Текст книги "Власть лабиринта"

Глава 4
Параскева-Пятница

К утру дороги подветрили, так что можно было идти, не опасаясь поскользнуться, да и грязь уже не липла к ногам. К полудню и вовсе всё подсохнет. Утренняя прохлада была обманчива: день обещал быть жарким, уже сейчас, когда солнце стояло невысоко, чувствовалось, как скапливался тугой горячий воздух в ложбинках. Ещё стояли лужицы, но хрупкая сухая паутинка растрескавшейся земли вокруг них быстро росла, затягивая прозрачные окошки, выпивая небесные слёзы.

Баюр и Арина шли рядом, не касаясь друг друга, и молчали. Вчерашнее обручение обоим не давало покоя, но нарушить молчание никто не решался, только украдкой взглядывали на идущую рядом судьбу. Девушка заговорила первая, когда уже миновали село и усадьба осталась далеко позади:

– Ты сказал, что выкупишь меня у барина. Разве у тебя есть деньги?

– Об этом не тревожься. Деньги найдутся.

– И где же?

Баюр рассмеялся:

– Тысячи лет на этой земле живут люди. Знаешь, сколько кладов в ней зарыто? Мы же ходим по золоту.

– Но до сих пор никто не находил, – Арина даже растерялась от такого простого решения. Но так ли это? Не шутка ли? Она взглянула в лицо жениху. ОН знает, что говорит. Другому рассмеялась бы в глаза, за Баюром – хоть на край света, хоть за край… Ни секундочки не усомнилась бы, не пожалела бы. А без него – какое там золото! – свет померкнет!

– Просто не там искали. Клады имеют свои приметы и откликаются не всем. Жадные сердцем нипочём не отыщут золота. А если им и откроется клад, то только лишь на погибель.

– Значит, найти клад тебе просто? – лукавство, наконец-то, проклюнулось в словах девушки. Почему бы не дать ему волю, коль проблему так легко решить? – Но на богатого ты совсем не похож.

– Чтобы быть счастливым, человеку нужно вовсе не золото, – он примолк на мгновение, а у Арины перехватило дыхание от предчувствия. Неясного. Полыхающего огнём. – Я своё счастье нашёл, и богаче меня нет человека на земле.

Арина вспыхнула и закрыла руками лицо. Баюр остановился, отвёл её руки и стал нежно целовать зардевшиеся щёки, пушистые ресницы, выбившиеся из-под косынки русые завитки, бережно держа в ладонях голову любимой, словно припадая к чаше с живой водой. Потом обнял и с усмешкой спросил:

– Ну, подумай: зачем мне золото? Хлопот с ним!

Она теснее прижалась к нему, зарылась лицом в рубашку на груди. Хотелось плакать и смеяться разом, и криком кричать на весь белый свет, чтоб распирающее её счастье не взорвало, не разметало душу клочьями, не лишило рассудка. И внезапно испугалась:

– А вдруг Алексей Фёдрыч не захочет меня отпустить?

– Ты же говорила, что у него долги, – напомнил он вчерашний её рассказ, о котором она чуть не позабыла, ибо думала тогда о другом и за словами прятала своё смущение. – Кредиторы осаждают, грозятся, – он гладил её вздрагивающие плечи, целовал макушку – лица было не достать. И его голос, уверенный, сильный, был надёжней крепостной стены, за которой спокойно и безопасно.

– Да. Только меня на театре ценят. Планы на меня строят, – она верила ему безгранично, но на всякий случай остерегала. Чтоб готов был, буде барин закочевряжится.

– Значит, надо предложить столько золота, чтоб не смог отказаться, – уверенно припечатал жених.

– Когда ты говоришь о золоте, мне страшно. Будто беда, как чёрная туча, накрывает меня – не убежать, не спрятаться, – если бы можно было прижаться ещё крепче, уж она постаралась бы, но железная грудь не прогибалась, только слышно было, как в глубине часто-часто стучит гулкий колокол. На праздник или на тризну зовёт?

– Пока ты со мной, тебе бояться нечего. Ты моя невеста. Никому не позволю тебя обидеть.

Оставшийся путь Арина шла, словно во сне, не замечая мостков через речки и ручьи, овражков в густых бурьянах, раскинувшихся во всю ширь лугов, качающих, как в колыбели, беззащитные головки юных цветов. Шумящие деревья обступили лесные дороги, и в их шелесте чудилась тревога. Душа Арины то замирала, как перед прыжком с кручи, то летела птицей высоко над землёй, так что перехватывало дыхание, а в висках горячими толчками билась единственная мысль: если не станет рядом Баюра – я умру.

Когда уже вышли на проезжую дорогу, по которой обычно катили крестьянские телеги, Арина выдохнула:

– Ни души. Куда все подевались?

– Так в поле, наверное. Иль на сенокосе. Пора горячая, – Баюр тоже озирался, но никого не увидел.

Впереди, справа от дороги, уже виден был зелёный холм, полого уходящий в сторону, плоский и просторный, резко обрывающийся к противоположному краю, который огибала неширокая речка, а за ней, дальше, начинались крестьянские избы с плетнями вкруг дворов. Слева – широкий луг, в глубине которого пестрели спины пасущихся коров, не столько видных, сколько слышных ленивым протяжным взмыкиванием. Изредка воздух разрезал хлёсткий, как пощёчина, удар пастушьего кнута, видимо, больше для порядку, чтоб жующая скотина помнила, что она под надзором.

– Вот здесь, супротив холма – по осени ярмарки. Приезжают издалёка. Иной раз из новгородских деревень, – приближение к цели похода несколько успокоило девушку. Ей хотелось поскорее дойти к Святому Камню, словно это что-то значило в её судьбе, словно неведомая сила тянула её и звала к этому исполину.

Баюр, прищурясь от солнца, вглядывался в макушку холма, где торжественно возвышался над всей округой могучий камень, глядящий в небо, словно стремящийся оторваться от земли и взлететь. Он стоял гордо и одиноко, его не заслоняли деревья и кустарники, которых было полно у подножия кручи. А снизу верх восходила извилистая стёжка.

– Это он? – кивнул Баюр в сторону холма.

– Он. Я рядом-то и не была ни разу. Тятенька не пускал. Только с дороги любовалась.

Тропинке к камню зарастать было некогда. Хоть и тайком, но часто наведывали его страждущие. Вытоптанная у основания исполина-столба земля поблёскивала жертвенными монетками, а чуть в стороне на низеньком облысевшем бугорке были разложены дары: маленькие серебряные серёжки, детская деревянная свистулька в виде петушка с облупившейся краской, расклёванный птицами хлеб, выцветшие записки, прижатые мелкими камушками.

Баюр ещё издали понял, что Святой Камень никакого отношения к его живому камню не имеет, но несёт в себе особый сакральный смысл, понятный местным жителям больше по ощущениям, по сохранившемуся в крови от предков священному трепету. И вера в его неземное могущество родилась не нынче, а передавалась из поколения в поколение.

– Скалы и камни – это кости земли, – говорил он негромко, словно для себя. – Наши предки знали, какую великую силу они таят, – погладил розовато-серый бок столба. – Смотри, как отшлифовали поверхность люди, много веков приходящие сюда и оставляющие тепло своих ладоней на камне. Он хранитель памяти, неизречённой мудрости мира… – и вдруг огорошил вопросом: – Как ты думаешь, зачем люди ходят в храм?

Арина наморщила лоб, никогда не задумывалась об этом раньше. Ну и спросил! Конечно, ходят. Одни – потому что так положено, чтоб не выглядеть белыми воронами. Другие, истинно верующие, тянутся к святости, божьей благодати. Где же вернее услышит Господь обращённую к Нему молитву, как не в храме? Она вспомнила, что говорил деревенской ребятне батюшка на Пасху, и улыбнулась. Когда это было? Но слова священника запомнились, и она, как сумела, их повторила:

– Храм – это дом Бога. В Святом писании сказано, что Бог сотворил человека по образу и подобию Своему. Мы все – Его дети. Вот и ходим в гости к Отцу нашему. А батюшка – Его служитель, и через него мы говорим с Богом.

– А в древности были храмы? – не отставал Баюр, глядя на неё с прищуром, ожидая, что она вот-вот угодит в незамеченную ловушку.

Арина помолчала, оглядываясь, словно ища глазами древний храм:

– Ну-у… Если Бог был всегда… То люди и дома ему строили, – правда, самой ей древних церквей или каких-либо молелен видеть не доводилось. Ответ прозвучал неуверенно, и она поспешила добавить: – Только разрушились, наверно, от старости.

– Мы с тобой сейчас стоим в этом храме, – голос звенел непонятным торжеством. Хотел ли он удивить её или удивлялся сам? Нет. Он восхищался. История распахивала перед ними двери в глубины веков, а оттуда запорошённые временем слышались голоса… – Наши далёкие предки строили другие храмы: в центре – как образ Мирового дерева – высокий каменный монолит, он вбирает в себя молитву и несёт её в высшие сферы. Это место силы, оно притягивает к себе и может явить чудо.

– Чудо? – Арина вдруг что-то вспомнила и прыснула в кулачок: – На ярмарке… Я тогда девчонкой была, сидела на возу, как тятенька велел. А рядом толклись бабы да слушали, как одна сказывала: сосед её ночью забрёл сюда. То ли искал чего, то ли заблудился в темноте. Остановился, чтоб крестным знамением себя осенить. То-олько руку воздел, вдруг его подняло над землёй аршина на два, и висел он этак в воздухе минут десять, потом опустило. Упал он на землю, пришёл в себя и – без оглядки в село. Жена не поверила – ухватом его, «пьяницу треклятого». А он божится, что не пил совсем.

Баюр хохотал от души, запрокинув голову.

– Да разве поверить в такое можно? Я тоже думала, что спьяну ему приснилось.

– Такие случаи бывали и в других местах силы, – смех смехом, но за битого он заступился. – Мужик-то ваш, может, и не врал вовсе. Ничего! Ухват он, наверняка, заслужил за что-нибудь другое.

– Баюр, а разве храм бывает из одного столба?

– Это не весь храм, а только кон его, вроде алтаря в церкви.

– Почему кон?

– Кон – это начало и конец вместе, то есть Центр Мира. Точка, вкруг коей совершается коловращение жизни.

Арина развела руки и огляделась:

– И никаких стен? Какой же это дом?

– Дом Бога – весь мир. Бог – суть всех творений земных. Однако для общения с Ним наши пращуры всё же ограничивали пространство. Кон должен быть в центре круга из камней, – Баюр порыскал глазами вокруг. – Вон, я вижу один камень… второй… Время стёрло из памяти людей древние святыни. Войны, хозяйственные нужды разметали многие храмы… Вон ещё…

– На постройки какие-нибудь растащили, – предположила девушка. – Сказывают, когда возводили Казанскую церкву в Хмелите, мужики притащили камни, да обтесали под фундамент.

– Хорошо, хоть этот монолит им не под силу. Такие могучие столбы закрывают проход в Иной Мир. Встречаются даже специально выстроенные из камней лабиринты – то есть спирали вокруг, вроде как путь в Иной мир назначают.

– Обязательно камнями?

– Камни бессмертны. Древние верили, что душа умершего ищет себе вместилище, как птица – гнездо, поэтому-то и стали делать каменные надгробия.

– А Любаша из камней могилу на жальнике выложила. Она жениха схоронила прошлым летом. Зашибся он до смерти, когда коня объезжал. В поместье, на конезаводе. Невесть откуда натаскала камней и – вкруг могилы. Сказывала, чтобы берегли его душу, нерастраченную молодость да не допускали к ней лиходейских козней.

Баюр вёл Арину за руку, обходя окрестности Святого камня. Холм полого опускался, зарастая высокой травой и упругим ракитником с одной стороны, а с другой, над речкой, круто обрывался.

– Где-то здесь должен быть родник, а возле него камень, – он прочёсывал глазами впереди себя и по сторонам и ни за что не мог зацепиться взглядом. Высокая трава по краю холма стояла стеной и укрывала всё, что было ниже её роста.

– Почему ты знаешь? Разве сказал кто?

– Центр Мира – стоячий камень. У его подножья – целебный источник и текучая вода – речка, ручей. Так располагались храмы. Реку вижу…

Арина забралась в траву по пояс, разгребая её, точно зелёные волны, и скоро в самом деле увидела большой валун, а рядом – родник:

– Нашла!

Присев на корточки, девушка опустила горячие руки в источник, брызнула на Баюра, стоявшего в двух шагах за спиной, с наслаждением умылась.

– Ой, здесь что-то написано, – показала она на округлый бок валуна.

Неровными крупными буквами на камне было выбито: Пр-Пт.

– Параскева-Пятница… – в отличие от девушки он сразу понял, что означают нацарапанные сокращения. – Святая Параскева – покровительница воды. Её источники целительные. К таким ходят женщины с малыми детьми, омывают их или брызгают на грудничков… и чудесным образом прогоняют хвори.

Арина забавлялась с родничком, поглаживая упругий фонтанчик, который с невинным младенческим лепетом рвался из-под земли на волю. Он что-то весело журчал, не давая ухватить себя за мокрую гривку, дразнясь и просачиваясь сквозь пальцы, и убегал вниз по крутому склону. Очертя голову, в нерассуждающем порыве бросался с разбегу в манящую воду и растворялся в ней без следа.

Вдруг девушка резко встала, обернулась к Баюру. И он задохнулся, увидев её шальные, горящие глаза. Они влекли неодолимо, в них бушевала такая сокрушительная страсть, что его накрыло с головой. Решительно сдёрнув косынку, Арина закинула её в траву. Какая сила караулила их у источника – Бог весть, но, бросившись друг другу в объятья, они забыли обо всём на свете. Куда подевались наставления матери, природная стыдливость, строгость и страх? А бережение робкой невестой девственности до срока? Всё сметено ураганом взорвавшихся чувств. Всё, что было ещё вчера правильным и важным, растаяло, как неясная дымка на утренней заре. Было только Сегодня, Сейчас! Был только ОН! Горячий и ласковый, сильный и властный. Арина покорялась его губам, его рукам с восторгом, безоглядно отдавая себя всю до донышка, словно жизнь её светилась и дышала лишь для этого, одного-единственного, головокружительного глотка счастья. Была только ОНА! Нежная и трепетная, явившаяся из сна, подарившая крылья и изнеможение от блаженства.

Они лежали рядом в высокой траве, не в силах шелохнуться. Горели губы, горела и металась душа, не находя привычного места в заласканном теле, переполненном до краёв негой.

Заставив себя сесть, Арина попыталась собрать разметавшиеся по спине отпущенные на свободу волосы. Баюр отвёл её руки и, осторожно выбирая травинки, стал плести косу:

– Заплетать волосы любимой женщины – в поисках этого счастья стоит сто веков колесить по миру.

Арина, легко нырнув в рубашку и сарафан, подставила ему сияющее лицо для поцелуя и побежала к роднику, чувствуя в теле невесомость, такую, что, кажется, стоит подпрыгнуть – и полетишь. Долго плескалась, набирая в пригоршни холодную воду, потом, оглянувшись на Баюра, не сводившего с неё глаз, стала плескать в него. Поднялась суматоха с брызганьем, с хохотом, поцелуями и увёртками… пока Баюр не замер, как вкопанный:

– Чаша! – показал он на камень Параскевы-Пятницы.

Сначала незамеченное, теперь, после водяного обстрела, наполненное водой, в камне отчётливо обозначилось углубление, напоминающее чашу. Арина переводила взгляд с чаши на любимого и не понимала причины его взволнованности.

– Святая Параскева издавна почитается в народе как пряха. Только прядёт она нити людских судеб. И может открыть человеку жребий его. Чаши в святых камнях с водой из источника называют глазами предков. Так они смотрят на мир, а иногда предрекают судьбу…

Арина робко прижалась к Баюру и взяла его за руку:

– Давай заглянем?

В чаше отражались небо и облака. Арина осмелела:

– По всему знать, чудес нынче больше не будет.

Она наклонилась над чашей, загораживая облака и глядясь в воду, как в зеркало. Берег Луны повис над зеркалом и заиграл солнечными искрами. И вдруг в воде проступило лицо… не её… своё не удивило бы девушку, не испугало. Золотоволосый мальчик с глазами Баюра смешно морщил носик и улыбался. Она отпрянула от камня и вцепилась в своего защитника:

– Ты тоже видел? Кто он?

Остолбеневший и онемевший, волхв не сразу очнулся, порывисто обнял Арину, уткнувшись счастливым лицом в её макушку, пропахшую солнцем, и, гладя пружинящие завитки на её виске, ликующе зашептал:

– Это наш сын, горлинка моя.

– Сын… – машинально повторила она. У неё?!! Предсказание было сказочным, в него трудно было поверить. – Так сразу?

– Сразу? – засмеялся Баюр. – Его ещё вы́носить надо.

– А мама? Что я скажу ей?

– Ничего. Он родится не здесь, в Ключах.

Растерянная Арина постепенно приходила в себя и начинала осознавать новость. Провела рукой по груди, животу, улыбнулась отцу будущего ребёнка, с трудом осознающего, что его давняя несбыточная мечта готова осуществиться:

– У нашего сына будут твои глаза, – она протянула вперёд руки, покачала, прижала к груди. – Я его буду беречь. Моего маленького Баюра.

Спускались с холма по той же тропинке, что привела их наверх. Арина снова повязала косынку, отыскав её в траве, и шла, мурлыча какую-то театральную мелодию, помогая себе рукой, рисуя в воздухе неизречённое, невыразимое. Их счастье, одно на двоих, распростёрло над холмом невидимые крылья, лелея их неостудимую нежность, отгоняя тени, баюкая ещё не сбывшиеся грёзы…

По дороге в сторону Хмелиты громыхала телега, запряжённая костлявой, немытой клячей. Возница, погоняющий её, был подстать замызганной сдыхоти: встрёпанные чёрные космы с запутавшимися сенными ошмётками, замусоленные рубаха и порты, босые ноги, покрытые цыпками. Увидев Арину, он натянул вожжи:

– Тр-р-р! Козья вошь!

– Демид? Что ты здесь делаешь? – удивилась девушка.

Демид презрительно разглядывал высокого парня, уверенного в своём праве находиться рядом с Ариной, да ещё в такой дали от дома. «Откель взялся ентот ухарь? Не из местных олухов. Тутошних-то я всех наперечёт помню. Видать, залётный. Ишь, лыбится! Дать бы ему в рыло, чтоб неповадно было за чужими девками хвостом увиваться! Ничё! Погоди, милок. Будешь знать, как поперёк моёй стёжки суваться!» – от злости непроизвольно сжались кулаки.

– Вот, в Хмелиту скачу к барину вашему, Грибоедову, – выпрямился, будто и впрямь под ним был скакун благородных кровей, – с секретным донесением! Пока тут некоторые прохлаждались, – он плюнул за борт телеги-развалюхи, словно бывалый морской волк в штормовую волну, – хранцуз преступил расейское пограничье. Наполеон ужо ночевал на нашенской земле. Война!!!

Глава 5
Переправа

Тяжело поднявшись из кресел и с удовольствием разминая ноги, он вышагивал в добротных удобных сапогах, мягко, без скрипа ступающих по огромному ковру в роскошной гостиной. Императора, главнокомандующего Великой армии, поселили в большом и богатом доме ковенского купца Гехеля. Первые же известия о переправе неприятельской армии через пограничный Неман метлой вымели из города всех, кто опасался за свою шкуру и нажитое добро. Хозяин дома, видимо, давно был готов к отъезду, судя по скорости, с которой он бежал. Надо думать, всё ценное он захватил с собой. А судя по роскоши, которую он здесь бросил, его багаж был много богаче. Беглецов не преследовали. Не до того было. Переправа продолжается уже второй день, ещё столько же потребуется для оставшихся на том берегу войск. Без единого выстрела авангард французской армии вошёл в Ковно. Тишина улиц и домов, встретившая неприятеля, не объяснялась безмятежным сном жителей в шесть часов утра. Город не спал. Даже после спешного бегства в нём оставалось немало обывателей, но никто не вышел встречать армию-победительницу, однако и сопротивления оказано не было. Люди затаились по домам. Наполеона, привыкшего в европейских кампаниях к тому, что города и целые провинции сдавались ему без боя, зачарованные одним его именем, трудно было этим удивить. Да он и не собирался здесь задерживаться. Он ждал, когда его армия – 220 тысяч солдат – здесь, у деревни Понемунь вблизи Ковно, по четырём понтонным мостам перейдёт на правый берег.

Большое зеркало в золочёной раме, наблюдавшее за перемещением императора, остановило его взгляд. Он повернулся боком, расправил плечи и, скосив глаза, придирчиво обозревал гордый профиль с римским носом, ставший легендарно знаменитым не только у покорённых народов Европы, но и далеко за океаном. Это льстило его самолюбию. Кого из нынешних королей вспомнят потомки? Может быть, бережливая история и сохранит от тлена некоторые имена, но лица… Безликие правители, безмозглые политики, бездарные военные… Взгляд императора спустился ниже, на изрядно отяжелевшее брюшко. Глубокий вдох, который прежде помогал втянуть чрезмерно выдающийся живот и облагородить очертания фигуры Первого человека Европы, не дал заметных результатов, и Наполеон снисходительно погладил выпирающий зеленоватый камзол, извиняя себе несущественные недостатки, перекрытые существенными, великими достоинствами.

Дверь без стука, но неспешно и вежливо отворил граф де Сегюр, адъютант Наполеона:

– Сир, маршал Даву прибыл. Прикажете впустить?

– Пусть войдёт.

Даву, распрямившийся и словно помолодевший, улыбался, что бывало с ним не часто:

– Мой император, успех сопутствует Вам. Переправа ещё не завершена, но бо́льшая часть армии уже на правом берегу. 1-й армейский корпус в полном составе вошёл в город и ждёт приказа…

– Русские не оказывают сопротивления? – для проформы осведомился Наполеон. Кто бы осмелился ему противостоять?

Улыбка сползла с лица маршала, но голос не дрогнул, когда он уверенно рапортовал:

– Только вечером, уже в темноте. Рота наших сапёров примерно в лье от Ковно переправлялась на лодках и паромах. На них наскочил разъезд казаков, случилась перестрелка… Эти казаки появляются налётами по всей пограничной линии. Потери незначительные. Сейчас тихо.

– Значит, наше вторжение теперь не тайна… – император уже не смотрел на Даву, а куда-то мимо, высоко держа подбородок и задумчиво выстукивая пальцами по крышке стола. – Царь Александр находится в Вильне и сегодня же будет уведомлен. Но это хорошо. За три дня на русский берег переправит у Прены два пехотных корпуса и кавалерию Богарне, у Гродно ещё три пехотных корпуса и корпус кавалерии – Жером Бонапарт. Великая армия будет готова к сражению.

Немного найдётся полководцев, отваживающихся перечить самому Наполеону или выражать сомнение в его планах, но Даву – железный маршал – был одним из тех, кто позволял себе это делать:

– Да, но захотят ли русские дать бой? Барклай де Толли согласно донесениям имеет в распоряжении всего 127 тысяч. Его 1-я Западная армия обречена в случае столкновения в приграничных территориях с армией Великой Французской империи, превосходящей его силы вдвое. Генерал и военный министр, он не может этого не осознавать.

– Не забывайте, Луи, что южнее располагается 2-я Западная армия Багратиона.

– Но она невелика, сир. 40 тысяч не в силах исправить положения.

– К счастью, мой дорогой маршал, – тонкие губы тронула снисходительная улыбка, – не все способны рассуждать так же разумно и расчётливо, как вы. Вспомните Суворова. С горсткой солдат он побеждал противника, во много раз его превосходящего. Но Суворов был великим человеком. Сейчас у русских таких нет. То, что многие из них учились у него, сражались вместе с ним, совсем не делает их столь же гениальными, хотя они и мнят, что усвоенные ими уроки дают им преимущество в стратегии и тактике воинского искусства.

– Кажется, Барклай не воевал с Суворовым…

– Барклай – нет. Он более всего кабинетный военный, министр. Каков он будет в сражении, трудно предвидеть. Среди нынешних русских генералов могу назвать лишь одного достойного противника – Багратиона. Прочие – бездари, ведущие своих солдат на убой. Пушечное мясо для моей артиллерии.

Однако богатый опыт военных сражений не позволял Даву так легко поверить, что здесь, на приграничной территории, удастся разом уничтожить всю русскую армию и победить в едва начавшейся войне. Какими бы ни были полководцы Александра, вряд ли они безрассудно ринутся на верную гибель и оставят царскую империю на произвол судьбы.

– И всё же, мой император, почему Вы считаете, что русские дадут сражение здесь?

– Помнишь, Луи, в мае я посылал графа Нарбонна к царю Александру в Вильну для переговоров? В докладе графа среди прочих сведений было прелюбопытное донесение. Его передал наш агент Давид Саван, служащий при русском штабе. Из донесения следует, что Барклай намерен дать генеральное сражение немедленно, как только неприятельские войска нарушат границу. Я уж не говорю о Багратионе, тот просто кипит желанием ринуться в бой. Но если даже осторожный Барклай…

– Ваше величество, но война таким образом закончится – не пройдёт и месяца. Россия, потеряв армию, – маршал закашлялся…

– Вот именно! Мой план молниеносной войны всегда давал богатые результаты. А здесь, в этой бескрайней, непонятной стране только молниеносная война – ключ к триумфу. Александр запросит мира, и я продиктую свои условия. К русскому царю и его народу я не питаю вражды, но они должны выполнять мою волю и проводить ту политику, которую я велю. Прикажи́те седлать коней. Посмотрим, как продвигаются наши дела.

***

Кромешную темень вспороли огненные цветы костров, и ночная степь стала похожа на звёздное небо с молчаливо перемигивающимися таинственными светилами. 27-я дивизия генерал-майора Неверовского, спешным маршем следующая на соединение со 2-ой Западной армией Багратиона, остановилась на короткий отдых. Дивизия была совсем новая, сформированная перед войной, в апреле месяце. Александр I вызвал Неверовского в Петербург, и военная судьба Дмитрия Петровича начала иной отсчёт времени: «Направляю тебя в Москву. Поручаю сформировать новую пехотную дивизию. Прошу сделать это как можно быстрее». Жаль было покидать ставший родным Павловский полк, где каждый солдат прошёл его личную выучку. В последнем полковом приказе Неверовский написал: «Прощайте, молодцы-гренадеры! Не поминайте лихом своего командира. Я же время это и вас никогда не забуду».

И наступили дни и ночи беспрерывных хлопот, беготни, воинских учений. Промедление и халатность Неверовский расценивал как предательство. Генерал с боевым опытом и стажем, он понимал, что войны с Наполеоном не избежать, и чувствовал, что она не за горами, а значит, надо успеть. Успеть не только укомплектовать дивизию, но и обучить рекрутов-новичков, чтобы они не пали в первых же боях.

В Москву и Подмосковье прибывали большие партии рекрутов, каждое утро в штабе Дмитрий Петрович принимал рапорты своих бригадных командиров. У полковника Княжнина не хватало лошадей и повозок, у Ставицкого в Одесском и Тернопольском полках – патронов, у егерей полковника Воейкова – обмундирования, хотя его батальоны уже полностью были укомплектованы. И Неверовский снова и снова летел к московскому губернатору просить, убеждать, требовать.

Генерал повернулся на бок, освобождая затёкшую спину, глубоко вздохнул. Степь пахла дымком, но ласковым, мирным, приятно щекочущим ноздри, а не тем пороховым, горьким и едким, что расползается от пушечных взрывов. И сверчки… трещат без умолку, бестии! После сражения на поле брани их не услышишь. А солдаты спят. Что им козявкины песни! После изнурительного дневного марша им хоть в бубен бей – не поднимешь. Только у него ни в одном глазу. А заснуть бы стоило. Впереди – ох как много всего, и силы понадобятся. Хорош же будет он командир, коли дневная жара (неимоверная!) обратит его в безвольного истукана, клюющего носом! Он закрыл глаза в надежде обмануть бессонницу, и чуткая дрёма вновь увязла в закромах памяти, как в сундуке с накопленным и сберегаемым добром.

Вот с помощниками ему повезло несказанно. И дело даже не в том, что полковники Княжнин, Ставицкий и Воейков были образованными и порядочными людьми, хотя и это со счетов не сбросишь. Без воспитания души и ума трудно стать настоящим человеком, «рыцарем чести» (генерал усмехнулся выспренней высокопарности, взбредшей на ум, выплывшей из когда-то в юности прочитанного романа Вальтера Скотта). Такие по крайней мере не способны на предательство, грязные интриги, погибнут – но труса праздновать не будут. Однако нынче главнее было то, что все трое были прекрасными военными специалистами и боевыми офицерами и знали, чему и как учить новобранцев.

И неважно, что в житейском плане они были совсем разными. А может, и к лучшему? Что толку ежедневно нос к носу сталкиваться со своим отражением в зеркале, куда нравоучительнее видеть разницу между достойными людьми и тем воспитать терпимость к подчинённым, не гнуть их в дугу, причёсывая одной гребёнкой, а найти применение их несхожим качествам. Его соратники и сами сие понимали. Не прямо так, как он думал, а исподволь, как на душу легло. И команда была сплочённая, затруднения решали сообща, к общей выгоде.

Александр Яковлевич Княжнин, сын известного писателя-драматурга и внук поэта Сумарокова, всё свободное время отдавал книгам и игре на скрипке. Соратники, хоть и подтрунивали над ним, увлечения его уважали. И он не серчал на острословов, только усмешливо язвил в ответ. Иной раз и стихом срежет, как бритвой полоснёт. Да, он может. И товарищи не обижались. До обид ли – когда восторг рукоплесканий требует!

Где-то далеко бухнуло, на далёком горизонте у самой земли широко полыхнуло зарево, заполоскалось, как знамя на ветру, погасло… В лагере никто не шелохнулся, будто удосужились уже грохот снарядов отличать от обычного грома. Так ли догадливы будут, когда до дела дойдёт? Не покинет ли хладнокровный расчёт, мужество, выдержка?.. В темноте крикнула птица, поднялась на крыло, поплыла низко над землёй, бесшумно, чертя на светлеющем небосклоне отчётливую линию… Грозы шли стороной. Которую ночь цвели зарницы. Солдаты обычно втихомолку крестили лбы, благодарили за погодное лето по крестьянской привычке – июньские ливни пускают в рост колос, встающий стеной. Жди пышных снопов!.. А может, просили заступы у Николая Чудотворца? Не на пахоту, не на жатву отмахивали они версту за верстой. Сподобит ли ещё Господь подержать в руках серпы да косы…

Особую симпатию Неверовский питал к Максиму Фёдоровичу Ставицкому. Его многочисленные достоинства и заслуги изумляли, но душу согревало то, что он тоже был полтавчанином. Землячество особенно ценится в армии – даже в мирное время, не говоря уж о войне.

Его рассказы слушали раскрыв рты, да и было чему дивиться. Одна география службы валила с ног – на десять судеб хватило бы! Учёные путешественники полопались бы от зависти! Ещё бы! Устье Амура, Нерчинские рудники, степи Киргизии, Малая Азия, кордонные линии Кавказа и Кубани, Константинополь, Ионические острова… Дух захватывает! И ведь не просто колесил любопытства ради – исследовал, описывал, а то и в составе дипломатических миссий состоял. Да-а… Его ценили и как военачальника, и как дипломата. Ведь ни кого-нибудь, а именно его послали в Петербург с донесением о победе под Прейсиш-Эйлау. Тогда он вёз с собой знаменитые трофеи – семь французских знамён…

Впрочем, сей эпизод своей биографии Максим Фёдорович предпочитал обходить стороной, избегая бередить воспоминания Княжнина, потерявшего в том сражении брата Константина.