Текст книги "Власть лабиринта"

Мгновенно пролетевшие в голове наблюдения оформились в слова и сами слетели с языка главнокомандующего, когда незнакомец предстал перед ним:

– На строевого солдата не похож. Из ополчения?

– Сибиряк я, ваша светлость. Война меня на смоленской земле застала. Вот и воюю.

– Ни к какому полку не приписан? Из вольных будешь? – удивился Барклай.

– Вольный я, – коротко ответил воитель, разом ответив и на вопрос: мол, не из крепостных, и определив своё положение в армейской службе.

– Эх, недосуг расспросы вести. Время горячее, – повернулся к адъютанту: – Александр Никитич, поезжай, голубчик, на Королевский бастион, узнай там всё пообстоятельнее. Да вот Баюра возьми с собой. Больно парень приметливый. По дороге расспросишь.

Ближе к вечеру Смоленск неузнаваемо изменился, увидеть в нём тот город, какой предстал перед капитаном Сеславиным утром, было невозможно. Кругом всё горело. Груды развалин. Повозки с ранеными. Мечущиеся в беспорядке жители. Мёртвые тела на улицах. Мимо с шипеньем и свистом пролетело ядро, угодив в догорающие развалины дома. Осколки и горящие щепки взвились в воздух, огонь заполыхал с новой силой. Женщина в чёрном платке упала на колени перед церковью и, воздев руки, запричитала: «Где ты, наша Матушка-заступница! Чудотворная Одигирдия!». А в храме шла служба, с улицы слышны были басовитая тягучая скороговорка батюшки и хоровые повторы. И неслась молитва выше церковных куполов, золотых и серебряных крестов.

Сеславин с Баюром гнали коней сквозь копоть пожарищ, грохот и крики, мольбы и плач. Неожиданно Баюр с неуловимой быстротой ухватил за удила сеславинского коня и дёрнул назад. Конь взвился на дыбы и заржал. Адъютант чуть не свалился с седла:

– Сдурел совсем?!!

Над их головами просвистела граната и упала впереди на дороге. От оглушительного взрыва кони присели на задние ноги.

– Предупреждать надо… – оторопело пробормотал чудом избежавший гибели гвардейский артиллерист, уж он-то знал, во что превратился бы, угоди он под прямое попадание.

– Думаешь, пока я буду предупреждать, граната задержится в воздухе и подождёт? – невинно уточнил спутник. – Ну, если ты настаиваешь… в следующий раз проверим.

– Чёрт! Как ты догадался? – адъютант главнокомандующего смутился. И оттого, что сам дал маху, утратил бдительность, летел под взрыв, как какой-нибудь новобранец-лопух (тоже мне, опытный артиллерист!). И оттого, что его спаситель, уберёгши от смерти беспечного товарища, не разразился бранью, а ограничился язвительной подковыркой. Пришлось ругаться самому, прикрывая свой конфуз.

– Она же свистела издали.

– Услышишь тут в таком грохоте! Стало быть, ты мне жизнь спас?

– Ну, что-то вроде того.

– За мной должок, – Александр Никитич тронул поводья, объезжая развороченный участок дороги. – А я, брат, в должниках долго не хожу.

На Королевском бастионе не умолкала перестрелка. Полки 24-ой дивизии впервые дрались с французами, и им не терпелось смыть кровью врага позор своего отступления. Ней после вчерашних неудачных атак сегодня осторожничал. Вот неприятельская колонна двинулась на крепость.

– Ура!!! – полк, сформированный из сибиряков, рванулся вперёд, не дожидаясь приказа.

– Назад! – генерал-майор Лихачёв, увидев Сеславина, кивнул на своих солдат: – Полюбуйтесь на них, Александр Никитич! Дорвались до сражения долгожданного. Все усилия остановить и вразумить напрасны! Чуть завидят движение с той стороны – «Ура!» и в атаку. А французу того и надо: выманить хочет из крепости, в открытом поле разбить.

– Ура!!!

Лихачёв рванулся на крик слева:

– Назад! Без приказа ни шагу!

Атаки на город следовали одна за другой, не прекращаясь, с разных сторон. У Малаховских ворот корпус Понятовского, по приказу Наполеона забросавший гранатами форштадты Никольское и Раченское, готовился к наступлению. Первой ринулась в бой кавалерия.

Генерал-майор Скалон, возглавлявший Иркутский полк драгун, готовящийся отражать атаку, видел выдвигающуюся с флангов французскую пехоту. Сам Даву объезжал её на коне, отдавая распоряжения. Что сие означает, было ясно – зажмут в клещи русских, как только завяжется бой, и тогда уж не вырваться. Завязнут коготки – всей птичке пропасть. Он оглянулся на батарейную роту. Сегодня артиллеристам было жарко, не успевали перезаряжать.

– Апушкин!

Полковник услышал сразу, привык средь взрывов снарядов различать голоса.

– Поддерживай огнём с флангов! Не давай подойти пехоте! – сабля взлетела над головой одновременно с рывком коня и свистнула, разрезая встречный воздух.

Полк не отстал от своего командира, бросился с места в едином порыве. Генерал вместе с драгунами врезался в самую гущу французской кавалерии, яростно размахивая саблей.

По приказу полковника Апушкина орудия развернули, подтащили ящики со снарядами. Густой прицельный обстрел был столь удачен, что не позволял пехоте Даву пойти в атаку. Одно ядро, пролетев сквозь батальонный строй, уложило сразу двадцать два человека. Это было потрясением для французов.

– Днепровский мост уничтожить! – Наполеон на своём арабском скакуне с возвышения обозревал окрестности, застеленные трупами, клубящиеся дымами. – Мост связывает части русской армии. Их надо разъединить.

Юзеф Понятовский велел установить против моста шестьдесят орудий и открыл огонь. На правом берегу будто только того и ждали. Батарея, прикрывающая русские войска, приняла вызов, и в ответ обрушила такой шквальный обстрел, что поляки вынуждены были ретироваться и откатить орудия, пока их не искорёжило и не разнесло в стороны.

Тем временем Даву пошёл в атаку. Поляки присоединились к нему. Русские отступали в город. В арьергарде остались иркутские драгуны, которые, неся тяжёлые потери, прикрывали отступление. Несколько гранат разом, просвистев в воздухе, разорвались у ног генерала Скалона, он упал. Остатки драгун в беспорядке теснили к Малаховским воротам. Французы торжествовали, с дальних позиций слышны были восторженные крики и… аплодисменты, подбадривающие наступавших. Слышать их было дико. Аплодировать смерти, даже вражеской? Кто бы додумался до такого изуверства? Разве только дьявол…

– Дмитрий Сергеич! Подмога!

Дохтуров оглянулся. Через мост, который недавно хотели отбить французы, спешно двигалось подкрепление. Он краем глаза выхватил командира, который, привстав в стременах с поднятой рукой, что-то кричал своим солдатам, и узнал принца Евгения. А с ним, наверняка, его 4-ая дивизия. Да. Хороши же они были бы, не удержи мост. И сами полегли бы, и неприятель уже ворвался бы в город.

Принц Евгений на ходу отдавал приказы: два полка – к Раченке, туда же – гвардейских егерей, стоящих в резерве левого крыла. 27-ая дивизия уже изнемогала, сдерживая Понятовского. Увидев подкрепление, солдаты воспрянули духом, зато противник, правильно оценив расстановку сил, подался назад, продолжая сражаться. Только следил за флангами. Если возьмут в кольцо – уже не спастись.

Генерал Евгений Вюртембергский с егерским полком примкнул к Коновницыну, и через Малаховские ворота они пошли в штыковую контратаку.

Ружейная и артиллерийская пальба усилилась. Она заглушала крики и стоны раненых. Люди валились, как скошенные. Лошади при орудиях и прислуга были выбиты полностью и менялись уже четвёртый раз. Сам Коновницын, раненный в руку, отталкивал ординарца, пытавшегося его перевязать, и, обмотав рану платком, остался на поле боя. За дымами высмотреть расположение сил было крайне трудно. Всякий раз, когда рассеивалась удушливая пелена, оказывалось, что противники поменялись местами, а то и вовсе – теснимые переходили в наступление, а прущие напролом начинали пятиться.

Те не менее Даву был отброшен от ворот, последующие атаки его тоже были отбиты. Окружение Коновницына сильно поредело. Многие погибли сразу же от густого неприятельского огня, но те, что остались, готовы были сражаться до конца, до последнего вздоха.

В Раченском предместье атака польской пехоты из штыковой переросла в рукопашную. Поляки дрались зверски, жестоко, словно отвоёвывали родной дом. Польский генерал был заколот и упал где-то в разъярённой толпе, затоптанный своими и чужими. И всё же Понятовскому пришлось снова отступить, собрав жалкие остатки своей пехоты.

В восемь часов вечера атаки французов прекратились.

У Наполеона в резерве оставалась ещё Молодая гвардия и другие части, но в его планы не входило уложить под стенами города такую прорву войска, какую требовала эта твердыня. И так он потерял сегодня не менее десяти тысяч.

– Сто орудий! Установить против города. Открыть огонь! – в отрывистом приказе императора слышалось плохо сдерживаемое раздражение. Он не ожидал, что паршивый городишка, вставший на его пути, станет такой серьёзной преградой. Его гениальный план – стереть в пыль жалкую оборону, вырваться на Московский тракт между двумя армиями, исправить недавнюю оплошность своих маршалов, позволившую русским соединиться, – таял, как утренний иней под жарким весенним солнцем.

Наполеон не мог понять, где он ошибся. Почему осада Смоленска так затянулась? По его расчёту ему противостояло не более тридцати тысяч. Правда, мощные крепостные стены свою роль сыграли. Но люди! Простые солдаты дрались не за чины, не за звания, не за вотчины и награды, даже не за славу (что мёртвому слава?), дрались так, словно жизнь у них была не единственная, словно от их стойкости зависело что-то очень важное. Погибали и не сдавались. К слову сказать, взять в плен русских за всё время боёв удалось мизерное число. И то раненых и беспомощных. Либо контуженных. В отличие от его армии. Его солдат захватывали пачками. А сколько дезертировало?.. Сколько ударилось в мародёры?.. Император поморщился, болезненно заскребло дурное предчувствие. Нет! Он гордо поднял голову. С его могучей армией даже теперь, после всех потерь, двум русским армиям всё равно не сравниться. Посмотрим, как заскулят «победители» с рассветом!

Уже совсем стемнело, когда в ставке главнокомандующего 1-ой армией рядом с Петербургским форштадтом собрался совет. Выбрали самую просторную избу предместья, но и её лавки с трудом вмещали всех собравшихся генералов.

Решалась судьба Смоленска.

Каковы будут дальнейшие военные действия – напрямую зависело от принятого решения.

– Я не понимаю, почему Наполеон решил осаждать стены Смоленска, – генерал Беннигсен развёл руками, тут же наткнувшись ими на тесно сидящих соседей. – Полководец, двадцать лет воюющий, двадцать лет побеждающий! Насколько проще было перейти Днепр у Шеина острога или у Прудищева вброд, вклиниться меж армиями. А 4-го августа, когда город был практически беззащитен, тем паче…

Со всех сторон вразнобой загудели:

– Видно, думал: и так справится.

– Эка силища! Сто восемьдесят тысяч!

– Ведь и ожидал здесь только горстку Неверовского.

– Да и нынче в Смоленске было всего-то двадцать пять тысяч.

В горнице пахло гарью, даже закрытая дверь не спасала. Над городом вздымались полыхающие столбы. Языки огня, прорываясь сквозь чёрные клубы дыма, лизали потемневшее небо. Маленькие окошки то и дело озарялись сполохами. Барклай де Толли обвёл взглядом генералов:

– Я считаю, что дальнейшее удержание Смоленска никакой не может иметь пользы, напротив того, могло бы повлечь за собой напрасное жертвование храбрых солдат. Наша цель выполнена успешно: занимая здесь неприятеля, мы тем предоставили князю Багратиону нужное время прибыть беспрепятственно в Дорогобуж. Если завтра Наполеон переправится через Днепр и перекроет Московский тракт, положение нашей армии будет отчаянным. Пора город оставить.

– Ваше сиятельство! Однако ж это странно! Отстоять город и сдать его! – великий князь Константин Павлович встал и нервно прохаживался по крошечному проходу между лавками, заложив руки за спину. Сидящие генералы хмурились (как не вовремя взыграли личные амбиции, не след нынче давать волю гневным вспышкам и учинять головомойки) и инстинктивно поджимали ноги, чтобы августейший князь их не раздавил. – Посмотрите на наших солдат: сколько воодушевления, они рвутся в сражение. Я считал, что на завтра вы назначите наступление.

– Князь Багратион, – напомнил Ермолов, – покидал Смоленск в твёрдой уверенности, что город мы не сдадим.

– А глас Багратиона – глас народа, глас армии, – Беннигсен только подлил масла в огонь. Никто не удивился, что он принял сторону цесаревича. – К тому же, как отнесётся его императорское величество к оставлению Смоленска, вы подумали?

Согласиться с оставлением города было мучительно всем. Такой блестящей была оборона, так победоносно был отброшен враг от крепостных стен. Армия ликовала, невзирая на потери, разруху, бесчисленные пожары. Да. Было чем гордиться. И всё это самим оставить? Бросить отвоёванную твердыню, не поддавшуюся врагу? Уйти ни с чем? А дальше? Снова отступать, отступать… Доколе можно пятиться, поджимая хвост, не вернее ли было бить противника и гнать, гнать прочь, за Неман?

Однако аргументы Барклая были железными. И это тоже все понимали. Погнавшись за малым, не проворонить бы всю Россию. Ринуться очертя голову на превосходящие силы противника, поддавшись улыбнувшейся удаче, забыв осторожность и трезвый расчёт, – значит, потерять армию. Наполеон только того и ждёт. Это всё равно что на утлой лодочке пытаться переплыть бушующий океан. Ввиду берега – кажется достижимо, а дальше – верная гибель. Никакая отвага не спасёт.

Потому-то возмущённое недоумение генералов, вспыхнувшее первым, уступило место сомнениям, колебаниям, которые крутили так и эдак, взвешивали, проверяя на прочность и уязвимость в спорах друг с другом, всё больше и больше склоняясь на сторону главнокомандующего. И как бы ни противно было его решение воспрянувшей от победы душе, холодный рассудок пересиливал.

Барклай де Толли слушал молча, как ему перечили, скользя взглядом по генералам. В его напряжённо застывшем лице невозможно было прочитать, какие чувства проносились в душе, какие сомнения терзали сердце, но после всех споров и обсуждений он твёрдо и решительно объявил приказ:

– После полуночи выступаем на пореченскую дорогу. Арьергардом командует Пётр Петрович Коновницын. – А вас, ваше высочество, я прошу безотлагательно отправиться к государю и лично передать ему депеши, которые тотчас будут приготовлены и в которых обо всём произошедшем государь будет в точности уведомлен.

– Не забывайтесь, сударь! – взвился, словно ужаленный, великий князь, почувствовав себя в роли простого мужика, которого прилюдно раздели и выпороли. – Я вам не какой-нибудь фельдъегерь! – горячая волна негодования, оскорблённого самолюбия вдруг ударила в голову цесаревичу, и он вскричал: – Если бы я был не наследником престола, я вызвал бы тебя на дуэль, негодяй! – лицо Константина Павловича сравнялось цветом с полыхающим заревом за окном, он гневно сверкал очами и уже не сообразовывал своих выражений с присутствием других генералов.

В горнице сразу наступила мёртвая тишина. Как поступит император Александр, услышав жалобу брата? Не время для ссор, для перестановки командиров. Коней на переправе не меняют.

Барклай де Толли холодно и без всякой выразительности ответил:

– Если бы я не был главнокомандующим, я принял бы ваш вызов, но сие запрещено положением моим. И именно потому, что вы волею августейшего брата состоите у меня по команде, извольте, генерал, делать то, что вам приказано. Свой гвардейский корпус на время вашего отсутствия сдайте под команду генералу Лаврову.

Великий князь Константин, задохнувшись от такой наглости, побледнел, потом лицо его пошло пятнами. Так просто подвинуть ЕГО?! Как он посмел?! Не сказав более ни слова, он рванул ворот мундира и выбежал за дверь, которая, хрипло всхлипнув, с грохотом впечаталась в косяк.

Гнетущее напряжение с шорохом начало осыпаться, отпуская зажатые в тиски нервы, тут и там вполголоса забурчали. Барклай даже бровью не повёл. Так ли спокойно было у него на душе? Однако дело ждать не станет. Решение, впрочем, было принято. Осталось обговорить совместные действия и разослать приказы в войска.

Казаки скакали по городу, светлому в ночном зареве пожаров, предупреждая жителей об отступлении:

– Ежели не желаете оставаться в горящем городе под французом, собирай пожитки и айда на тот берег, посему мост буде взорван. Да живей, поторапливайся!

27-ая дивизия колоннами шла мимо развалин домов к северным Днепровским воротам. У Благовещенского храма, где собралось множество народу, батарейная рота полковника Воейкова остановилась. Епископ Смоленский Ириней, стоя на паперти, выводил святой псалом басовито, будто под крестом в груди его был спрятан чугунный колокол с замурованной в нём и бьющейся в стены душой. Держа в руках икону Смоленской Божьей матери Одигирдии, древнейшей святыни города, он опахивал кадилом с курящимся ладаном плачущих прихожан, осеняющих перстами лбы. Скромный дымок не способен был разогнать чад и гарь, обступившие со всех сторон. Люди стояли с непокрытыми головами, одни пытались вторить епископу, другие понурились, опустив головы ниже плеч, в толпе то и дело слышались горестные всхлипы и подвывания вместо органного сопровождения. Икону под причитания старух бережно обернули плотной холстиной, укрепили на запасном лафете, и Воейков, приняв благословление батюшки, приказал трогаться.

Горожане выбегали из домов с узлами, некоторые ехали на телегах, к ним подсаживали малых ребятишек. К Днепровскому мосту протянулась целая вереница беженцев. В час ночи армия начала переправу.

На пореченской дороге против Петербургского предместья среди других генералов стоял граф Остерман-Толстой. Его корпус, обескровленный под Островно, оставили в резерве, и в обороне Смоленска он участия не принимал. Мимо проходили войска и толпы жителей, покидающих родное пепелище, спасающихся от французов. Его застывшее лицо неотрывно обращено было на адское зарево.

– Ваше сиятельство…

Остерман оглянулся:

– А-а, Фигнер. Что удумал на этот раз, штабс-капитан?

– Мне думается, не гоже, чтобы неприятель заряжал пушки русским порохом. – И на удивлённый взгляд генерала пояснил: – Я знаю расположение пороховых складов в Смоленске. В составе артиллерийской роты принимал участие в их устроительстве. Перед войной.

Остерман оживился. Опять этот человек его удивлял:

– К Дохтурову! Сейчас он главный распорядитель в городе. Скажешь: от меня, с ведома и одобрения.

Через некоторое время ночное небо над городом взорвалось огненным извержением – один раз, другой, третий… То-то сюрприз французам! Пострадала ли от взрывов неприятельская армия, отсюда, с холма, видно не было. Но уж верно, победной уверенности сей фейерверк ей не прибавил.

Последним из города выехал Коновницын. Мост горел. Пламя переходило в предместье, поджигало береговые кустарники, стелилось в траве, подбиралось к садам. Яблоки спекались прямо на деревьях. Прикрывавшие берег стрелки не находили себе места от жара.

В 4 часа утра, чуть забрезжил рассвет, армия Даву несколькими колоннами по близлежащим улицам входила в город. В городе оставалось не более двух из пятнадцати тысяч жителей, которые заперлись в церквах. Солдаты наполеоновской армии, главным образом, немцы и поляки бросились грабить уцелевшие дома. Разрушенный город дышал смертью. Радость победы тонула в ощущении, что вокруг простираются лабиринты ада. Нерухнувшие дома были похожи на разорённые гробницы, над которыми витало проклятие. Всюду валялись трупы. Огонь, подбираясь к ним, торопливо и жадно пожирал мёртвые тела. Тошнота подступала к горлу от запаха горящей плоти, от едкого дыма слезились глаза. Вот она – цена победы!

Смоленские беженцы с узлами и немногочисленным скарбом, что удалось вынести, уныло оглядывались на горящий город, бабы плакали, прижимая к себе детишек, которые с восторгом и испугом посматривали на стоящих рядом гвардейцев. Великий князь Константин Павлович, покорившись приказу, прощался со своей бригадой, «подбадривал» оставляемое им войско:

– Что делать, друзья! Мы не виноваты… Не русская кровь течёт в том, кто нами командует. А мы и болеем, но должны слушать его. У меня не менее вашего сердце надрывается.

Солдаты, вытянувшись в струнку, слушали его, опустив глаза, и молчали, что генерал, видимо, принимал за согласие. Ещё немного, и он, растрогавшись, пустит слезу.

Барклай де Толли с возвышения правого берега наблюдал, как с разных сторон по улицам вливается неприятель в опустевший город. Шевелящиеся змеи колонн подрагивали от нетерпения, виляли и стекались к центру города. Торжественный барабанный бой и визгливая музыка слышны были даже за предместьем. Главнокомандующий повёл глазами в сторону. Рядом с ним на взгорке расположилась батарейная рота. Фигура артиллериста, застывшего у единорога, показалась ему знакомой. Подъехав ближе, он радостно узнал штабс-капитана Фигнера:

– Что, Александр Самойлович, торжествуют французы? А ну, поздравь-ка их хороше́нько!

Фигнер злорадно ухмыльнулся во всю ширь лица, с расторопной готовностью, будто только и ждал этого приказа, навёл пушки на дом, где, по общему мнению, должен был остановиться Наполеон, и пустил в него два брандскугеля.

Загоревшееся Петербургское предместье всё ещё оставалось у русских. Однако иноземцы не пожелали позволить противнику и дальше наблюдать, как они хозяйничают в оставленном городе. Им удалось (по приказу или без – неизвестно) переправиться через Днепр выше сгоревшего моста и подобраться почти вплотную к фланговой батарее.

– Сеславин! – Барклай оглянулся на адъютанта. – К Коновницыну! Надо остановить наглецов.

Сеславин, на ходу махнув Баюру, который стоял неподалёку и мигом присоединился, помчался с поручением. Генерал Коновницын, недолго думая, скомандовал подвернувшимся рядом войскам:

– За мной! В штыки!

С горки от кладбища на его призыв бросились штабные и армейские солдаты и офицеры, не чинясь званиями и должностями. Каждый хотел перед уходом от Смоленска оставить неприятелю свою, личную, памятную отметину. Бок о бок с генералом Коновницыным дрались его адъютант штабс-капитан Ахшарумов, полковник Гавердовский, поручик Фонвизин, состоящий при начальнике главного штаба Ермолове, и, конечно же, капитан артиллерии Сеславин с Баюром. Остальных не было времени разглядывать. Такой ураганной атаки противник, отважившийся на скрытную вылазку, не ожидал. Многие пали на месте, другие в панике побежали, были сброшены в Днепр и почти все утопли. Однако удалось-таки захватить в плен восемь штаб-офицеров.

Александр Никитич, запыхавшийся и сияющий, вытирал пот с лица:

– А почему ты не вступишь в полк? Вон их сколько у нас – сибирских. Воюешь ты здорово! Такому любой будет рад.

– Я птица вольная, – ухмыльнулся Баюр, вытирая саблю пучком травы, как крестьянскую косу после трудового дня. – По приказу не пою. В одиночку от меня пользы больше. Пока-а ещё ваши армейские части развернутся! Пока-а дотопают, куда надо бы, время упущено, ищи-свищи ускользнувшую выгоду. Сколько вы простояли без пользы на пореченской дороге? А я мигом на коня – и туда, где меня не ждут.

– Так и воюешь один? – озадаченно присвистнул адъютант.

– Почему? Иногда с армией. Воевал с Платовым, с Неверовским… с тобой вот.

Сеславин улыбнулся. Всего-то два дня они носятся с этим парнем на взмыленных конях по разным приказам и поручениям, на волосок от смерти, в дыму и грохоте, не успев толком познакомиться друг с другом, а словно сроднились. Разойдутся их пути-дороги, и станет не хватать этого не особенно говорливого, жёсткого напарника, который не бросит, когда жареным запахнет, на которого без колебаний можно положиться, как на самого себя.

– А остальное время партизанишь? По примеру испанских гверильясов?

– Грех не использовать хороший пример да ещё с такими полезными результатами.

– Может, ты и прав, – завистливо вздохнул Александр Никитич. – Иногда самому хочется с летучим отрядом ударить в тыл неприятелю, расстроить его замыслы, рассредоточить, разбить по частям.

Французская атака, отбитая и захлебнувшаяся в Днепре, не убавила прыти налётчикам. Тут и там через реку пытались переправиться вражеские отряды. Барклай де Толли приказал Коновницыну оставить Петербургское предместье, и русские позиции занял сводный егерский отряд генерала барона Корфа, чтобы сдерживать вражеские атаки и дать возможность армии продолжить отступление. Перестрелка сторон гремела, не умолкая.

– Прощай, Александр Никитич, – адъютант увидел протянутую ему широкую ладонь друга и с чувством пожал её, – я остаюсь здесь. Тебе же – следовать за главнокомандующим.

– Ещё свидимся, Баюр, – весело обнадёжил Сеславин. – Говорят, земля круглая, а людские судьбы на ней как нитки на клубке – где-нибудь да пересекутся, – он сверкнул улыбкой, вложил саблю в ножны и побежал вслед удаляющемуся отряду Коновницына.

Баюр свистнул Грома, вскочил в седло и поскакал туда, где среди дымов, обгоревших садов и высоких кустарников, тянущихся по берегу и опоясывающих предместье, рассы́пались егеря и палили, не переставая, в противника. Спешившись за полуразрушенными постройками, он хлопнул коня по крупу, гоня его за пределы стрельбы и пожарищ, и нырнул в заросли прибрежного ракитника, надеясь раздобыть ружьё и присоединиться к русской стрелковой цепи.

Не успел он продраться сквозь ветки, как услышал впереди под кустами возню и лязганье затвора. Стрелок затаился в одиночестве и не в самом удобном месте. Поросль здесь была особенно густой и обзор не ахти, зато и с другого берега не разглядеть.

– Ишь, не нашли брода, дак мост налаживают, – огрызнулся молодой егерь, оглядываясь на треск сучьев. – Неужто, Баюр? А ты чё, никак безоружный?

– Соловьёв?! А ты-то почему здесь?

– Смоленский я. Когда Корфу отправляли егерей из разных дивизий и полков в арьергард, упросил я Дмитрия Петровича оставить меня в сводном отряде. Жив буду – свою 27-ю дивизию догоню. Невмочь мне бросить Смоленск, ажно сердце ноет! Пусть послушают поганцы, как мои пули поют!

– Мне бы ружьё. Запасного не найдётся?

– Дак вон, бери. Егорова убили, не пропадать же добру.

Мёртвый Егоров лежал в двух шагах, навалившись плечом на ружьё. Баюр вытащил его из-под тела, осмотрел: исправное… патронов тоже довольно. Обошёл труп, примостился с другой стороны от Соловьёва, принялся наблюдать суету противника, чтоб разобраться, что к чему.

На левом берегу устанавливали пушки, подвозили брёвна, кипела вовсю работа, а французы всё прибывали. Видимо, всерьёз решили здесь наводить переправу.

– Скоро жарко будет, как ядрами закидают, – проскрипел зубами егерь. – А нам продержаться до ночи надо. Мне что! Я в огне не горю: с Неверовским сквозь смерть прошёл от Красного до Смоленска – живой!

– Рано нам, Соловьёв, помирать. Армию спасать надо. Этот берег для француза весь как на ладони, так что отступление только к ночи возможно.

– Какого чёрта мы вообще отступаем?! Нипочём зря отдаём завоёванные позиции! Наши бают: уж не изменник ли Барклай? Аккурат в Москву ведёт супостата. Немец! И прозвали его истинно не в бровь, а в глаз: Балтай да и только. И вкруг себя собрал всю неметчину.

– Не немец он, а шотландских корней, – заступился волхв за главнокомандующего, на которого не вешал всех дохлых собак только ленивый. А ленивых в эту горячую пору поди ещё поищи.

– Да всё едино! – с горечью отмахнулся егерь.

– У русских, коли дело доходит до государственного интереса, во всём виноваты немцы. А немцы у них – все, кто не русский.

Во время разговора Соловьёв и Баюр не переставали заряжать ружья и стрелять по французам. И настолько удачной была их меткая стрельба, что противная сторона не могла близко подойти к начатому было строительству переправы. Приметив, откуда ведётся огонь, французы развернули пушку и стали бомбить ракитник. Стрелки скатились с крутого берега и скрылись в густо разросшихся старых ивах, свесивших плакучие ветви и создавших естественное зелёное укрытие. И очень вовремя, ибо кусты, где они только что прятались, запылали, выстреливая снопы искр.

Так, меняя расположение, они до самой темноты обстреливали неприятельский берег. И даже когда ночная мгла заставила стрелковую цепь русского заслона замолчать и отступить, они продолжали прицельно бить французов.

– Ты что же, Соловьёв, как кошка, в темноте видишь? – рассмеялся Баюр после очередного удачного выстрела напарника.

– Со мной-то как раз всё понятно: на звук бить натренирован. А эти дураки всё шумно делают. Ты-то как всё видишь?

– А я как зверь лесной, сибирский. Вроде медведя. У него чутьё вместо зрения.

Французы не могли разглядеть в темноте, откуда ведётся огонь, тем более что стрелки меняли расположение, и несли значительный урон в живой силе. Словно не двое их было, а по меньшей мере – рота. Тогда они, зарядив пушки, стали наугад палить в противоположный берег, разбивая в щепы красавицы-ивы и зажигая осветительные костры. Правый берег встал огненной трескучей стеной, сквозь которую не то что высунуться – рядом уцелеть ничто живое не смогло бы.

Русская пальба стихла. Однако и переправу налаживать прямо в пекло не имело смысла – сгорит. Да и кто в здравом рассудке будет соваться в эту преисподнюю?

– Соловьёв! Эй! Ты чего молчишь? – встревоженный Баюр, обжигаясь и задыхаясь в дыму, пополз по чадящему и полыхающему бурелому. Натыкаясь на трупы, заглядывал в лица, но от гари слезились глаза, и он не сразу распознавал черты, окликал, тормошил. Наконец отыскал напарника среди разбитых ив, в стороне от бушующего пламени. А рядом валялся обугленный, дымящийся ствол дерева, который, видимо, не выдержав жара, свалился на егеря. Бесстрашный снайпер лежал, уткнувшись лицом в ружьё, так и не выпустив его из мёртвых рук. Из носа и рта бежали тонкие чёрные струйки. Непокорённый! Неотступивший! Маленьким геройским ручейком влившийся в великую реку смоленский крови…