел запереться и не казаться на глаза, авось пронесёт.

– Пронесёт! – уверенно шепнул жених, с наслаждением вдыхая тепло её макушки. – Утром их здесь уже не будет, – они уходили, обнявшись, дальними парковыми тропинками, прячась от костров за тёмный спасительный занавес клёнов и лип, через лужайку к озеру, по белому мраморному мостику в беседку на островке.

Сколько бессонных ночей, сколько слёз и молитв, сомнений и страхов накопило время ожидания – и всё рассеялось в пыль в единый миг: жив! вернулся! Она сама снимала с него рубашку, то и дело прижимаясь горячей щекой к большому сильному телу, чутко-отзывчивому на её ласку, и заливаясь счастливыми слезами, неумело расстёгивала ремень, застревая на каждой дырочке, а он тихо смеялся и обнимал её, целуя куда попало, жадно, несчётно, мешая дрожащим рукам, не спеша размыкать кольца объятий. Он что-то трепетное шептал ей на ухо, она бессвязно лепетала в ответ, не помня себя, ибо душа горела, а слова не имели смысла, они лишь жарким круговоротом обнимали их обоих и уносили неведомо куда, откуда не хотелось возвращаться.

Потом Баюр плавал в озере за беседкой, так чтобы со стороны парка его нельзя было увидеть, а Арина следила за его ловкими, без всплеска, взмахами, тая от нежности, после купания вытирала его чистым холстом, не в силах согнать с лица глупую счастливую улыбку. И вдруг испуганно припала щекой к его спине и заплакала:

– А говорил: ничего не может с тобой случиться… – она осторожно гладила розовый шрам: – Это от пули, я знаю.

– Так ничего и не случилось. Навылет. А раны на мне заживают быстро.

– Стало быть, из лазарета ушёл? Али отпуск дали?

– Не угадываешь, радость моя. Я в армии не служу: свободный воин, лечу туда, где особенно припекает, – затянув ремень и нырнув в рубашку, он нетерпеливо обнял свою невесту, прижал к груди. – Путаного да бестолкового на войне много, всего не поведаешь. Так что мешкать не приходится – только поспевай вертеться.

– Но как же ты воюешь? Без армии?! – оторопела Арина, представив себе бесчисленную рать против любимого, её единственного, никем не заменимого, и ещё теснее прижалась к нему. – Один?

– Моя война особого рода – партизанская… – Баюр вдруг почувствовал, как льнущая к нему невеста закаменела в его руках и тут же вырвалась из объятий. В лунном свете её лицо казалось маской, распахнутые глаза полны ужаса:

– Ты партизан?!!

Баюр потянулся к ней, она отпрянула:

– Я не верю… Нет! Нет!!! – и разрыдалась.

– Да что случилось-то? – он прижал к себе своё сокровище, дороже которого не было во всём свете, не догадываясь о причине слёз, и она, всхлипывая у него на груди, сбивчиво пересказала утренний случай в господском доме, вызвавший бурный гнев барина и нагнавший леденящего страха на домочадцев.

– Полковник Дибич, говоришь? – задумался Баюр, потом усмехнулся: – А барин твой молодец! Не смалодушничал… А Мюрата он как встречал?

– Мундир надел. Суворовского полковника. Только куда ему деваться? Все офицеры в дом набились.

– И все вместились?

– В доме пятьдесят три комнаты, – хлюпнула носом Арина, вспомнив прошлогоднюю суматоху горничных перед приездом гостей, которые, заселяясь, превращали жизнь в усадьбе в ярмарочную толчею, праздничную, пёструю, весёлую.

– А что касаемо партизан… – рука, гладящая русую голову, не остановилась, не дрогнула, только жёстче обозначились напряжённые скулы и сузились глаза. Арина этого не видела, но знала: его лицо всегда было у неё перед глазами, и как оно изменяется, одобряя или порицая, представлялось ей ясно, – в каждом стаде паршивая овца сыщется. Коли бы все герои были, как твой барин, мир не вынес бы однообразия, давно б перевернулся, – наклонился, нашёл в темноте её губы, поцеловал нежно, бережно. И пророчески добавил: – А этот… Дибич?.. позорным пятном в памяти людской останется.

Арина успокоилась и поверила Баюру: где бы он ни был и что бы ни делал – на бесчестье был не способен. Ей было уютно в его сильных руках, его нежность и ласковый шёпот не ведали усталости, и не было во всей Вселенной ни войны, ни французов, ни страхов, ни смерти, только любовь и вечная жизнь. А в счастливый дуэт их сердец пробивался еле уловимый весёлый и беззаботный перестук маленького третьего сердца.

Когда луна, истратив серебристый свет, канула в бездну, оставив на небе своё бледное отражение, а по озеру поплыла серенькая дымка рассвета, Баюр, проводив Арину в южный флигель, выводил Грома окольными тропками на лесные дороги вдоль Бельского большака. Он видел, где стоят французские пикеты, когда пробирался в усадьбу, и теперь найти их не составит труда.

Вот они! Пятеро всадников остановились у лесной границы вдоль широкого тракта, поглядывая по сторонам и тихо переговариваясь.

– А русский помещик богат: какие угодья в имении!

– Я слышал: свой театр в усадьбе содержит. Вот бы взглянуть на актрисочек.

– Девки крепостные, деревенские. Эти варвары настоящего театра и не видывали.

– Я ж не жениться собираюсь.

– Иоахим запретил безобразия, забыл? За грабёж и насилие…

– … расстрел! Да помню я. Верный муж! С его-то маршальской красотой да вдали от дома!

– Нелегко быть зятем императора! – кавалеристы приглушённо похахатывали, по-бабьи сплетничая, но с дороги не сводили глаз и вслушивались в предутреннюю тишину.

Дорога огибала лес и уходила в сторону Каменца, скрываясь из виду. Баюр помнил, как шёл здесь с Ариной к Святому камню. Взяв за уздечку Грома, он тихо уводил его в лес подальше от пикетчиков, доставая из седельной сумки казачий мундир и на ходу переодеваясь. Выйдя из леса там, откуда хорошо был виден Святой камень на холме и раскинувшееся у его подножья место осенних ярмарок, он остановился. Камень жизни, зажатый в руке, вбирая энергию и мысль волхва, пульсировал, повторяя ритм его сердцебиения. Рука медленно поползла вверх, и за ней потянулся прозрачно-переливчатый шлейф. Он плыл к подножью холма, растягиваясь и накрывая зелёный луг, привычный к широкому торгу и многолюдью. Через мгновение из прозрачной пелены выросли всадники в мундирах Войска Донского. Число их росло, колонны казаков, огибая холм, тянулись дальше, и конца им не было видно. Сначала туманные и призрачные, они наливались красками жизни и выглядели вполне реальными, скакали и размахивали саблями, только не двигались с места. «Пора. У миража короток век». Баюр улыбнулся и вскочил в седло.

Разговор пикетчиков замер на полуслове, когда они увидели вылетевшего из-за поворота казака на лихом коне.

– Фланкер!

Не замечая французов, укрывшихся за деревьями, казак летел прямо в ловушку. Они выскочили, все пятеро, стащили его на землю, сунули в рот скомканные перчатки, чтоб не закричал, но никак не могли скрутить ему руки, он отбивался, как дьявол. Во время свалки в дорожной пыли никто не заметил, как конь пленённого казака бросился в лес и исчез.

Пока четверо французов скручивали руки ретивому казаку за спину и перетягивали ремнём, пятый поскакал к повороту взглянуть, не следует ли за ним ещё кто-нибудь. Обратно он летел как ошпаренный:

– К Мюрату! Русские! Целая армия!!!

Пленника перекинули через седло и с места взяли в галоп:

– Мы здесь уже без пользы…

– Успеть бы. Побудки ещё не было…

***

На высокой веранде за длинным столом, накрытым белой скатертью, собрались на завтрак хозяин дома и его «гости». Во главе стола восседал Алексей Фёдорович Грибоедов в мундире Суворовского полковника с прямой негнущейся спиной, словно аршин проглотил, а на другом конце прямо напротив него блестел наградами и драгоценностями на гусарской груди король Неаполя, маршал французской армии Иоахим Мюрат. Представители двух враждующих держав молча изучали друг друга, как дипломаты за столом переговоров, нащупывая слабое место противной стороны.

Хозяин поместья, у которого кусок в горле застревал, церемонно и демонстративно жевал пышный, духовитый омлет, не чувствуя ни вкуса, ни аромата. Давился, но, не желая унизиться перед врагом, обнаружить растерянность от двусмысленности своего положения, натужно глотал. Пусть думает, каналья, что его присутствие никоим образом не может испортить ему аппетит.

Мюрат не увидел в надменном лице барина ни страха, ни покорности. Даже благодарности, что не разгромили и не разграбили имение! Хамское отродье! А ведь если бы не запрет маршала и не его личное присутствие – неизвестно, как бы всё обернулось. А впрочем, известно… И этому надутому индюку – тоже. Мог бы хоть улыбнуться для виду, хоть лицемерно изобразить признательность… Нет, терплю, мол, тебя – по нужде, а вот бояться – слишком много чести! Это ему! Неаполитанскому-то королю! Сдохнет, а не уронит своего медвежьего достоинства!

– Тихо у вас, месье Грибоедов, будто и нет войны. Где-то сражения, земля огнём горит, а вас пожар стороной обходит.

Легковесный тон, располагающий к приятельству, задушевности, набычившийся барин не поддержал, брякнул без всякой дипломатии, грубо и резко, как саблей рубанул:

– Русские в стороне не бывают, коли держава в опасности.

– Ну-у, будет вам дуться! Мы, люди высшего сословия, всегда поймём друг друга и найдём общий интерес. Великий французский император идёт на Москву, и скоро она станет нашей. Наполеон поражений не знает, – Мюрат отложил вилку, неторопливо промокнул губы салфеткой и расслабленно откинулся на спинку стула, улыбаясь, как ленивый холеный кот, словно победа сюзерена, о которой он упомянул, была делом решённым. – А когда будет заключён мир, я вернусь в Хмелиту и тогда мы встретимся как старые добрые друзья.

Каменное лицо Грибоедова превратилось в перезревшую фиолетовую сливу, готовую лопнуть и брызгами плюнуть в самоуверенную рожу корсиканца, но Алексей Фёдорович всё-таки сдержался и промолчал.

Шум на подъездной дороге прервал «беседу». Со стороны Бельского большака галопом неслись пятеро кавалеристов. Мюрат вскочил. По белым мраморным ступеням они тащили упирающегося растрёпанного, перепачканного в пыли казака, которого и бросили под ноги неаполитанскому королю.

– Господин маршал, со стороны переправы из-за холма движется русская армия. Числа не разглядеть, но больше корпуса. Вот, – кавалерист указал на пленного, – фланкера выслали наперёд.

Офицеры, что вместе с Мюратом сидели за столом, уже стояли за его спиной. Повернувшись к ним, он процедил резко и зло:

– Седлать коней. Выступаем немедленно! – потом кивнул на пленного: – Он может говорить?

Кавалерист быстро нагнулся и выдернул перчатки изо рта Баюра, тот закашлялся:

– Залез во… кх-кх… лк… кх-кх… в птич… кх-кх… ник… за пуш-ш… кх-кх… истой курочкой…

– Что он говорит?

– Не разобрать, мой маршал. Кажется… говорит: «За лесом войско летит, как птица. Пушки у них».

Мюрат побледнел и, забыв светские манеры, схватил пленника за грудки, поставил на ноги. Два синих взгляда скрестились клинками, чуть искры не сыпанули. Зять Наполеона, не выпуская из рук скомканного мундира, прошипел наглецу в лицо:

– Сколько их?

– Три… кх-кх… корпуса.

– Кто командует армией?

– Генерал-адъютант барон Винценгероде… кх-кх…

– Врёшь, собака! – Мюрат размахнулся, ударил Баюра по лицу, из разбитых губ потекла кровь, но пленник, не моргнув глазом, улыбнулся:

– … Фердинанд Фёдорович.

Взбешённый маршал с силой оттолкнул связанного казака и, развернувшись, помчался по лестнице к осёдланному для него жеребцу. Офицеры поспешили следом.

И куда только подевался вальяжный аристократ, привыкший, чтоб все беспрекословно исполняли его прихоти, уступали дорогу, склоняли головы, победоносный и бесстрашный покоритель народов? Великосветская спесь слетела с него быстрее, чем его подчинённые успели уразуметь надвигающуюся опасность. В мгновение ока он превратился в суетливого и гневливого самодура, обвешанного блестящими побрякушками, раздающего оплеухи нерадивым слугам. Его визгливые приказы, как свист размашистых розог, раздавался то по ту, то по сю сторону французского бивака, похожего на разворошённый муравейник. Маршала подхлёстывал страх перед императором, который с самого начала не одобрял обходного манёвра, однако разрешил его скрепя сердце, понадеявшись на доблесть и осмотрительность зятя. А может быть, и на что-то ещё? Чёрт его дёрнул соваться в русские дебри! Мюрату совсем не улыбалось сложить свою красивую голову без славы, без почестей, без восторженных и скорбящих зрителей. В нервозной торопливости даже красота его вроде как-то поубавилась, померкла, пообносилась…

На веранде дома остались только хозяин, прислуга да связанный пленник, которые лишь переглядывались, не раскрывая рта. Во внезапно наступившей тишине слышны были крики и суматоха французов в парке. Сгрудившись возле барина у выхода на лестницу и ещё не вполне веря в неожиданное и быстрое освобождение от неприятеля, дворня переводила дух, наблюдая спешное отступление французов. Вдруг Мюрат, уже сидя в седле, развернулся, что-то крикнул кавалеристу, вытянув руку в сторону веранды, и тот, схватив пистолет, бросился к мраморным ступеням. Алексей Фёдорович оглянулся на казака, которому успели срезать верёвки на руках и ногах (кто-то из прислуги догадался – молодцы!), и замахал в сторону портьеры: мол, спрячься. Француз, держа пистолет наготове, подбегал к лестнице, когда ему наперерез выскочил дворовый мальчишка лет тринадцати:

– Туды! Туды! – он махал рукой в противоположную сторону. – Убёг! Оттоля с большака пылища ажно столбом!

Француз посмотрел в указанном направлении, но за деревьями ничего не было видно, а проверять некогда: корпус Мюрата уже выехал из ворот. Он выстрелил в воздух, заткнул пистолет за пояс и бросился догонять своих.

Но Грибоедов на него уже не смотрел, а с изумлением взирал на их избавителя. Тот стоял у дверей и наблюдал за французами. Широко расставив ноги и выпрямившись, он уже не был похож на пленника, скорее – на победителя. Разбитые губы змеились злорадной ухмылкой, а в синих глазах плясали черти.

Через четверть часа о кавалерии Мюрата в имении напоминали лишь брошенные или забытые мелочи да мёртвые пятна кострищ.

Глава 17
Сатанинское отродье

Полдень неустанно выпихивал солнце в зенит, успев довести его до белого каления. И оно нещадно поджаривало ржаные поля, готовые просыпаться спелым зерном. Голубая скатерть необозримого небесного престола ожидала свежих душистых караваев с липовым мёдом. Но жнецов и пекарей видно не было. Только ветер шуршал колосьями, клоня и гоня их волнами, да какая-то пичуга, ошалевшая от зноя, бренькала в такт его набегам, хрипло и несвязно, словно щипали обвисшие струны.

Баюр направлялся к Вязьме, но ехал лесными тропами и полями, сенокосами, ещё недавно утыканными свежими стожками. Теперь стожки встречались всё реже, крестьяне окрестных сёл свозили сено и прятали от французских фуражиров где-нибудь на лесных полянках, подальше от больших дорог, по которым двигалась наполеоновская армия, выгребающая без остатка корма и продовольствие.

– Кабы знать, куды хранцуз сунется, – рассуждал вполголоса мужичок из телеги, правя послушной лошадкой и вопросительно поглядывая на попутчика, – можа, и пройдёть стороной?

– Кто ж тебе объявит? – усмехнулся Баюр.

– Твоя правда. Ничаво, бережёного Бог берегёт. Сховаем сенцо, инда чем скотину кормить? Зима вить всё одно явится, не забоится хранцуза.

Нахмуренный попутчик думал о чём-то своём, причитания мужика ловил краем уха и отвечал, не задумываясь, чтоб только поддержать разговор и не обидеть человека. Ему не давало покоя прощание с Ариной, и дурное предчувствие скребло сердце. Хотя теперь… армия Наполеона ушла далеко вперёд, её цель – столица, и Хмелите нашествие пока не грозит… Её глаза так и стояли перед ним… молили: «Останься!», но слова не выговаривались, лишь побелевшие губы шептали несвязно: «Свет мой ясный…». А ведь мог бы! Забрал бы Арину и увёз в Ключи, туда война не докатится. Только вот… мог ли? Развернуться спиной к гибнущим людям, горящим городам и утешиться тихим семейным счастьем? Будет ли радовать это счастье? Не сгложет ли совесть? А родится сын – как посмотрит ему в глаза?

– Коль француз нагрянет – и скотину уведёт, и… может и жизни решить, – ответил он машинально, не заметив, как вздрогнул огорошенный мужик.

– Свят-свят… И впрямь, уходить надоть. Покуда лето, чай не замёрзнем, не сгинем.

– Я слышал, деревнями уходят, пустые избы оставляют, а то и поджигают, чтоб не сквернили: после антихристов, дескать, и жить в них нельзя, – разговор, какой-никакой, должен отвлечь от тяжёлых дум, прогнать глупые предчувствия. По крайней мере, Баюр на это надеялся.

Уже видна была деревенская околица, когда навстречу к ним выбежал босоногий мальчонка лет восьми.

– А что барин ваш? – живо вспомнился Грибоедов, его мундир. Так ли другие встречают иноземцев? Ох, вряд ли…

– Эка! Барин! Как до Смоленска беда докатиласи, в столицу подалси. А за себя управляющего оставил. Он и прежде тама жил, а сюды тока наведывал.

– Тятя, тятя! – издали звенел детский голосок.

– Аль стряслося чаво? – встревожился мужичок.

Мальчонка подбежал и, вскочив на телегу, обхватил отца ручонками:

– Шибко спужалси я, – он часто дышал и тёр веснушчатый нос. – Федюнька сказыват: дед возверталси – видал хранцузов, неслись вскачь.

– Куды неслись-то?

– Дед сказал: на Дорогобуж.

– Дак откель же оне взялися? Ить мы думали: от Смоленску идуть. Стал быть, обшаривают вклуголя.

– Ну, пора мне, прощай, – Баюр тронул поводья.

– Куды ж ты, мил человек? Прям к няму в зубы?

– Так уж и в зубы? Ещё посмотрим, у кого они крепче да кто больнее кусается.

– А вот сказывают, под Вязьмой, – вдруг вспомнил трусоватый мужичок, – объявилси отряд для защиты жителев. Слышь, сам Барклай приказал. Командыват им полковник… как жа яво?

– Дибич?

– Да, навроде что так.

– На вашем месте я бы не очень на него рассчитывал. Землянка в лесу надёжнее будет.

***

Колонны французской армии двигались по обе стороны Смоленской дороги. По опыту прошлых маршей они знали, что там, где прошли русские, ни фуража, ни продовольствия не раздобыть, и искали окольные пути для пополнения запасов. Но чаще им встречались разорённые сёла, оставленные жителями, поджигающими всё, что не смогли забрать с собой.

14 августа Наполеон прибыл в Семлево. Небольшое село в двадцати верстах от Вязьмы. Император был раздражён. Гнетущая жара, пыль, погоня за отступающими русскими, их непонятные планы… Война затягивалась. Надежды на блестящую и скорую победу постепенно меркли. Его генералы и приближённые в свите уже открыто высказали ему свои опасения и не советовали углубляться дальше в пределы страны. Даже Мюрат! Верный, бесстрашный Мюрат! На коленях просил ещё в Смоленске: «Если русские не хотят принимать битвы, так не стоит их преследовать, пора остановиться!» Но остановиться Наполеон уже не мог. Он и сам понимал нелепость и опасность положения, в которое попала его армия. Он всегда побеждал в сражениях, но в этой стране его побеждают пространства, погода, неуловимость противника. А его армия тает и разваливается на глазах. «Ну, нет! Рано справлять панихиду. Раз русские бегут, значит, боятся, значит, перевес на моей стороне, значит, Я диктую условия войны и мира».

Каменная Свято-Духовская церковь, выбранная для стоянки императора как самое безопасное место, была гулко просторной, особенно когда солдаты освободили помещение от всего лишнего. В алтаре расположилась его свита, а в верхнем приделе, который галереей тянулся вдоль стен и предназначался для хоров, устроился сам Наполеон. Свободный прозор в галерее над алтарём позволял ему наблюдать, как гвардейцы и прислуга хлопотали, обеспечивая ему походные удобства. Внизу в храме поставили его лошадей, щедро отмерив им свежескошенной ржи, здесь же развели костёр. Дым костра не мешал дышать: вытянувшись, он устремился вверх, к куполу над колокольней, которую приспособили под обсервационный пост. Рядом с костром разделывали свежую говядину. Не найдя ничего подходящего, мясо рубили на иконе Божией Матери.

Где-то со стороны Вязьмы слышна была перестрелка, не переходящая в открытое столкновение. «Утром я буду в Вязьме, – подумал Наполеон, закрыв глаза. – Русские не уйдут далеко. Должны же и они отдыхать. Ночь не время для сражений и переходов».

Однако русские именно ночью прошли через Вязьму. Арьергард под командой Коновницына поджёг мосты и склады провианта, что не успели вывезти. На следующий день корпус Даву и кавалерия Мюрата первыми подошли к городу. Город пылал со всех сторон. И хоть каменные дома, брошенные жителями, оставались целыми, поживиться в них было нечем. Открытые лавки тоже пустовали. Что не унесли хозяева, растаскали казаки, шнырявшие между русской армией и французским авангардом. Но более всего хотелось пить, а воды на всех не хватало. Изнуряющая жара, а тут ещё пожар и дым усиливали жажду, и французы дрались за каждый глоток воды.

Наполеон, нахохлившись, с каменным лицом зло обозревал всё кругом, ехал на своём арабском скакуне сквозь опустошение и тлен. Вдруг в глазах его вспыхнула искра бешенства, он дёрнул поводья и с хлыстом в руках наскочил на толпу французских солдат, грабивших винный погреб. Плеть извивалась и выстреливала направо и налево, сопровождаемая потоком ругательств, пока все солдаты не разбежались. Приступы бешенства, случавшиеся с императором, не так легко было остановить, и хлыст в его руке ещё долго дрожал, пока с лица не сошли багровые пятна и оно не превратилось в гипсовую маску.

Задерживаться в разграбленном пылающем городе не имело смысла, тем более что солдаты, не найдя поживы, потянулись к ближайшим усадьбам русских помещиков в поисках обогащения.

– И это Великая французская армия! Моя армия! Позор! – сотрясал возмущением воздух Наполеон.

– Всё от бескормицы, сир, – граф де Сегюр принял роль громоотвода.

– Да? По этой причине они набросились на винный погреб? Загляните к ним в седельные сумки, дорогой граф. Там вы найдёте не хлеб, а драгоценные цацки.

– Смотрите, ваше величество. Кажется, местный священник.

Сквозь толпу солдат бесстрашно пробирался молоденький монашек в перепачканной чёрной рясе, подпоясанной простой верёвкой. Юный подбородок, едва подёрнутый нежным золотистым пухом, более всего вызывал приступы хохота у солдат, которые тянули руки к пробивающейся бородке. Монашек отталкивал их и безумными глазами отыскивал Наполеона.

Император остановился, разглядывая смельчака, который уже что-то говорил, торопясь и волнуясь, и подозвал своего секретаря-переводчика Лелорня Д'Идевиля.

– Чего он хочет?

– Говорит, что он послушник Иона из Предтечева монастыря, что братия покинула монастырь, а архимандрит Аполлоний, немощный и больной, остался, – толмач подвинулся ближе к шмыгающему носом подростку, который говорил быстро-быстро, от волнения глотая слова, чтобы разобрать его сбивчивую скороговорку, но тот, неверно его поняв, отскочил с недоумённо вылупленными глазами. Император махнул Лелорню вернуться на место и с царственной невозмутимостью кивнул монашку, чтоб продолжал. Снова застрекотал перевод: – Остался наставник Ионы иеромонах Иоасаф, ибо не пожелал бросить обитель перед нашествием антихриста. А он, Иона, не мог оставить старцев. А как нагрянули солдаты – стали сдирать с икон серебряные оклады, выгребать ризницу, церковную утварь, подожгли библиотеку…

– А там старинные рукописи, царские грамоты, коим цены нет… – Иона чёрной от копоти рукой размазывал слёзы. – Аполлоний поднялся и возгласил анафему сатанинскому отродью… И тогда французы его убили. Иоасаф воззвал Господа покарать святотатцев, его тоже убили, а надо мной только смеялись, – монашек опустил голову, сгорбился, словно раньше срока постаревший ребёнок.

– Так чего ты от меня хочешь? – осведомился император. Уж не извинений ли? Наказать злодеев? Отменить войну?

– Старцев надо похоронить достойно. А я за убогостью своей не способен, – он махнул пустым рукавом. – Могилы надо копать, камни надгробные…

Свита, не смея высказаться в открытую, зароптала за спиной императора, но хватило одного полуоборота его головы, чтобы голоса смолкли.

– Выделите ему шесть гренадёров. Успеют догнать нас, – Наполеон нахмурился. – А мародеров надо карать жестоко. Расстрелом!

Однако отыскать монастырских грабителей не приказал. Да. В этой кампании всё кувырком, всё вкривь и вкось… Не в том он положении, чтобы расстреливать. Так и армии можно лишиться…

***

Покрутившись между Семлево и Вязьмой, не вступая в стычки с французами, казаки проследили передвижение вражеских войск и послали несколько донесений русскому командованию относительно действий противника. Впрочем, в их донесениях не было ничего нового. Другие разъезды сообщали то же самое. Потом сообразно указаниям командира они развернули коней и направились в село Николо-Погорелое, что стояло в стороне от Смоленской дороги и принадлежало помещику Барышникову, знаменитому на всю округу богачу.

– Господин полковник занят, – преградил путь в барский дом хорунжий из недавно набранных в отряд пленных немцев.

Рогов подозрительно оглядел отряд из двадцати человек, охраняющий вход. Вчерашние пленные, а ныне верные солдаты подполковника Дибича, все как один немцы. И хоть не было пока повода упрекать их за нерадивую службу, сам Рогов поостерёгся бы так безоговорочно доверяться тем, кто ещё недавно сражался с русскими на вражеской стороне.

– Доложить о прибытии… – начал казак, чувствуя обидное унижение, вынуждающее оправдываться перед выскочкой.

Хорунжий перебил его:

– Господин полковник занят, потом доложите.

Проезжая мимо окна, Рогов слышал, как управляющий имением Ладынин возмущался:

– Зачем в вашем отряде французские пленные? Эти немцы?

Рогов натянул узду, притормаживая и прислушиваясь.

В ответ гудел басовитый, упрямый голос Дибича:

– Властью, данной мне государем императором, я могу принимать в свой отряд не токмо рядовых, но и офицеров из пленных партий. Могу производить в чины до звания подполковника, награждать орденами али наказывать вплоть до расстрела и повешения за неисполнение службы, за нерадение.

– Я допускаю исключительные примеры, но ваши аппетиты перешагнули границы благоразумия, тем паче в разгар военной кампании. Целая армия немцев в тылу русских! Какой резерв у Наполеона! А ну как завтра они повернут штыки в нашу сторону?

– Двести человек ещё не армия. И резону им оборачиваться противу нас нету. Я сумел растолковать им, почему Наполеон для их отечества такой же враг, как и нам, ибо Германия как вассал Наполеона выполняет его волю противно собственным устремлениям. А Россия и Германия меж собой не враждуют. Иностранцев в российской службе много, они имеют равное участие в верности государю с подданными российскими. А пленных немцев я спытал на самом опыте и в верности их свидетельствую перед всем отечеством.

Дальше Рогов уже не слушал, а только усмехнулся в усы, проезжая мимо дома и кивая товарищу своему, Прохорову:

– Похож, нам с тобой, Васька, доверия меньше, нежели немцам. Нас приводили к присяге на верность службе наперёд как вооружить, а их зачисляют в отряд на полное довольствие без присяги, назначают в караулы и охрану.

Его товарищ только поморщился и безнадежно махнул рукой:

– Дибич сам немец, оттого и приласкивает соотечественников.

Вскоре они, недовольно бурча, свернули в боковую аллею и скрылись из виду. А разговор в барском доме набирал обороты:

– Чего же вы хотите, господин подполковник?

– Полковник!!!

Ладынин, майор в отставке, скривился, но предпочёл не спорить, чтобы не распалять ещё больше и без того пышущего, как самовар, самозванца:

– Хорошо, пусть будет полковник.

– Я требую получить ключи от всех ледников, погребов, кладовых для беспрепятственного пользования, ибо довольствие отряда возложено на местных жителей, а мне недосуг писать расписки за кажный взятый каравай али воз фуража.

– Я не хозяин поместья, а лишь управляющий. Барин, Иван Иванович, уезжая, всех ключей мне не оставил. А ответ за сохранность имущества придётся мне держать.

– Подавайте те, что есть. А ответ ваш простой: содержание партизанского отряда, – наставлял Дибич, сгребая квадратной рукой со стола брошенные ключи. – Я как шеф партизанов оставлен меж Духовщиной и Вязьмой для воспрепятствования неприятелю пресечь коммуникационную линию и защитить от нападения жителев, а посему нуждаюсь в продовольствии. Ваши крестьяне в должной мере не способны удовлетворить наши требования. А барская усадьба на первое время нам подходит.

От многословия исковерканной русской речи у Ладынина треском трещала голова. Старая рана с приходом отряда Дибича всё чаще напоминала о боевой молодости и тревожила тяжким недомоганием. Садясь в кресло, он сквозь бредовый туман слушал разглагольствования «шефа партизанов» и не мог отыскать грань между истинно государственной пользой и разбойно-грабительскими интересами вымогателя. Уж так витиевато закручивал он свои корявые фразы, словно плёл силок для невмерно доверчивых, шкурную выгоду равняя с патриотизмом, а хозяйскую основательность и бережливость – с предательством Отечества. «Ещё и доносы, небось, строчит на прижимистых. Этот любой поступок, любое слово так вывернет наизнанку, что геройство и трусость, поражение и победа поменяются местами. Русский он плохо разумеет! Да ни один русский на такие выкрутасы не сподобится! Как бы прощения не пришлось просить у Государя за нерадение о пользе Отечеству. Да лучше уж – Государю, чем этому борову кланяться!». Управляющий задумался, и нескончаемый словесный поток некоторое время тёк вхолостую, но всё-таки нашёл лазейку, прорвался в сознание, и зудящие назидания вновь завладели его вниманием.

– … в армии Наполеона они сражаются противу своего отечества, ибо их государи в поступках и приказах своих не свободны, а объявить открыто, что сами невольники, не смеют, посему как сие урон августейшей чести. Немецкие волонтёры по заключении мира вольны вернуться в своё отечество либо остаться в России. Выгоды своего положения они оценили, и даже казаки хвалят их храбрость.