Текст книги "Власть лабиринта"

Недалеко от Архангельского собора толпились приставы возле наскоро устроенных печей и горнов, выплавляя слитки из свезённой церковной утвари: окладов с образов, крестов, сосудов, ещё чего-то. Из распахнутых дверей собора слышались пьяные выкрики и грохот срываемых со стен икон, предназначенных для костра. Солдаты вывели к подводе, стоявшей у крыльца, троих пленных горожан, заставив их разгружать кули и ящики и заносить в собор, где, судя по всему, устроили склад продовольствия. Из дверей пахнуло дымком – там в котле варилась солдатская похлёбка.

Арман покосился на собор, превращённый в казарму:

– А где же император? Неужели…

– Что ты! Его величество в царских покоях! Во дворцовых палатах! Рюриковичей и Романовых! Видел бы ты, как гордо и напыщенно вступал он в столь вожделенные хоромы! Тьфу! – Леон, скривившись, выругался. – Тщеславие маленького капрала завлекло нас в эту мышеловку на нашу погибель. Что смотришь? – лейтенант не смутился под удивлённым взглядом белокурого гусара. – Думаешь, я один так считаю? Не только в армии, но и в штабе кто прямо, кто промеж собой говорят то же самое.

Открыв неприметную дверь в стороне от красного крыльца, Котен пригласил Армана:

– Здесь переночуешь. Это дворницкая, а в соседнем помещении – печи для отапливания дворца. Истопник, шельма, ещё днём вышел, невесть куда подевался. Так ты уж того, затопи, чтоб император в царских покоях не продрог. Утром меня не дожидайся, иди к воротам. Пароль простой – «Виват Франция!» Ну, прощай, Арман!

Устроив квартиранта, лейтенант отправился дальше и вскорости, должно быть, забыл о нём, ибо встретил двоих товарищей, которые радостно хлопали его по плечу и, обнявшись втроём, пьяно хохоча, побрели к ожидающей их компании.

Гусар, войдя в дворницкую, первым делом накинул крюк на железную скобку в двери. Зажёг свечку, которую нашёл на столе в оловянной кружке и осмотрелся, прошёл к печам. В небольшом помещении у стен были сложены дрова, на лавке у грубого стола с засаленным холстом вместо скатерти стоял керосиновый фонарь. Из верхних комнат сюда, в полуподвал, доносились чьи-то гулкие шаги, приглушённые голоса, стук прикладов в пол. Это не царская почивальня, решил он, шумящих гвардейцев туда не пустят. Скорее всего – коридоры. Он внимательно оглядел потолок, прислушался… и вдруг насторожился: у входной двери кто-то скрёбся, в замочной скважине лязгал ключ, безуспешно пытаясь совладать с замком. Замерев на пороге, он видел, как в щель просунулось лезвие, нащупывая задвижку. Арман откинул крюк, приоткрыл дверь, нос к носу столкнувшись с бородатым мужиком. В заношенном армяке, кое-как подпоясанном, в нахлобученном на голову картузе, с пухлой котомкой на плече, опершись на палку, детина тут же пьяным голосом заканючил:

– Истопник я, ваше бла-ародие, отлучилси намедни всяво-ничаво… – и, всмотревшись в лицо гусара, осёкся на полуслове. Глаза его округлились и полезли на лоб, а губы хрипло прошептали: – Баюр?!

Рывком втащив за грудки истопника внутрь, гусар снова запер дверь:

– Кто ты?

– Капитан Фигнер, командир третьей роты одиннадцатой артиллерийской бригады, – гнусавый хмель из голоса волшебным образом испарился.

– Откуда меня знаешь? – допрос продолжался. Рука, скомкавшая на груди края армяка, не разжималась. Мало ли где мужик мог слышать его имя. Бородатая рожа доверия не вызывала. Неужели Котен подослал для проверки?

Мужик не сопротивлялся, по-военному чётко и без запинки отвечал на вопросы:

– Видел у Землина, как ты сдавал гвардейцев атаману Платову.

– Зачем здесь?

– Видимо… затем же, зачем и ты, – наконец, улыбнулся он в усы.

Баюр расслабил плечи, разжал кулак, но глаз не отвёл. «Истопник» ухватился рукой за бороду, отодрал её. Потом усы. Поморщился. Видать, приклеил на совесть. И сразу удивительно помолодел.

– Как зовут тебя?

– Александр. Давай без отчеств. Не тот момент. Да и ровесники мы.

Баюр хмыкнул, кивнул. Фигнер огляделся, бросил котомку на лавку, запихал в неё комом маскарадную растительность, повеселел:

– Удачненько мы забрались.

Капитана ничуть не смущало присутствие незнакомого человека, напротив, он вёл себя так, будто у шпионов, которые знали друг друга давно, как олупленных, здесь была уговорена встреча, и она прошла без сучка и задоринки. Наблюдая за его непринуждёнными движениями, Баюр спросил, всё ещё подозрительно щурясь:

– Ты здесь уже был?

– Нет. Не так просто сюда попасть. Ты-то как умудрился? Завёл дружбу с гусарами? Не боялся, что злопамятные гвардейцы тебя опознают?

Баюр промолчал. Да ответ и не требовался. Боялся, не боялся – дело надо делать. Прозеваешь момент, попробуй потом подберись к Наполеону в такое близкое соседство. Вместе прошли к печам.

Фигнер показал на сложенные дрова:

– У меня с собой порох.

– Пороховой склад ты взорвал?

– Я. Со мной было трое охотников из городских. Помогали мне. Они и одежду мне подобрали. Сказали, что истопник сбежал из Кремля. Вот я и рискнул.

– Значит, так. Сидим тихо, топим печи. Это на случай, если кто придёт проведать нас. Перед рассветом готовим взрыв и выходим через ворота. У тебя есть во что переодеться?

Фигнер рассмеялся, хлопнул по котомке:

– Всю гардеробную ношу с собой.

– А ловко ты прикинулся истопником, – похвалил Баюр. – По крайней мере, я купился сразу. Не случалось тебе на театре выступать?

– А чем наша жизнь не театр? – нахально задрал подбородок капитан, принимая комплименты зрителя. Правда, единственного, и такого же ряженого, как он. – Смотри, слушай, запоминай. Потом влезь в чужую шкуру, почувствуй её, – однако дальше бахвалиться не стал, слез с мысленного пьедестала, кивнул на гусарский мундир: – Не тебе объяснять! Сам дурить головы горазд.

Москва горела всю ночь. Ветер, разметая огонь на соседние улицы и дома, поднимал пламя в небо, и багровый пожар был виден далеко за пределами города. Но Кремль оставался пока цел.

Проголодавшийся Фигнер очень обрадовался жареному мясу, предложенному ему Баюром, и, быстро уплетая свой ужин, рассказывал, что видел в городе:

– Грабят все: не только простые солдаты, но и офицеры, даже гвардейцы. В закрытых особняках разбивают двери, выламывают окна. Среди бродячего люда есть погорельцы, оставшиеся без крова, – этих безумно жаль, но встречаются и ретивые мародёры, которые могут убить за крепкие сапоги. Говорят, что граф Ростопчин распорядился выпустить на свободу кандальников, те сбиваются в шайки, нападают на французов и отбивают награбленное.

– Вор крадёт у вора?

– … сатане на потеху. Значит, уходить будем гусарами? – Фигнер взял свою палку и стал усердно её чистить. Скоро она из посоха калеки превратилась в изящную трость, которую он осторожно отставил в сторону.

Ближе к рассвету изготовили бомбу, приладив к ней длинный фитиль. Фигнер высек искру, шнур задымился, и красный уголёк на его конце медленно пополз к цели.

– Пора.

Быстро пройдя мимо недремлющих гвардейцев у красного крыльца, двое гусар в алых доломанах, один – с ташкой, другой – с щёгольской тростью, видимо, из разграбленного барского особняка, прошли к запертым воротам. Сонный караульный удивлённо уставился на красавцев:

– Чёрт бы вас побрал! В такую рань!

– Разговорчики! – надменно наехал на него Фигнер.

А Баюр в тон ему рявкнул:

– Виват Франция!

Услышав пароль, тот заторопился к засовам, приговаривая: «Виват, виват…»

Серый дымный рассвет в огненных декорациях ничем не отличался от сумерек, кроме особенной пустынности и неприкаянности умирающего города. Вечерние и ночные грабители и поджигатели к рассвету угомонились, расползлись, тишину особенно жутко, оглушительно вспарывал треск пожара и грохот рушащихся стен и перекрытий. Ветер гнал по улице горящие листву и мусор, раздувал пламя, разносил искры, и Бог знает, сколько ещё поджогов было уготовано многострадальной столице.

Выйдя из ворот на площадь, гусары пошли быстро, не оглядываясь, как бы по спешному делу, и, подходя уже к торговым рядам, услышали взрыв в Кремле. Из нижних этажей над крепостной стеной клубами поднимался едкий дым, мелькали языки пламени, слышна была суматоха. Вдруг ворота открылись, и догадливый караульный направил по следу гусар погоню: выскочили с десяток солдат – этим не догнать беглецов, а вот и главная опасность – на вороном коне галопом к ним мчался кавалерист. Можно было разделиться и броситься в разные стороны, затеряться в переулках или затаиться в укрытиях, но Фигнер решил по-своему.

Изумлённый Баюр увидел, как он отвинтил наконечник щёгольской трости и, направив её на всадника, выстрелил. Трость глухо, почти бесшумно выдохнула, и кавалерист упал на мостовую.

Глава 22
Кому – война, а кому – мать родна…

Наполеон вне себя метался по зале, лицо его было красно от возбуждения и лоснилось от пота, он кричал на Мортье, топая ногами и тыча пальцем в окно:

– Слабоумные поджигатели бесчинствуют в городе! Но Кремль для них был недосягаем. Почему сегодня утром я вместе с государевой опочивальней чуть не взлетел на воздух? Как они добрались сюда?!

– Провидение бережёт вас, ваше величество.

– Провидение! – в бешенстве взревел император, сжав кулаки. – Беречь меня – ваша забота! Вы разучились думать, разленились воевать! Я слишком обогатил своих генералов, теперь они мечтают только об охоте да о том, чтобы разъезжать по Парижу в богатых экипажах, а о войне больше и слышать не хотят… Я требую, чтобы вы прекратили пожар!

– Ваше величество, это невозможно, – в ужасе от своего рапорта пролепетал «козёл отпущения». – Граф Ростопчин вывез из города все пожарные команды, пожарные трубы – всё, чем можно бороться с огнём. А накануне отъезда распорядился жечь город!

Князь Невшательский, сочувствуя растерянному и беспомощному военному губернатору Москвы и Московской провинции маршалу Мортье, подтвердил:

– Этот бестия Ростопчин не пожалел даже собственного имущества: пышный, богатый особняк в своем поместье, в Вороново, сжёг вместе с конским заводом! К тому же отпустил всех крепостных.

– Я разместился на Лубянке, рядом с домом Ростопчина, – продолжал Мортье, несколько ободрённый поддержкой, – его дом в одни сутки разграбили и разбили: говорят, что военный губернатор Москвы перед отъездом сам так распорядился, нарочно оставив всё имущество в доме, даже деньги, дабы не уличили его в личном интересе. А его афишки? Мои солдаты срывают их со стен домов и приносят ко мне с рапортами: они дышат пожаром.

Император, заложив руки за спину, слушал и не сводил глаз с окна, вспыхивающего багровым пляшущим жаром. Наконец, заговорил недоумённо, с возрастающим возмущением:

– Какое ужасающее зрелище! Столько дворцов! Варвары! Скифы! Я поразил Россию в самое сердце, но не добился от русских страха и покорности. Не сумев добыть победу штыком, они утверждают её огнём. Какая свирепая решимость!

Последние слова Великого человека побудили начальника штаба к предостережению:

– Ваше величество, если вы не покинете Кремль, их победа увенчается успехом. Нужно немедленно переехать в Петровский путевой дворец, там удобно и безопасно.

Наполеон повернулся к нему:

– Бертье, отправляйтесь на возвышенную террасу дворца и лично проверьте, насколько опасно оставаться здесь.

Исполнять приказ императора тот бросился бегом. Слышно было за закрытой дверью, как он выкрикивал распоряжения гвардейцам, топот, лязганье оружия. Потом всё стихло. В государевых покоях никто из приближённых Наполеона не смел раскрыть рта. И сам он стоял столбом посреди опочивальни, неотрывно и молча глядя в окно. Поднявшийся на улице ураганный ветер лишал надежды, что пожар утихнет сам собой, он словно вознамерился извести засевших в Кремле людей любой ценой. Рвал кроны деревьев и ломал ветви, неся их на подкормку огню, грохотал крышей, выламывая её, сбрасывая вниз осколки и горящие клочья. Потушить пылающий город даже пожарным бригадам было бы не под силу, а уж без них…

Бертье вернулся быстро, вместе с ним в царские апартаменты ворвался удушливый запах гари:

– Кремль окружён огнём, сир, а ветер столь силён, что едва не снёс с террасы меня и моих офицеров. Боюсь, что уже теперь не найти проходов сквозь пламя.

Граф де Сегюр, видя, как наливается гневом лицо императора, поспешил со своими предложениями, чтобы разрядить грозу и ускорить выход из дворца:

– Мой император, не стоит забывать, что Кремль строился как крепость, а русская история царских династий пестреет предательствами и переворотами, посему цари, движимые подозрительностью, в разное время обеспечили себе спасение тайными подземными выходами. Под Кремлём – целый подземный лабиринт…

Вокруг заволновались, зашептали. Наполеон внимательно посмотрел на своего адъютанта, но лицо его осталось неподвижным, он не проронил ни слова… но и не оборвал, молча ожидая продолжения. И оно последовало:

– Правда, многое обрушилось или замуровано. Не было времени обнаружить и изучить. Однако один ход вполне годен для спасения, нашёлся и проводник… – Наполеон жестом заставил графа замолчать.

Он молча расхаживал взад и вперёд, а свита ждала его решения. «Уйти и признать свою беспомощность? Покориться варварству горожан? Не будет ли он смешон?» – его взгляд скользил по лицам приближённых. Отважный до отчаянья Мюрат, верный и бесстрашный принц Евгений смотрели на него с мольбой. «К чёрту сомненья! Русские сдали Москву и подожгли её! Кутузов бежит от Великой армии и не смешон? Не вечно же бушевать пожару! Он ещё вернётся и он всё ещё победитель!». Наполеон гордо вскинул голову:

– Констан! Шинель и шляпу!

Свита облегчённо вздохнула и засуетилась. Раскрыли двери, оттуда пахну́ло дымом, гвардейцы выстроились, готовые сопровождать своего императора хоть в адово пекло. Все выходы из дворца были объяты пламенем.

– Ваше величество, вот плащ, укройтесь, мы понесём вас на руках, – дюжий гвардеец смотрел на своего повелителя с обожанием.

Наполеон молча взглянул на верного солдата, величественным жестом отодвинул его руку и шагнул в полыхающую арку.

В дыму и пламени ничего не было видно и потеряться можно было в пяти шагах друг от друга. Огонь ревел, как взбешённый зверь и кидался из стороны в сторону, разбрасывая вокруг едкий пепел и раскалённые искры. Жар стоял нестерпимый, приходилось прикрывать глаза, чтобы не лишиться их насовсем, дымом забивало дыхание, яростный кашель не приносил облегчения и не прочищал горла. Вслед за проводником император со свитой и гвардейцами вышел к Собору святого Михаила Архангела и в приходе, куда они вошли, распахнулась кованая дверь. На каменную лестницу, ведущую в подземный коридор, первым шагнул проводник, держа перед собой застеклённый фонарь со свечой внутри.

Даже под землёй не чувствовалось прохлады и влаги, дым просочился и сюда, смешался с пылью, не давая вздохнуть полной грудью. Гулко звучали шаги и далеко разносились шорохи от движения людей, следующих за тусклым мигающим светом, отдаваясь невнятным эхом где-то впереди, в непроглядной мгле, и казалось, что там есть кто-то ещё и догнать его невозможно. Высота коридора позволяла идти в полный рост, и по дороге не встречались развилки и повороты – прямой туннель под Тайницкими воротами выводил к основанию холма, а там до Москва-реки – снова среди пламени.

В открывшуюся дверь ворвался горячий ветер, который крутил и взвивал одежду, швырялся горящим мусором, он был так силён, что железные крыши слетали на землю, крошась раскалёнными обломками. В пламени и разрушениях исчезли улицы, груды горящих развалин стёрли знакомые очертания, и проводник растерялся, не решаясь выбрать направление. Свернув в сторону, он вёл своих подопечных мимо какого-то гружёного обоза, пока навстречу им не выскочили прямо из огня солдаты первого корпуса с награбленным барахлом, кое-как завязанным в узлы.

– Куда прёшь, остолоп! – орали мародёры проводнику, указывая на обоз. Проводника отпихнули и только потом увидели, кто шёл за ним. – Разрази меня гром, да ведь это наш император!

– Сюда! Скорее! – раздались крики за пеленой огня. Кто кричал, было не разобрать. Мародёры, бандиты – какая разница! Главное – речь была французская.

– Ваше величество, сюда! Здесь проход!

Сквозь рёв бушующего пламени Наполеон со свитой поспешил на зов, и мародёры, не бросая узлов, мимо завалов в дыму и летящем пепле вывели его на выгоревшее пространство, где чадили разбросанные головешки. Спасшиеся беглецы осматривали императора: опалённые волосы, ожоги на руках, дымящиеся дыры на платье, обгоревшие сапоги. Вдруг из дымной завесы вынырнул Даву и бросился к своему повелителю:

– Ваше величество, вы живы! Я приготовил экипажи, разыскиваю вас в огне…

Бонапарт, словно очнувшись от оцепенения, обнял своего верного, лучшего маршала, не найдя слов благодарности. Да их никто бы не услышал, потому что в этот момент раздался мощный взрыв, а следом ещё и ещё… Обоз, мимо которого они проходили несколько мгновений назад, был гружён порохом и снарядами. Свита застыла в ужасе, а Даву потрясённо воскликнул:

– Мой император! Само провидение бережёт вас. Звезда вашей славы озаряет путь к заслуженным итогам ваших деяний. Не будем медлить. Только бы миновать горящий Арбат, а там вдоль берега Москва-реки уже не столь опасно.

***

Московский гусарский полк, сформированный по личной инициативе и на собственные средства отставным ротмистром графом Салтыковым, в который ещё в начале войны вступил вольнослушатель Московского университета Александр Грибоедов, отступал по Владимирской дороге. Добровольцы, записавшиеся в ополчение, получали оружие из арсенала, однако его было мало и хватило только на тех, кто пришёл вначале. В их число попал корнет Грибоедов.

Граф Салтыков получил высочайшее разрешение на формирование полка силою в десять эскадронов, однако формирование шло не слишком успешно, так как, кроме оружия, не доставало обмундирования и амуниции, лошадей, а главное – опытных офицеров, которые нынче исполняли службу в действующей армии, другими словами – были на войне. Предоставленные самим себе волонтеры, не обременённые воинской дисциплиной, похожи были скорее на собрание вольницы, нежели на воинскую часть. Александр Грибоедов легко влился в компанию таких же юных корнетов, как он сам, – графа Ефимовского, князя Голицына, графа Толстого, Ланского, Алябьева, Шереметева, братьев Шатиловых. Отпрыски знаменитых дворянских фамилий, многие из которых доводились роднёй Грибоедову, почувствовав себя гусарами, вели буйную и беспорядочную «гусарскую» жизнь, как они её понимали и представляли себе.

Гусарский полк графа Салтыкова в числе других московских формирований ополченцев выступил из Москвы накануне занятия её французами к Владимиру через город Покров, где и остановился для передышки. Корнеты разбрелись по кабакам, трактирам и питейным заведениям, везде оставляя по себе память «в ознаменование будущего наступления и славных боевых подвигов». Их хмельное буйство местные обыватели расценили как разбой и жаловались губернатору на разные притеснения, ими учинённые. Покровский губернатор, не имея средств и возможностей противостоять беспорядкам, отписал жалобу во Владимирское губернское правление.

Александр Грибоедов уже несколько дней как чувствовал себя нехорошо, жар сменялся лихорадкой, слабость и головокружение едва позволяли не свалиться с лошади и требовали покоя и хорошего доктора.

8 сентября полк прибыл во Владимир, где в это время уже находились мать Грибоедова и сестра Мария. Настасья Фёдоровна, увидев состояние сына, настояла, чтобы он остался на излечение, и, уладив дела с начальством, увезла его в Девическую улицу, в дом соборного священника Матвея Ястребова, где они квартировали. А полк проследовал через Владимир дальше, на Муром и Казань.

Город был весь в движении, сюда прибывали беженцы, по улицам шли колонны Московского, Владимирского ополчений, тянулись бесконечные обозы. Кареты и тарантасы, телеги, конный и пеший люд хлынули потоком в город и далее в разных направлениях. Московские дворяне и чиновники потеснили местных жителей, резко подорожали квартиры, экипажи, лошади, фураж и необходимые предметы обихода. Сюда прибывали курьеры, спешащие с важной корреспонденцией в Петербург и обратно, к фельдмаршалу Кутузову.

Генерал-лейтенант Борис Андреевич Голицын, назначенный командующим ополчением, не покидал своего кабинета в губернской управе, дотошно вникая в нужды ополченцев, распределяя прибывающих отовсюду рекрутов и назначая их в обучение. Большая приёмная по соседству, где он встречал важных гостей, отличалась от рабочего кабинета размерами и удобствами, которых требовали светские приличия, однако не меняла рода деятельности князя, ибо и здесь все разговоры, предписания, просьбы касались насущной злобы дня.

– Да, командующий 1-й армией приезжал во Владимир, – говорил Борис Андреевич, отвечая на вопрос графа Ростопчина. Не со всякими визитёрами он был столь откровенен, но перед сегодняшними таиться и скрывать очевидное было глупо и не ко времени, – но задержался здесь недолго. Почувствовав в отношении к себе холодность, он прекратил встречи с московской знатью и, запершись у себя на квартире, составлял письмо его императорскому величеству.

– А Петра Ивановича не навещал в Симах? – осторожно поинтересовался военный губернатор Москвы.

– Нет. Вы же знаете, Фёдор Васильич, они и прежде не очень ладили. К чему эти показные визиты? Михаил Богданович – благородный человек, он не станет в угоду светской молве раздражать своим присутствием тяжелораненого князя. Да и чем он может помочь Багратиону?

– Вот ведь, невзлюбили Барклая, – воскликнул с досадой Ростопчин, – да как дружно ринулись осуждать его тактику отступлений. Подозревали даже в измене и предательстве. А он? Его твёрдость и выдержка достойны восхищения. Назначение князя Кутузова фельдмаршалом приняли с ликованием, а ведь светлейший по сути ничем не нарушил планов Барклая, продолжив отступление, даже сдал Москву, а осуждения не заслужил.

Флигель-адъютант Александра I Пётр Михайлович Волконский, возвращаясь из ставки Кутузова в Петербург и сочтя своим долгом заехать к генералу Голицыну, чтобы узнать состояние дел, сменил тему разговора:

– Генерал Паскевич с несколькими офицерами сопровождал меня сюда, да отправился с штаб-ротмистром Акинфовым навестить его двоюродного брата.

– Да, теперь во Владимир все съехались. А какой интерес здесь у графа Паскевича?

– Его 26-я дивизия при Бородине отражала главный удар противника и наполовину истреблена, – сей факт секретом не был, и Волконский с лёгким сердцем открывал его собравшимся. – Иван Фёдорович командирован светлейшим отобрать среди рекрут и ополченцев себе пополнение, пока затишье да Наполеон тешится своей мнимой победой. Он ещё прибудет к вам.

– Ивана Фёдоровича я знаю и о воинских подвигах его наслышан, – как же было не знать генералу прославленного военачальника. Его знали все, по крайней мере, руководящая верхушка. – А что за Акинфов? Не тот ли, что владеет имением Завалино в Кержачском уезде?

– Да-да, – припомнил дорожные разговоры князь. – Там, кажется, живёт мать его, Елизавета Фёдоровна.

– Ну, как же, фамилия в наших краях не последняя. Брат её, Алексей Фёдорович Грибоедов, с семьёй тоже здесь, во Владимире. Оставил имение в Вязьменском уезде. Там мародёрствуют французы, иные шайки весьма многочисленны и опасны. Вот, кстати, – возмущённо всплеснул руками генерал, – и наши московские баловни не лучшим образом аттестованы. Владимирский губернатор Супонев Авдий Николаевич заезжал утром, оставил жалобу покровского городничего на ополченцев, что, проходя Покров… гм… учинили беспорядки… где, бишь, я её… – Голицын зашуршал на столе многочисленными бумагами, перекладывая их с места на место и не находя нужную, – … а, вот она. Так… «по городу Покрову в питейных домах и подвалах разграблено вина, водок, ординарной, сладкой сахарной, наливок, полпива, меду, медной и стеклянной разной казённой посуды по истинной цене на 3612 руб. ассигнациями, по продажной цене 5018 руб. ассигнациями, также и по уезду. А всего по городу и уезду разграблено на 21099 рублей ассигнациями». И сосчитали ведь, бестии. Пришлось разбор назначать.

– У меня, Борис Андреич, жалоба живописнее вашей, – князь Волконский достал из пакета сложенные листы. – Прислана на имя его императорского величества и передана мне для учреждения следствия, – Пётр Михайлович расправил хрустнувшие бумаги, протянул гостеприимному хозяину. – Полковник Ивашинцов представил мне рапорт вместе с ведомостью. Вот, полюбуйтесь.

Князь Голицын взял из рук Волконского густо исписанный листок и брови его полезли вверх:

– Опись какая-то…

– Барклай де Толли, – комментировал казус адъютант царя, – с одобрения Его величества назначил подполковника Дибича-старшего командовать партизанским отрядом. Сейчас он в Николо-Погорелом под Вязьмой в усадьбе Барышникова. Майор Ладынин, управляющий имением, жалуется на грабежи, учиняемые Дибичем, и прилагает список убытков, – кивнул на жалобу в руках Голицына: – Да вы читайте, читайте. Там всё подробно изложено.

Глаза генерала и так уже бежали по строчкам, а недоумение перерастало в растерянность, заставив его перейти на чтение вслух:

– «… принадлежащих И. И. Барышникову: 88 столовых и фарфоровых тарелок, 42 фарфоровых блюдца, 37 чашек, 3 чайника, 1 фаянсовый чайник, кофейники, молочники, сахарница, подносы, 4 блюдца для варенья, скатерть, план села Бражна, 4 ландкарты, 20 пудов липового мёду, 4 банки горчицы, 5 караваев голландского сыру, 55 больших китайских картин и 68 малых, 2 мозаики, 9 ящиков с астрономическими инструментами и 6 с медицинскими, 2 ящика с духовыми музыкальными инструментами, 13 бинтов для обвязки костей с ремнями, 23 пары столовых ножей и вилок и 20 пар десертных, посеребрённый самовар, погребец с чайным медным прибором, 4 постельных одеяла и детское атласное бельё, 40 хомутов, масонского убору кинжал и треугольник, 228 рогожных кулей, 4 чугунных горшка, серебряные чайные и кофейные приборы с подносами, посеребрённая дорожная посуда, 5 медных самоваров, спальное и столовое бельё, 83 пары чулок (в том числе 66 шерстяных), 541 аршин крашеного домашнего сукна и ещё 119 аршин крестьянского, 5 пудов берёзового дёгтя, 20 пудов сыромятных кож, 15 упряжей с дорогим убором, 5 рублей денег, 2 пуда пудры, 2 пуда французской помады, 2 пуда понюшного табаку, 7 комодов, постельная мебель, мраморный столик под золотом, 667 пудов 17 фунтов печёного хлеба, 86 пудов 19 фунтов сухарей, 16 четвертей 2 четвериков круп, 421 четверть 5 четвериков овса, 7290 пудов сена, 259 пудов 15 фунтов говядины, 18 с лишним пудов соли, более 5 пудов сальных свечей, 2 пуда сорочинских круп, 2 пуда перловых, 4 пуда миндаля, 5 пудов сахару, 20 фунтов чаю и 20 фунтов кофею, по 4 пуда коровьего, прованского, конопляного и орехового масла, 5 вёдер простого вина, 10 вёдер варёного мёда, 80 вёдер пива, 5000 бутылок виноградного вина, 60 штофов гданьской сладкой водки и 3 ведра рейнского уксусу…», – у Бориса Андреевича пересохло во рту, он провёл ладонью по взмокшему лбу. – Пётр Михайлович, да это чёрт знает что такое! Разве может быть это правдой?

– Полковник Ивашинцов из военного министерства сейчас как раз занимается расследованием в Николо-Погорелом. Всё ли правда, аль половина – разберётся. Однако дыма без огня не бывает.

– Истинно говорят: кому – война, а кому – мать родна, – граф Ростопчин сокрушённо кивал. – Одни кровь за Отечество проливают, другие наживаются на беспорядках, чинят беззакония, не страшась греха.

***

– Кто там, Элиза?

Иван Фёдорович, словно сквозь сон, слышал из комнаты болезненный хрипловатый голос, и не мог оторвать взгляда от девушки, вышедшей им навстречу, забыв и Акинфова, который стоял рядом, и себя, да и всё вокруг будто исчезло. Была только юная, волшебно-прекрасная дева в милом домашнем платье, с тёмно-русыми локонами, рассыпанными по плечам, и глазами – такими, что он, взглянув в них, пропал, и оттого бесстрашному воину стало страшно.

– Позвольте представить мою кузину: Елизавета Алексеевна Грибоедова.

– Что ж не предупредил, Фёдор, – смущённо упрекнула барышня, занявшись румянцем и не смея прямо глядеть в лицо генералу, – что явишься с гостем?

– Это не просто гость, Лиз, – улыбался Акинфов, довольный произведённым эффектом. – Это герой войны и гроза французов, генерал-лейтенант Паскевич Иван Фёдорович.

Под пристальным взглядом молодого статного генерала Лиз совсем растерялась, нежный румянец озарял её лицо, как утро нового дня, и делал совершенно неотразимой.

– Лиз! – снова позвали из-за закрытой двери.

Небольшая комната, куда вошли все трое, была чистенькой и уютной, с белыми кружевными занавесками на единственном окне. В углу стояла кровать, у стен – письменный стол со стопками книг да платяной шкаф. Посреди комнаты в беспорядке расположились три стула, видимо, только что в спешке оставленные. Больше ничего в комнате не помещалось.

На одном из них, возле самой кровати больного, лежали рукописи какой-то пьесы, которую Елизавета Алексеевна читала брату перед внезапным визитом гостей. Худенькая черноволосая барышня стояла у окна, с любопытством поглядывая на незнакомого белокурого генерала. Александр Грибоедов, худой и бледный, с круглыми очками на длинном носу, увидев входящих гостей, попытался приподняться с кровати, чему все четверо дружно воспротивились.

– Вот, Фёдор, видишь, как не вовремя я расхворался, – посетовал лежащий.

– Ничего, брат, война ещё не кончилась, и на твою долю хватит, – Акинфов ободряюще улыбнулся и по старой хмелитской привычке, когда они цепляли друг друга едкими задиристыми шуточками, добавил: – Признаться, Сашка, я удивился, что ты записался в ополчение. Знать, военная слава нашей фамилии, не даёт покоя? Решил переплюнуть наш род?

Грибоедов, принимая выпад, усмехнулся:

– Позавидовал, брат, грешен. Однако – чем чёрт не шутит! – может статься, моя слава будет громче и цветастее?

– Мария Сергеевна Грибоедова, моя кузина, – представил Акинфов молчаливую барышню, – знаменитая на Москве пианистка. А Лиз, – он повернулся к другой кузине, – прекрасная виолончелистка. В доме Алексея Фёдоровича на Ордынке на её концерты собиралась вся музыкальная Москва.

– Жалею, что наше знакомство не состоялось раньше, – Иван Фёдорович, наконец-то почувствовал, что язык во рту способен шевелиться, и обращался ко всем Грибоедовым, но смотрел на Елизавету Алексеевну, которая тонкими вздрагивающими пальцами листала рукопись, пытаясь привести её в порядок, но только сильнее путала и уже не могла найти начала и конца.

– Вот кончится война, соберёмся все в Хмелите. И вы, Иван Фёдорович, непременно, – размечтался Акинфов, приглашая в грибоедовское имение, как к себе домой. – Лучшего места нигде не сыщете. Это кусочек рая, случайно обломившийся и упавший на землю.