Текст книги "Власть лабиринта"

Глава 29
Власть золота

Безветренный морозный воздух приятно холодил лицо, а под ногами мирно похрустывало, словно считало вслух лёгкие шаги одиноко идущей путницы в накинутой поверх полушубка белой пушистой шали, завязанной у подбородка.

После отъезда барина жизнь в Хмелите, как и прежде, текла по установленному порядку. Николай Фаддеич, управляющий, был строг и не любил своевольства. Арина всякий раз просила у него дозволения навестить родителей, выслушивая строгие наставления о неспокойном времени, о мародёрских шайках, налетающих вдруг. И всякий раз он велел возвращаться засветло. А нынче она задержалась.

Звёзды уже зажглись в чёрном небе, но она не спешила, следуя знакомой белой тропинкой к усадьбе и вспоминая далёкий июнь, как по той же тропинке, тогда зелёной и прогретой солнцем, она с Баюром шла из Вязьменского леса в деревню, беспечная и счастливая. Теперь вспоминалось каждое его слово, каждый взгляд и были они для неё бесценным сокровищем. Кабы не война, они с Баюром сейчас были бы далеко отсюда, в неведомой сибирской земле. Да Арине не столь уж важно было, где она могла быть, лишь бы рядом с ним, единственным на свете, желанным, любимым. «Свет мой ясный», – прошептала она и улыбнулась, вспоминая, как горевала мать, что засидится в девках красавица-дочка и не сыщется ей жениха. А ведь и впрямь, вились же парни вкруг неё прежде, заглядывали в глаза, да молчало сердечко, пустым звоном были их приветные слова. Вот с Баюром она только рядом стоит, а душа замирает и трепещет. А хоть бы и не рядом – как сейчас, всё одно трепещет… Пуще всех ходил за ней Демид. Всё лето словно караулил её и не упускал случая появиться на глаза, коль выйдет она из дома. Любаша подметила, что одеваться он стал справнее. «Аль разбогател?» – смеялась она. А Арина всерьёз о нём не думала и перемен в нём не замечала. И чувствовала лишь досаду: опять тут! Делать больше нечего. Надоел, как горькая редька. О том, что дитя ждёт, только Любаше по секрету поведала, и та стала следить за ней, чтоб одевалась теплее да тяжести не тягала. А сегодня мать, провожая её, сказала:

– Тёмно уж, Аринушка. Аль заругают, коль дома заночуешь? Осталась бы.

– Да ведь рядом. Первый раз что ли?

– Да оно ить раз на раз не приходится. Хоша б дитя поберегла.

Арина охнула и уставилась на мать, не в силах слова молвить.

– Не гляди так. Давно твой секрет знаю. Аще как от Святого Камня с Баюром возвернулись, приметила я. Материно сердце не обманешь.

Сражённая таким признанием дочка бросилась к матери, та обняла её, и заплакали обе по-бабьи, горько и счастливо.

– Пойду, – опомнилась Арина, – не то Николай Фаддеич осерчает. Мне промашку давать сейчас никак нельзя. И то уж стали примечать, что раздобрела я, налилась телом, да покуда причины не ведают. Любаша бережёт меня, в шали кутает, чтоб незаметнее было.

После откровения матери на душе стало легко, ибо дочка, единственная, краса и гордость родительская, мучилась своей скрытностью, которая уже сама по себе была обманом.

Арина вышла из деревни на укатанную проезжую дорогу, за которой начиналась уже усадьбенная земля, как вдруг подкатили сани, преграждая ей путь, будто дожидались где-то поблизости.

– Вот и встренулись, краля моя.

– Демид? – не узнать его она не могла, примелькался. Однако тревога ещё не всколыхнулась. – Что ты делаешь тут? Так поздно?

– Тебя дожидался. Ажно иззяб весь.

– Вот чудно́й. Да зачем же? – рассмеялась Арина и, хмыкнув, как обычно, хотела обойти возок и идти своей дорогой, но Демид крепко схватил её за рукав:

– Напослед спрошу: жалашь своей волей моей стать?

У Арины пробежал по спине холодок, и она поняла по лихорадочно горящим глазам Демида, что он не шутит и её не отпустит.

– Убегём от господ. Я таперь богаче их. Хошь – с хранцузами, в иху землю. Будешь сама барыня али маркиза. Думашь, хвастун Демид? Глянь-ко, – разбойник достал из пазухи горсть блестящих драгоценностей и потряс в воздухе.

Арина от ужаса закаменела, а Демид, выхватив из горсти изумрудные серьги, вложил ей в ладошку и, загнув пальчики, запечатал кулак:

– Яхонты драгоценные. Ты мне кланяться должна, дура, да благодарить. Друга́ ба руки мне цаловала да молила, чтоба взял её.

К Арине наконец вернулось самообладание, она оттолкнула обнаглевшего хама и сунула ему серьги:

– Не нужны мне твои яхонты. Умру, а твоей не буду. Никогда!

– Эт-т мы ещё поглядим. Ныне ты в моей власти, – Демид рванул её за руку и прижал к себе. Сдвинув шаль, вдел серьги в маленькие ушки. – Раздобрела на барских харчах. Куда только худоба подевалась? Ну да таковская ты мне шибче ндрависси, – ухватившись за длинные края шали, он туго обвязал её вокруг тела вместе с руками. Она пыталась кричать, но голос от ужаса осип, и её хриплые выкрики таяли на пустынной дороге, только редкие вороны, случайно оказавшиеся рядом, отвечали ей гортанно и раскатисто.

Погрузив пленницу в возок, Демид развернул лошадь и пустил вскачь. Полозья легко заскользили, унося добычу в заснеженную темень. Об эту пору округа будто вымирала, никто носа напуганного не высунет. Арина молчала (что толку кричать в пустоту?) и отчаянно перебирала в мыслях возможности спасения. На милосердие Демида она не рассчитывала. Пошевелив руками, она услышала лёгкий треск и вспомнила, как Любаша, укутывая её в шаль, заметила надорванный край, да не было времени чинить: «Вот вернёшься, я надвяжу так, что незаметно будет». Теперь она старалась ослабить узлы, не спуская глаз со спины Демида. Вот он оглянулся, но ничего не заметил. «Ещё немного», – Арина увидела впереди мосток через речку и по берегу ракиты, переходящие на поляну кустарниками. Перед мостом Демид натянул вожжи, и лошадь пошла медленнее. «Здесь», – сказала себе Арина и выкатилась из возка. Спрятавшись за кустами, она видела, как Демид проехал мост и, стегнув лошадь, помчался дальше.

Арина поднялась. От пережитого ужаса и дорожной тряски ноги едва слушались. Держась поближе к кустам и редким деревьям, она побрела в обратную сторону, молясь Богу, чтоб Демид не скоро обнаружил пропажу.

А Демид, настёгивая лошадёнку, не оглядывался на возок. Куда ей деться, Арине-то, да ещё связанной? Его больше беспокоила чернеющая в поле тучка, которая то расходилась в стороны, то снова собиралась в кучу и двигалась прямиком к дороге. Как ни настёгивал он свою клячу, его всё же заметили, и, определившись с направлением, тучка стала расти на глазах и быстро настигать возок. Скоро он услышал иноземную речь и выкрики, видимо, требующие остановиться. Когда над его головой прогремел выстрел, он натянул вожжи. Его тут же окружили французы, балаболя на картавом наречии, саблями вороша жалкие пожитки в возке. Демид, увидев порожний возок и догадавшись, что Арина сбежала, почувствовал, как глубоко внутри живота взорвалась, словно бомба, злость и ядовитым фонтаном ударила в голову, затопляя и разъедая скачущие в беспорядке мысли. Возникшая опасность и страх за свою шкуру, обида и мстительность вылились в решимость направить мародёров вслед за беглянкой. Он привлёк внимание разбойников жестами и несвязными раздражёнными вскриками, непонятными басурманам, которые вначале расценили их как панические мольбы о пощаде и загоготали над ним. Увидев бесплодность своих стараний, он, наконец, догадался-таки руками обрисовать платок, длинные серьги в ушах и указать на далеко позади оставшийся мост:

– Золото, – произнёс Демид.

– Золото… золото, – на разные голоса повторяли французы. Это слово они хорошо знали.

Потоптавшись ещё немного у повозки и видя, что взять нечего, они развернулись и помчались по дороге к мосту. Демид перевёл дух. Подумав об Арине, он в сердцах плюнул под ноги: не захотела меня. Меня! Пусть теперь знает!

Арина бежала, не разбирая дороги, плача и молясь, оступаясь и падая. На бегу нащупала серёжки в ушах, сдёрнула их и забросила далеко, на дорогу, словно ядовитых скорпионов, пьющих её душу. Скорей! Вон там, за тем холмом, отдышусь чуток, а рядом… уже близко, уже видно… Вон он! Святой Камень! Пресвятая богоматерь, защити меня! Ради сына, что под сердцем ношу!

Позади у моста показались всадники. Двигаясь по дороге, они вначале не заметили Арину, присевшую за голыми прутьями кустарника. Выручила белая шаль. Но вот остановились, разглядывая что-то в снегу. В лунном свете блеснули яхонты, заиграли сияющими гранями. Подняли, огляделись. «Пропала я! Где ты, Баюр?!» Вот кони повернулись в её сторону… Заметили! Таиться дальше смысла не было. Она вскочила и побежала вверх по холму, по знакомой тропинке, исхоженной и выглаженной многими тайными просителями. Всадники поспешили следом за ней. Они что-то кричали, смеялись, но Арина не понимала слов. Вот он, камень Параскевы-Пятницы, и родник… Зачем она бежала сюда? Здесь негде спрятаться. Только с кручи вниз головой. Может, хотела в последний раз взглянуть на краешек земли, где она была счастлива, где была любима, где цвела душа её и воздух пропитался нежностью, где руки любимого заслоняли её от зла и жестокости…

Копыта коней заскользили по тропе, и погоня приотстала, но вот, приноровившись, французы взлетели на холм и, громко смеясь и переговариваясь на чужом языке, закружились вокруг Арины.

Они не спешили с расправой, им весело было видеть её страх и чувствовать себя сильными перед её беззащитностью. Арина, не отдавая себе отчёта – зачем, судорожно обшаривала свои карманы и вдруг укололась швейной булавкой, невесть когда и для чего туда сунутой, и крепко вцепилась в неё, как в спасительную соломинку. Она зажала в руке единственное, беспомощное против оравы головорезов оружие, без всякой мысли, без надежды на спасение. Вот один француз спрыгнул с коня под хохот и глумливое подбадривание остальных, подошёл к Арине и вдруг схватил её за косу и потянул к себе. Арина изловчилась повернуться к обидчику и с силой, неожиданной для себя самой, вонзила ему булавку прямо в глаз. Он мгновенно бросил косу и, закрыв лицо руками, завыл. Между пальцев потекла кровь. Француз выхватил саблю. Свистнув в воздухе, сталь глубоко вошла в плечо, разрубив ключицу. Арина не почувствовала боли, только удар, от которого закружилась голова и подкосились ноги. Она упала на снег, даже не застонав, и в изумлённо распахнутых глазах отразилось звёздное небо.

Француз выл, как раненое чудовище, ругался и проклинал дремучую девку, лишившую его глаза, товарищи окружили раненого, кто с ехидством, кто с сочувствием, помогли наложить косую повязку. Оставаться дольше здесь не было смысла, и разбойники, взобравшись в сёдла, стали осторожно спускаться с холма. Раненый задержался возле Арины. Пола её полушубка откинулась, и одним, жадным и цепким глазом он увидел у неё на шее на простом шнурке радужный глазок, словно сотканный из лунных нитей. Он сорвал с мёртвой диковинку и поспешил за остальными.

А Арина была ещё жива, и в меркнущем сознании возникали синие, как весеннее небо, глаза и далёкие добрые слова:

– Мы с тобой сейчас стоим в этом храме… высокий каменный монолит вбирает в себя молитву и несёт её в высшие сферы… Это место силы, оно притягивает к себе и может явить чудо… Это не весь храм, а только кон его, вроде алтаря в церкви… Центр Мира… вкруг коего совершается коловращение жизни…

Тепло любимого голоса обнимало, прогоняя стужу, рассеивало мрак, баюкало лаской.

Душа её легко и свободно полетела ввысь и оттуда, из недоступной человеку дали, без печали и горечи оглянулась: «Ты придёшь сюда, свет мой ясный. Я дождусь…»

***

Не рассчитывая, что подкрепление подойдёт вовремя, генерал Дохтуров выступил с армией к Малоярославцу, чтобы опередить французов и занять город. Утром 12 октября, прибыв на место, он узнал, что опоздал самую малость. Дивизия Дельзона, высланная Наполеоном вперёд, прибыла накануне вечером и засела в городе, теперь его придётся брать приступом. Первым в атаку пошёл егерский полк полковника Бистрома и выбил французов, отступивших к северным окраинам. К этому времени подошло подкрепление: 7-ой корпус Раевского – к русским, а к французам – основные силы 4-го корпуса Евгения Богарне и сам Наполеон. Неприятель вновь овладел городом. Сражение продолжалось весь день с малыми передышками, но казалось, что длится непрерывно, ожесточённо, изматывающе, ибо отдышаться не успевали ни осаждающие, ни осаждённые. Восемь раз переходил Малоярославец из рук в руки, и весь день с той и другой стороны прибывало пополнение, так что силы противников были примерно равными. К вечеру сражение приостановилось, а город остался за французами.

Узнать его было невозможно – весь в дымящихся, обугленных руинах. На месте домов – развалины, груды щебня, разбитые изувеченные деревья, беспорядочно разбросанная домашняя утварь, улицы усеяны многочисленными трупами защитников и нападавших и покорёженными взрывами орудиями.

Ночью несколько казачьих полков атамана Платова переправились через речку Лужа и с рассветом ударили на бивак французов. Рядом находился Наполеон со своей свитой в расположении гвардейского корпуса, и вероятность пленения французского императора была вполне разрешимой, ибо гвардейцы сперва приняли летящих всадников за свою кавалерию. Внезапность нападения, боевой напор казаков могли бы дорого стоить врагу, коли не боевой клич «Ура!», который привёл в чувство Старую гвардию, и она вовремя загородила своего кумира. Казаки, захватив 11 пушек с лошадьми, скрылись в лесу.

После этого случая Наполеон, искусно сохранивший спокойствие на лице, велел доктору Ювану изготовить для него флакон с ядом, чтобы всегда носить с собой, не расставаясь, не желая ни при каких обстоятельствах оказаться в плену.

Сражения за город больше не возобновлялись. Русские войска отошли со своих позиций и совершали сложные рекогносцировки с непонятными целями, загораживая все пути, ведущие на Калужскую дорогу. А Наполеон сидел над картой, обхватив голову руками, и молчал. Никто из приближённых таким его не видел прежде и тревожить не осмеливался. После тяжёлых раздумий он, с отчётливой ясностью осознав, что Кутузов ни за что не даст ему прорваться к югу, стянув сюда все силы для заслона, приказал оставить город и отступать по старой Смоленской дороге:

– Я должен сохранить армию. В Витебске или в Вильне станем лагерем, переждём зиму, а весной – в наступление. Времени будет достаточно, чтобы подготовиться и учесть прежние ошибки.

Началось великое бегство. Линия отступления растянулась от Боровска до Можайска и скорость отступления была такова, что атаман Платов, следовавший за армией Даву от самого Можайска, писал в донесении: «… неприятели бегут так, как никакая армия никогда ретироваться не могла – покидают по дороге раненых, больных и тяжести». Тем не менее Наполеон, недовольный медлительностью отступления, выговаривал железному маршалу, что его арьергард совершает непростительные задержки.

Император французский ехал в карете, но часто выходил из неё и шёл пешком, наравне с солдатами. Он шёл молча, не заводя разговоров ни с кем, неотрывно глядя перед собой. Карета следовала за ним в ожидании, когда отвыкшие от труда пеших переходов ноги Великого человека запросят пощады и потребуют отдыха. С правой стороны дороги показалось Бородинское поле. Необозримое пространство холмистых равнин было усеяно трупами. За два месяца, прошедших со дня кровавой битвы, никто не подступался к этому месту, только жиреющее вороньё тяжёлыми тучами носилось над местом страшного пиршества, оглашая округу жуткими криками, не тяготясь трупным зловонием, которое, несмотря на морозный воздух, стояло над полем. Наполеон, опустив голову, шёл мимо, не останавливаясь. Ни одно его сражение прежде не знало таких потерь. Около 300 тысяч трупов, застывших, изувеченных, расклёванных, являли небесам предел человеческой жестокости и бессмысленности жертв.

Скорбное и одновременно тошнотворное зрелище неумолимо притягивало взгляд помимо воли. Но не сострадание сжимало тисками сердце Бонапарта, а сознание, что потерянные на этом бранном поле могучие силы не принесли желаемого результата. Гибель армии оказалась напрасной, а отступление неизбежным. Ошибка… Где? В чём? Ответ юлил и вертелся, ныряя в потёмки и изникая вновь, но лика не показывал, уворачиваясь от узнавания… Дьявол!.. Время всё расставит по своим местам. Оглядываясь назад и сверяясь с нахлынувшим новым, непредсказуемым, но закономерным, начинаешь понимать, что произошло и почему именно так, и ответы уже не прячутся, а навязываются сами.

Император отвёл взгляд от грандиозного зловонного побоища и ускорил шаг, но вдруг что-то шевельнулось на мёртвой равнине, послышался хрип человеческого голоса, и он остановился. Неуклюже обходя мёртвые тела, опираясь на костыль-самоделку, хромая и спотыкаясь, к дороге ковыляла уродливая груда тряпья, в которой с трудом угадывался человек. Почерневшее лицо с кровоточащими струпьями, безумный взор, трясущиеся руки… Живой труп. По спине Бонапарта побежали полчища муравьёв, а к горлу подкатил тошнотворный ком.

Сбивчиво и хрипло, заходясь кашлем, полутруп говорил по-французски:

– Я знал… знал: вы придёте за мной. О, мой император! Я выжил в царстве мёртвых, в этом аду… – человек заплакал и повалился на землю.

Отвращение, ужас, страх лишь на мгновение промелькнули в лице Наполеона, и он, овладев собой, распорядился:

– Заберите этого несчастного. Отнесите к моему доктору. Пусть сделает… что сможет.

Позже императору расскажут историю этого французского солдата, которому во время Бородинского сражения перебило обе ноги, и он потерял сознание. Товарищи сочли его мёртвым и поднимать не стали. Он очнулся, когда вокруг не осталось ни одного живого или раненого, а армия ушла так далеко, что пропала из виду. Он кричал до хрипоты в надежде, что его кто-нибудь услышит, но только пугал ворон, слетевшихся в несметных количествах на добычу. Ночь наступила быстро, но холода он не чувствовал, его била лихорадка. Страх смерти заставил его ползти, искать спасения среди трупов. Он увидел лошадь, ещё не успевшую застыть, вспорол ей брюхо и засунул перебитые ноги в тёплое кровавое нутро. Сознание то покидало его, то возвращалось снова, а с рассветом он почувствовал, что ему стало легче и боль притупилась. Он нашёл палки и примотал их к ногам тряпьём, как делал доктор в лазарете, чтобы кости смогли срастись. Он понял, что ждать спасения придётся долго, люди сюда придут ещё не скоро. Из ранцев погибших он выгребал сухари, а лошадиное мясо ел сырым, пил кровь и кровью лечил раны. Он забыл, что значит отвращение или брезгливость, животный инстинкт выживания давал ему силы и направлял его действия. Но человечину не ел, да и не было в том нужды. Однако шло время, трупы стали вонять, и есть их стало смертельно опасно. Жалкие трофеи из солдатских сухарей приходилось экономить. А раны стали постепенно заживать. Он соорудил костыль и мог уже передвигаться на ногах. Наступившие морозы неминуемо убили бы стойкого солдата, если бы не отступление французской армии.

Колонна в сто тысяч человек, пятьдесят тысяч лошадей, пятьсот пятьдесят тысяч пушек, две тысячи артиллерийских повозок двигалась на запад. Передовые части всё ещё походили на Великую армию, покорившую Европу, хотя бескормица, падёж лошадей, военные неудачи и общая сумятица ощутимо сказались на дисциплине и подорвали некогда могучий авторитет обожаемого императора. А вслед за войсковыми частями следовала разношёрстная толпа, напоминающая больше разбойничью шайку, возвращавшуюся из удачного набега с награбленным добром. Великое скопище тележек и телег, колясок, роскошных карет, нагруженных доверху трофеями всевозможного толка и достоинства, всем, что удалось урвать, отнять, украсть, содрать, вынести, вытрясти с помощью обмана, разбоя, драки, убийств, бесчинств, низости и вероломства. Среди узлов, коробок и прочего добра видны были француженки, обласканные гостеприимной Москвой в довоенные времена, а теперь покидавшие русскую столицу, в страхе бегущие от ненависти и мести москвичей. Ехали в повозках и русские девицы, по весёлым и хмурым лицам которых легко угадывалось, кто едет своей волей, а кто по принуждению. Этот пёстрый караван следовал без всякого порядка и строя, а потому неизбежны были толчея, столкновения и поломки, которые чинить было некому и не время. Испорченное имущество бросалось тут же, а движение вновь продолжалось на запад, дальше от лютой стужи русской зимы, от голодных разорённых деревень, от мстительных мужиков, от партизанских летучих отрядов, от Кутузовской армии, которые шли по пятам и кружили на флангах, выжидая удобный момент для нападения.

Все отступающие, невзирая на чины и звания, везли с собой золото и серебро, драгоценные вещи, набивая ими всё возможное и невозможное, отказываясь от запасов провизии и лишних, обременительных грузов. И если простые солдаты, одетые в шинели и разбитую, негодную для дальних походов обувь, набивали трофеями ранцы, карманы, подкладки ремней, обшлагов и бог знает какие тайные зашивки, то офицеры, в особенности гвардейцы, везли меха, роскошные, дорогие изделия, разграбленные коллекции старинного оружия с золотыми эфесами и драгоценными камнями, не говоря уже о бесчисленных ювелирных изделиях. В карманы столько не спрячешь, и каждый тащил за собой не одну повозку. Что касается высших чинов, генералов и маршалов, то у каждого был свой персональный обоз с трофеями.

Самый же главный, золотой обоз, состоящий из трёхсот фур, сопровождал пасынок Наполеона принц Эжен Богарне. В этом обозе находилась золотая казна, сокровища московских монастырей, музейные ценности, золотые и серебряные слитки, драгоценная церковная утварь, Мадонна, украшенная бриллиантами и жемчугами, из главной кремлёвской церкви, турецкие знамёна и оружие, большое паникадило Успенского собора старинной венецианской работы (1600 пудов серебра!), знаменитый крест с колокольни Ивана Великого, высотой в три сажени, с серебряными и вызолоченными листами, – символ русской веры, который Наполеон непременно хотел доставить в Париж как наглядное свидетельство своего превосходства и бессилия русских, не сумевших защитить суконную свою православную веру. О движении золотого обоза докладывали лично Наполеону, и большую часть «марша», как упорно называл своё отступление император, обоз был под охраной Старой гвардии.