Текст книги "Власть лабиринта"

Глава 15
Хмелита

– Во-о-о-о-он!!! – истошный вопль взорвал тишину мирных комнат и повис в изумлённом покое дома, оглушив его обитателей, которые, бросив свои занятия, кинулись к источнику крика, как на пожар.

Дверь кабинета Алексея Фёдоровича Грибоедова отлетела, словно ею выстрелили из пушки, и немолодой грузный военный вихрем пронёсся мимо остолбеневшей дворни прочь от разгневанного барина. Вслед ему неслись проклятия, гремящие, захлёбывающиеся возмущением, переходящие в визг:

– Каков подлец! Предложил мне… Мне!!! В моём имении обустроить ставку его партизанского отряда! Таким манером он дескать освободит меня от налогов и сборов на содержание партизан и даже поделится барышами от награбленного. Мерзавец! Каналья! В театре моём усмотрел гарем! «Удобно, грит, и с умом придумано: всё под рукой». Негодяй! – и дальше водопадом извергались ругательства, каких ни домашние, ни слуги отродясь не слыхали от барина.

Арина испуганно выглядывала из-за спины Любаши, комкая на груди цветастую шаль, накинутую ей на плечи Розой, когда она бежала по коридору. Широкая спина быстро удалялась, никак не отвечая на брань Грибоедова, а в голове девушки молоточком билось одно слово: партизан. Так вот ещё кого надо опасаться, кроме французов, – партизан! Страшный партизан размашистым шагом устремлялся к двери и чуть не сбил с ног внезапно вошедшего благообразного вида средних лет помещика.

– Глеб Михайлович! – обрадовался Грибоедов, возникший в дверном проёме своего кабинета с новым зарядом отборной брани, но поперхнулся, увидев другого гостя. – Весьма кстати! – и обернувшись на собравшихся домочадцев, фыркнул: – Кыш отседова! Чего рты поразинули?

– Дак вы, барин, кричали, – оправдывался дворовый мальчишка Прокоп, примчавшийся сюда с кухни, – кинулись спасать: а ну как вас убивают.

– Фу-ты-ну-ты! Где уж пропасть с такими-то спасителями… Кыш-кыш! По своим углам! – и, дружески протягивая обе руки, направился к гостю, вконец обескураженному гневным разносом, свидетелем которого стал. – Пожалуйте, милейший, в мой кабинет.

Глеб Михайлович Воейков приехал в коляске из Скугорево, где находилось его имение, в четырнадцати верстах от Гжатска. Не дав ему опомниться, Алексей Фёдорович стал пересказывать подробности беседы с предыдущим посетителем. Тот слушал молча, только охал да вскидывал брови, когда Алексей Фёдорович расписывал уж совсем непотребные притязания партизана.

– Нынче я просто московский барин, коллежский советник…

– А я помню вас бравым суворовским полковником! – Воейков представил себе, чем могла закончиться встреча с давешним визитёром, будь в руке у хозяина сабля аль другое какое оружие.

– Давно! – досадно отмахнулся Грибоедов. – Давно в отставке! Уволился от службы вместе с Александром Васильичем Суворовым, – однако напоминание о лихой военной поре его биографии смягчило взрывную волну. Распалённое лицо расплылось в довольной улыбке. Когда великий полководец попал в немилость взошедшему на престол Павлу, служить полусумасшедшему императору полковник Грибоедов не пожелал! Но в память о славных походах свято хранил военный мундир. – С тех пор в армии многое переменилось, где уж мне разобраться в воинских хитростях, артикулах, табелях подчинения или как там это называется… Ты ведь тоже по военному ведомству числишься, гвардии сержант, должен быть сведущ…

– Если я не ошибаюсь, мне довелось в дверях столкнуться с подполковником Дибичем, Василием Ивановичем, старшим братом героя-генерала Ивана Ивановича?

– Точно так. Только этот подлец именует себя полковником.

– Так почему он не в армии? Война же! Я что-то не понял.

– По его словам, – поморщился Алексей Фёдорович, будто эти самые слова ёжиками кололи его язык и он старался как можно скорее их выплюнуть, – он командирован возглавлять партизанский отряд самим главнокомандующим Барклаем де Толли. С ведома Его императорского величества! Каково, а? И свою негласную должность исполняет аж с весны. Что за партизаны такие, чёрт бы его побрал? У нас есть армия!

Воейков задумался, огорошенный напором хмелитского помещика. Шевеля бровями, будто перелистывая соображения с застрявшими в них обрывочными сведениями, он пустился рассуждать вслух:

– Если до́лжно верить его заявлению и сопоставить его с реформаторской деятельностью Барклая по военному ведомству, то надо полагать, что это новый род ведения боевых действий. Однако странно, что сей «герой» обустраивает свой отряд столь грабительским манером. Его содержание беспременно должна взять на себя государственная казна.

– Да полно, Глеб Михайлович! Ты всерьёз полагаешь, что военный министр отрядил партизанский отряд для защиты мирного населения?

– Слухи о партизанских действиях доходили и к нам, в Скугорево, но сталкиваться воочию мне пока не доводилось.

– Какого же роду слухи? – что-то не верилось душе бывшего армейского командира, чтобы и впрямь высочайшим повелением было учреждено это непотребство: грабить мирных жителей и мешать военному порядку. Это ж какая неразбериха грянет! Своих с чужими перепутаешь!

– О партизанском отряде генерал-адъютанта барона Винценгероде в Пореченском уезде. Насколько мне известно, его действия аттестуются исключительно успешными. Например, полковник Александр Христофорович Бенкендорф, что в его подчинении, с своим летучим отрядом атаковал засевших в Велиже французов, разделал их под орех да захватил пятьсот пленных. Сим манером прошёл сквозь неприятельские тылы на связь с корпусом генерала Витгенштейна, за что и произведён в генерал-майоры. Лихой партизан!

– Эвона как!… – теперь был огорошен Грибоедов. – Знать, и партизаны бывают разные… Н-да… А как они насчёт имущества помещичьих усадеб? Не шалят?

– Вот об этом не слыхал. Однако коли жалобы не отписывают, стало быть, разбою не учиняют. В благодарность за защиту от супостата помещики, небось, добровольно снабжают партизан и фуражом, и продовольствием. Что делать? Война!

– Война… – вспышка ярости хмелитского барина улеглась, сошла на нет. Он со вздохом опустился в кресло против гостя и огорчённо заговорил о насущном. – Последние известия о сражениях весьма удручают. Смоленск оставлен. Наша армия отступает. Наполеон идёт следом – на Москву. Скоро до наших мест докатятся.

– Может статься, зря прогнал Дибича? Всё ж таки какая-никакая защита.

– Защита?! – снова взъерепенился Грибоедов и вскочил с места. – Непотребство в моём доме? У меня дочери на выданье! – заложив руки за спину, он нервно заходил по комнате, будто заведённый маятник. – Что делать? Хмелитских мужиков собрать и дворню? Да что проку? Ежели и было б чем вооружить – куда им супротив француза!

– Окстись, Алексей Фёдрыч! Вооружать мужиков! Али не страшишься пугачёвщины? Лыкошины ведь роднёй тебе доводятся? Небось, слыхал, как взбунтовались мужики в Бельском уезде?

Жужжащая муха нарезала круги в просторном кабинете, не видя открытого окна, не пытаясь вырваться в него и спастись, а может, понадеялась, что занятые разговором люди не заметят её, и села на край стола. Принялась почёсывать лапки, разминать крылья, отдыхая после сверхманёвренных виражей на бреющем полёте.

– Как не слыхать! Павел Лыкошин отправился в бельское имение усмирять мужиков, а они убили его и Бердяева, бывшего с ним. Беда! – тяжёлая ладонь хлопнула по столу, пригвоздив муху, принявшую казнь, адресованную неведомому ей и недосягаемому для здешнего барина врагу.

– А всё шпионы бонапартовские! – безвременная кончина козявки не только не опечалила собеседников, а словно распалила их патриотический дух. В голосе гостя прорезались язвительные и злобные нотки (в хозяйском же они и не умолкали). – Тайно подосланные, дабы смущать простых людей и всякими уговорами и прельщениями возмущать против господ. Наполеон де обещает освободить крестьян от рабства, коли они перебьют помещиков да помогут ему захватить власть. Прокламаций написано и отправлено по деревням великое множество.

– Мои мужики грамоте не обучены и читать не умеют, – Грибоедов гордо задрал подбородок, будто сей факт являлся свидетельством его заслуги перед Отечеством, – а вот шпиона поймали.

– Как же их угораздило? – завистливо и одновременно испуганно выдохнул Глеб Михайлович.

– Объявился тут в Хмелите один: всё ругал господ аспидами, пьющими народную кровь, да подбивал бунтовать противу рабства. Кто бы свободу славил! Великая просвещённая нация торгует на Антильских островах неграми, а в Россию пришла рабство искоренять!

– И что же… мужики твои?

– Что и следовало. Притащили шпиона связанного да кланялись в пояс: мы, дескать, Лексей Фёдрыч, рабами себя не мыслим, мы – дети твои, а ты – отец нам родной.

– А куда шпиона-то подевали?

– Посадил под замо́к, дабы в Вязьму отправить, да не уследили, окно выломал и убёг.

– Ну, не велик убыток! – махнул рукой Воейков и утешил: – У властей наших поди не один уж шпион, под надзор взятый. Да они и не знают, что с ими делать. Брат Василий, что в Тамбовской губернии живёт, отписал тако же о пойманном шпионе в Бондарях на фабрике. Дак власти пуще всего огласки боятся, дабы дурной пример да слухи бо́льших бед не натворили.

– Не его ли сын полковником в армии служит? – мигом зацепился за слово Грибоедов.

– Его. Как ве́сти о сражениях прокатились, уж и не чаяли, что живой. Долго писем не было, потом прислал весточку: уцелел Александр Васильевич Воейков, ныне вслед за Багратионом движется на Дорогобуж, – Глеб Михайлович откинулся в кресле, засветился улыбкой, явно гордясь племянником, потом снова нахмурился, подался вперёд: – А не слыхал, Алексей Фёдрыч, о шайках мародёрских? Из армии наполеоновской дезертиры сбиваются в стаи да набеги творят на деревни: не токмо грабят, а и убивают. Поджигают овины, дома.

– Пресвятая Дева! Богородица-матушка! Защити и спаси нас! – оба помещика быстро перекрестились. – Сам-то, Глеб Михайлович, как доехал? Не встретил кого?

– Тихо пока в округе. Мужики сено свозят с покосов да прячут по деревням. Сказывают, ближе к Смоленскому тракту обобрали все дома французы, корма подчистую выгребли. А кто воспротивился – порубили и дома пожгли. Да всё чаще люди уходят сами: кто в леса хоронится, кто вслед за армией. А избы свои сами поджигают, чтоб супостат не попользовался. Французам пустые деревни остаются аль пепелища.

– Рисковая поездка ноне. Знать, причина важная?

– А как же! В Сковородкино еду к князю Волконскому. Сын-то его – в адъютантах Его величества, пишет, небось. Глядишь, присоветует что али вестями разживусь. По дороге вот свернул в Хмелиту: не мог проехать мимо старого товарища.

– Вот и славненько. Глафира! – Алексей Фёдорович, охолонув от недавнего возмущения, вспомнил наконец о прославившем его гостеприимстве и хлебосольстве. Военное время только поубавило гостей, но отнюдь не вычеркнуло привычек и черт характера. Не водилось за ним такого, чтобы гость дорогой уезжал без угощения.

В комнату вплыла молодуха в высококлинном сарафане-сумане густого синего цвета, украшенного по лифу и лямкам жёлто-фиолетовой тесьмой, прошитого лентами посредине сверху до́ низу, в белой рубахе с домоткаными кружевными отделками, в вышитой намётке. Давненько не видел Воейков в барских усадьбах столь откровенного предпочтения коренных народных костюмов на прислуге противу офранцуженного облика горничной. Наполеоновская война подкосила авторитет парижских модников.

Пока Грибоедов отдавал распоряжения насчёт обеда, Воейков оглядывал кабинет, гравюры в рамочках на стенах, чучела птиц, уставившихся на него круглыми немигающими глазами со шкафа. Высокое окно господского дома позволяло видеть окрестности в далёкой перспективе.

Хмелитская усадьба расположилась на холме и открывала виды замечательные. В двух верстах к югу шумели леса, в десяти верстах на юго-запад простирался зеленеющий хребет Шипулинских высот над рекой Вязьмой. На западе в семи верстах раскинулось село Михаево, которое крошечными домиками, игрушечным крошевом рассы́палось перед лесом, а за ним дальше – Днепр. Глеб Михайлович бывал и за Днепром. Там, на горе – Холм, имение Уваровых, которое отсюда не разглядеть, но в памяти живо высветились умные приветливые лица, ухоженный парк, сверкающий на солнце золочёный крест колокольни Холма. Ещё севернее на запад поднимались Настасьинские высоты, густо поросшие лесом, видные издалёка, – самое высокое место в округе.

Невмочь было представить себе разорение, коему подвергнет эти места французское нашествие.

***

– Я доселе его не забыла, – Любаша ловко перебирала коклюшки, и они клацали, будто своеобразный музыкальный инструмент, выщёлкивая нехитрую мелодию и плетя пенное кружево. – И слышать о замужестве не могу. Лучше в монастырь.

Арина сочувственно посмотрела на подругу. Как понятна ей была эта печаль! Разве может кто-то другой заменить любимого жениха, погибшего, но не освободившего от данного слова, полонившего живую душу и забравшего её с собой. Случись что с Баюром (Тьфу, тьфу! Боже сохрани!), она и дня не прожила бы с горя. Где он? Жив ли? Всё сердце изнылось без вестей.

Крепостные актрисы, оставшись без театральной работы, были заняты в хозяйстве: кто где. Любаша, знатная кружевница, устроилась в девичьей, Арина рядом с ней вышивала занавески.

– А где сейчас твой Баюр? – Любаша хлюпнула носом, всякий раз сочувственно откликающимся на её страдательные воспоминания, смахнула капельки с ресниц. – Помню, ты была сама не своя, как проводила его.

– На войне, – выдавила через силу Арина. Голос вдруг стал хриплым, слова колючками застревали в горле.

– Думаешь, вернётся?

– Я всю жизнь готова ждать. Только бы живой остался, – иголка выпала из руки, и слёзы неудержимо закапали сквозь ладошки, прижатые к лицу, под заунывное «и-и-и-и», сохранившееся с детства. Она никогда не кричала, не рвала на себе волосы, причитая, когда было горько, а плакала тихо, где-нибудь в укромном уголке, подальше от чужих глаз. Любаша была своя. Ей одной и можно было довериться, когда душе нет сил распрямиться, когда горит не снаружи, а внутри, и нечем потушить пожар.

Коклюшки умолкли. Тёплая рука ласково гладила плечи и спину девушки, отводила от лица ладони. Верная подруга прижимала мокрое лицо к своей груди, шептала что-то, по-матерински успокаивая, прогоняя недобрые предчувствия.

Дверь в девичью отлетела и шарахнула в стену, заставив рукодельниц подскочить на лавке. Испуг перемкнул слёзы на раз. А на пороге возник встрёпанный Прокоп, который зашипел зловеще, по-змеиному:

– Сидите тут, как совы в дупле. В усадьбе – хранцузы! Сам Наполеон в красном плаще с во-о-от таким пером лохматым!

– А барин с гостем? – вскочила Любаша.

– Эка! Хватились! Гость давно уехал. Отобедал и отбыл в коляске.

Арина онемела. Её подруга пришла в себя первой и выпытывала подробности:

– Много ли французов?

– Тыщ тридцать. В парке, флигелях обустраиваются. А Наполеон с фицерами – здеся, у барина.

Девушки бросили рукоделие и кинулись вон из девичьей, толком не осознавая, куда и зачем. Выбежав из коридоров в просторную залу, они увидели Алексея Фёдоровича, облачённого в парадный мундир полковника Суворовской армии, который он хранил как память о боевой молодости, как предмет фамильной гордости, и надевал крайне редко, не для походов и парадов, больше – для Рождественских маскарадов. Правда, мундир был уж тесноват и не застёгивался на груди, но бравый разворот плеч и огонь в очах не оставляли сомнений о живущих доныне в душе отваге, верности долгу и преданности Отечеству. Он спокойно, с важной неторопливостью повернулся к девицам:

– Арина?.. Очень кстати. Беги в южный флигель, вели актрисам запереться во втором этаже… – барин как-то странно провёл глазами поверх девичьих голов, оглядывая залу так, словно впервые её видел. Или видел в последний раз и хотел запечатлеть в памяти. Прощался навек и не мог поверить, что это великолепие полыхнёт пожаром, рассыплется прахом, обратится мёртвым пепелищем. И никогда более не прозвучит под этими сводами весёлого смеха, задорных шуток друзей и родных, не расплещется цыганская песня под звон гитары… Родовая усадьба… дедом завещанная…

И, давя подступившую горечь, добавил совсем уж сварливо, погрозив пальцем для пущей строгости:

– Да пущай носу не кажут! И сами обе тоже… спрячьтесь. Не ровён час… – Алексей Фёдорович, казалось, совсем не испытывал страха. А может быть, его спокойствие было сродни той безоглядной решимости человека, шагающего в пропасть, не имеющего сил противостоять неотвратимой беде. И лишь парадный мундир русской армии, выставленный напоказ, наглядно свидетельствовал о неподкупной гордости бывшего суворовца, что иной раз граничит с героизмом и венчается гибелью. – Ишь! Вежливый, галантный! – забормотал он под нос. Лицедейством его не проведёшь, в своём театре он и почище видал представления! – Обхождение светское… Лис в курятнике! Меня не одурачить!

– Наполеон? – вырвалось у Арины, и она, испугавшись прозвучавшего слова, закрыла рукой рот.

– Наполеон Смоленским трактом движется на Москву. Се зять его – король Неаполя и обеих Сицилий маршал Мюрат! От пореченской дороги идёт обходным манером.

По лестнице со второго этажа неспешно спускался высокий синеглазый красавец в блестящем гусарском мундире с бесчисленными наградами, с чёрными кудрями до плеч и баками. Три пары глаз застыли на пышно разодетом маршале, в котором не чувствовалось ни малейшей скованности, в чужих апартаментах он чувствовал себя как дома. Изысканные манеры и мягкие движения его никак не предполагали увидеть в нём прославленного лихого рубаку:

– Месье, куда же вы скрылись? – спросил он по-французски.

Грибоедов развернулся к нему всем корпусом, закрывая собой девиц, словно готовясь к сражению, махнул рукой за спиной, чтобы те убирались по добру по здорову, и отвечал нарочито по-русски:

– Распоряжения по хозяйству, господин маршал.

Девушек ветром вынесло из залы.

– Прекрасное имение, месье Грибоедов. Я, пожалуй, прогуляюсь в парке, пока готовят обед. Мы здесь остановимся. Распорядитесь, чтобы мне и моим офицерам приготовили комнаты, – Иоахим Мюрат медленно обошёл молчаливо застывшего хозяина, разглядывая его мундир, хмыкнул, и направился к двери, не оглядываясь. Алексей Фёдорович тоже не повернул в его сторону головы, так и остался стоять, словно колом прибитый, с высокомерно задранным подбородком.

Парадная лестница, по-лебединому изогнувшая два белоснежных крыла, кольцом объятия всегда встречала желанных гостей. А теперь словно нахмурилась, обиженно и брезгливо ёжилась от топтанья незваных пришлецов, неприязненно рассматривая шестерых офицеров, которые ожидали своего маршала, облокотясь на перила. Пропустив Мюрата вперёд, они поспешили следом, едва поспевая за его стремительным шагом.

В парке между деревьями кавалеристы устроили коновязи, смеялись, переговаривались, сооружая биваки. Мюрат резко остановился, не дойдя до них:

– Где обозы? В парке?

Офицер молча кивнул, потом прибавил:

– Все тридцать повозок. Удобное место – рядом озеро.

– А люди?

– Разбежались, мой маршал. Попрятались.

– Хорошо… очень хорошо… – и, повернувшись в указанном направлении, быстро зашагал по аллее.

***

Кусты сирени, давно отцветшие, густой каймой обнимали границу парка перед живописным озером. Прибрежная поляна каждое лето звенела весельем: молодые господа затевали здесь игры, катания на лодках, а иной раз и представления с актёрами. Изящная беседка на островке и аккуратный мостик к нему одиноко скучали, глядя на своё неподвижное отражение в зеркале воды, изредка тревожимое налетающим ветром.

Демид лежал в траве, накрытый склонёнными ветками, и наблюдал за французами, пытаясь догадаться, зачем они пригнали к озеру тридцать фур. Они о чём-то говорили, размахивая руками, указывая на берег, споря, но чужая картавая речь не проясняла де́ла. Он звериным чутьём смекнул (тут только дурак бы не скумекал), что эти тяжеленные телеги неспроста. «Чаво это они здеся скучковались, покуда другие за парком ночлеги готовют?». Демид даже не удивился, что беспорядочные шныряния по усадьбе занесли его именно сюда. Нюх на всякое такое скрытное ещё ни разу не подводил холопа, поднаторевшего за годы в подсматривании, в подслушивании. От нетерпения он аж взмок. Пристроился поудобнее, понезаметнее – так, чтоб ничего не упустить, всё как есть доглядеть. Понять бы ещё, о чём они балакают… И тут из аллеи вышел Наполеон. Кавалеристы сразу умолкли и вытянулись перед ним. Он тихо отдавал распоряжения, указывая сломленной веткой на озеро и очерчивая береговые границы. Мгновенно закипела работа: с фур стаскивали ящики и узлы, укладывая их на берегу. Французы торопились, тяжёлые ящики несли по двое неслаженным бе́гом. Вот один кавалерист споткнулся, ящик бухнулся на землю и треснул. Демид вздрогнул и чуть не выскочил из травы: жемчуга, золотые браслеты, драгоценные украшения вспыхнули на солнце, ослепив холопскую душу. Сердце заколотилось в груди, как попавший в силки заяц, и пересохло во рту. Подбежавший офицер заругался, потом, оставив одного молоденького французика ремонтировать ящик, остальных направил к фуре, у которой их уже ждал Наполеон. Демид глядел во все глаза, разучившись моргать, по лбу и вискам текло солёное и едкое, он не замечал. В раскрытой повозке лежали заколоченные бочонки, на вид не очень большие, но, видно, сильно тяжёлые, потому что двое крепких французов, взявших один бочонок, согнулись от тяжести, неся его к ногам повелителя. Наполеон велел вскрыть бочонок. Жар золотых дукатов опалил сердце Демида так, что если б вместо сердца у него и впрямь был заяц, то он превратился бы не в поджаристую тушку, а в обугленные кости. А французы, повинуясь взмахам ветки, по очереди подходили и брали по несколько монет. «О как! Чтоба, значится, язык на замке держали да не сбрехнули где-нито», – догадался холоп. Потом бочонок вновь запечатали и понесли к озеру. Один за другим бочонки с золотой казной уходили на дно, поднимая на поверхность клубы мутного ила, затуманивающего ясное зеркало озера, широко раздвигая свои грязно-дымные границы.

Демид перевёл взгляд на француза с ящиком. «Чаво он там копошится?». Тот расстегнул мундир и, повернувшись спиной к остальным, быстро запихивал сокровища за пазуху. Потом, застегнувшись, ловко и быстро закончил ремонт. Глаза холопа сузились, запоминая хлипкого французика, начинённого драгоценностями. К нему уже спешили товарищи, подхватили отремонтированный ящик и тоже понесли к озеру. Демид видел сундуки, узлы и без всякой обёртки здоровенные золотые и серебряные кресты, оклады и другую церковную утварь – всё исчезало под водой. «Хитро́, – размышлял холоп, – схоронили награбленное в стороне от большой дороги, место приметное, не промахнёшься, не заплутаешь, таперя могут снова воевать, не страшась потерять добро, да и несподручно таскаться с им по сраженьям. А пустые фуры готовы для новых барышей». Демид непроизвольно расправил плечи, где-то в глубине немытой и взопревшей груди колыхался колокольный звон, славящий нежданно открывшееся ему богатство, торжество распирало его и рвалось наружу. «Стоп! – приструнил он себя. – Рано ещё».

Подглядев тайну клада, Демид, извиваясь змеёй, стал выбираться из укрытия. Лужайку у озера в это лето не косили, высокая трава и прибрежные холмики надёжно скрывали его отходные манёвры.

Усадебный парк подле господского дома кишел французами, курились дымки, меж деревьев виднелись палатки, конское ржание перемежалось с кавалерийским, от биваков пахло варевом, французы пили красное вино. Желудок Демида собирал в кулак его внутренности, готовясь к войне, но хозяину было не до обедов. Лениво поддевая босыми ногами песок дорожек, он бродил близ стоянок французов, мешковатый, взъерошенный, будто поднятый ото сна, и чёрными цепкими глазами высматривал молоденького кавалериста, напихавшего полную пазуху драгоценностей. Как сквозь землю провалился! Демид направился в глубину усадьбы, обошёл Казанскую церковь, дальше – кусты сирени и жимолости, пышным зелёным островом они плыли через парк в стороне от центральной аллеи. Оглянувшись, он нырнул во влажную тень зарослей и стал тихо пробираться средь густых ветвей. Неожиданно упёрся в какое-то каменное основание, давно забытое, осклизлое, позеленелое. Ба! Да это ж колодец! Обрушенный… Заглянул внутрь. Над грудой камней и песка блестела вода и пробивалась к свету тоненькими змейками трава, вздрагивая и колыхаясь от толчков. Сгорбившись за каменным прикрытием, Демид прислушался: с другой стороны колодца кто-то сопел и, кажется, рыл землю. Осторожно обойдя каменный выступ, Демид увидел худенького молодого кавалериста, которого он так безуспешно искал. Тот вскинул на него голову и побледнел. Камень сам подвернулся под руку, и лохматый детина ударил им француза сверху. Тот упал с разбитой в кровь головой, но тут же вскочил, схватив лопату. «Щас заорёт», – мелькнуло в голове Демида, и он бросился на француза, вцепившись ему в горло. Хлюпик быстро обмяк под медвежьими ручищами варвара, так и не издав ни звука. Демид оглянулся на колодец. У самого основания его была вырыта большая яма, а в яме – груда драгоценных украшений: серьги, ожерелья… «Так вот почему он молчал, как рыба, – тайна клада дороже жизни!»… Он отпустил бездыханное тело и склонился над ямой. Перед глазами проплыло лицо Арины, и сырая земля пахну́ла печным жаром. Рукой, перепачканной кровью, он гладил изумрудные серьги, тончайшей работы золотое колье, усыпанное бриллиантами, словно звёздами… потом сгрёб в кулак и сунул за ворот. Оставшуюся россыпь украшений разровнял, схватил мёртвого француза, прижал его колени к нарядно расшитому мундиру на груди и боком стал запихивать в яму поверх сокровищ. Хоть и невелик был покойник, а яма оказалась ему тесноватой, пришлось с силой приминать его под нависший камень колодца. Закидав яму землёй и притоптав, Демид заметил слой аккуратно срезанного дёрна, приготовленного французом для незаметного сокрытия клада, и, не успев удивиться предусмотрительности иноземца, тут же исполнил волю покойного. Теперь следов ямы не отыскать никому. Только куча непоместившейся земли да мятая трава выдавали свершившиеся события. Землю он быстро расшвырял под кусты, лопату закинул в заросли. Сунул грязные руки в колодезную лужу, побултыхал, вытер о штаны. «Всё! А серёжки Арине к лицу станут, – криво ухмыльнулся он. – Таперь она моя!»