Текст книги "Власть лабиринта"

– У кажного хранцуза запасёно в седельной суме, да не тьфу вам, а червонного золота с каменьями самоцветными. У чиновных начальников да фицеров барыш, знамо, больше. Аниралы на фурах везут. Тока к им мне подступу нету. Вот и углядел я одного кавалериста. Хлипкий, соплёй перешибёшь, а жадости в ём подстать аниралу. Набил в пазуху золото да и мечется, абы не приметил кто. Глядь, скрылся в кусты, я мырь за ём да тихонько так подбираюсь. А он вырыл яму возля обрушенного колодца и сваливат туды сокровища, то бишь схрон обустраиват. Видать, надеялси возвертаться. Тут я его и порешил.

Каретников превратился в слух и ослабил саблю. Запахло настоящим золотом. Не мифическим, недоступным и призрачным, а реальным и близким – аж ладони зачесались. И чтобы до него добраться, он готов был простить поганцу свои детские обиды. Однако не забывал, сколь ловок и изворотлив его холоп, когда спасает свою поганую шкуру. Стало быть, не каждому слову надобно верить. Мало учинить дознание, требуется проверка. А тут препятствий немало, учитывая, что клад – в имении соседа, с которым он приятельства не водил, напротив, враждовал открыто. Да к тому же сто лет тяжбы за лесок не прибавляли взаимной приязни обеим сторонам.

– И как? Справился?

– А чаво с ём справляться-то? Тока от мамки взятый, лицо, быдто у девки, ишшо бороды не знало.

– Юнец? – выдохнул Каретников.

– Ага. Моложавей был вашего юнкера, – ухмыльнулся Демид.

«Изверг поганый».

– И что потом?

– Отсыпал украшеньев для первого случа́я, а на остатнее уложил дохлого хранцуза, примял, засыпал землёй, накрыл травяной срезкой.

– Место найдёшь?

– А чё? Место приметное. Возля старого колодца, что сиренями оброс.

– Мендель! – позвал эконома Каретников, не сводя глаз с разбойничьей рожи Демида.

В пылу дознания о старике забыли, да и он притих, рта не открывал. У поручика даже промелькнула мысль: не удрал ли?

– Здесь я, барин… – нет, не удрал. Только голос осип со страху.

– Что там нынче у Грибоедовых?

– Алексей Фёдрыч с семьёй уехал во Владимир, – послушно отчитывался эконом, как о хозяйственных делах. – Опосля как французы у него побывали. В имении оставил управляющего. А нонче навроде как партизанский отряд у них стоит.

– Стоит или навроде как? – допрашивал истязатель, не поворачивая головы и продолжая изучать бегающие глазки убийцы и вора.

– Стоит, токмо в набеги отлучается.

– Кто командир? Не запомнил?

– Я запомнил, – Демид решил выслужиться перед барином, уловив лёгкий ветерок доверия к себе. – Анирал Бегичев.

– Степан Никитич? – удивился Каретников.

– Не-е. Иван Матвеич.

– Собирайтесь! Оба!

– Куды?! – в один голос изумились Демид и эконом.

– За кладом! Я буду лясы разводить с партизанами, а вы отыскивать место. Если оно существует… – и так зыркнул на холопа, что его холодный озноб прошиб.

Безжалостно рубанул саблей по новым ремням, и узлы рассыпались. Демид попытался согнуть затёкшие руки и взвыл от невыносимой боли в кровоточащей кисти.

– Мендель, залей водкой, перевяжи ему культю, – гаркнул поручик, не имеющий ни малейшего желания терпеть задержки из-за холопских болячек. – Да живо! Не разнюнивайтесь! И ещё: о том, что здесь было – молчок! Чтоб ни единой живой душе!

Старик засуетился над стонущим Демидом, а Каретников, натягивая мундир, продолжал распоряжаться:

– Я поеду верхо́м, а вы впрягайте возок. Да в возок уложите гостинцы! – оскалился на прижимистую недогадливость эконома, который перечить барину не смел, только удивлённо выгнул седые брови. – Да, Мендель! – огрызнулся поручик, вразумляя тугодумного скрягу, не умеющего видеть дальше своего носа. – Придётся! Иначе как объяснить мой визит? Соскучился по каналье Грибоедову? А с припасами – патриотический долг, содержание партизанского отряда. Да не скупись: мешок муки, крупы, картошки, соленья всякие, мясо, сало… ну и разное там… сам знаешь. Смотри, не осрами меня!

На дворе заметно похолодало. День пошёл на убыль, поднялся ветер, который резко менял направления и не давал к себе приноровиться. Он катался по крышам, и с них колючей искристой пылью летела снежная крупка, кружилась, сыпалась за воротник, иглами впивалась в лицо. Дорога, недавно наезженная, была заметена неровными клиньями низких сугробов, которые, как живые, двигались, меняли формы, а то и вовсе распылялись, послушные капризному нраву разухарившегося ветра.

Каретников скакал по дороге, то и дело оглядываясь на возок, иногда возвращался и ехал рядом. В возке, набитом провиантом, скорчился Мендель, кутая сморщенное лицо в воротник, Демид, сгорбившись, сидел на козлах. Его лихорадило, он был бледен, а чёрные глаза его пылали, как адские жаровни, при взгляде на барина, когда тот окликал его:

– Гляди у меня, разбойник! Коль набрехал – небо с овчинку тебе покажется! Сколь провизии везём! Добро бы впрок! А ежели не окупится?

Демид не отвечал, а только втягивал голову в плечи, страшась даже представить свою участь в случае неудачи.

А в грибоедовском имении полным ходом шла подготовка партизан к ночной вылазке. Генерал-майор Бегичев обходил биваки, разбитые в парке и в конце двора, часто на тех же местах, где летом ночевали кавалеристы Мюрата, одобрительно кивал, видя усердие подчинённых:

– Веселей, ребята, кончилась хмелитская квартира. Нынче же после сражения следуем дальше за неприятелем. По приказу фельдмаршала наш отряд поступает в распоряжение генерала Витгенштейна, так что новая дислокация пока неизвестна.

– Провианта у нас маловато, Иван Матвеич, – полковник Покровский следовал за генералом, стараясь не упустить мелочей, которые после, как известно, могут жестоко наказать.

– Ничего, бывало хуже. В дороге всё может перемениться.

– Прежде отбивали провиант у французов, а нынче с них взять нечего. Пленных и вовсе нечем кормить.

– Ты предлагаешь обчистить хозяев и местных крестьян? Мы и так пять дней у них на содержании. Нельзя в тылу оставлять бескормицу и злость.

– Иван Матвеич! – по сугробам бежал, путаясь в полах полушубка, Прокоп, мальчишка из хозяйской дворни. – Гости… кажись, к вам!

Из-за дома вышел Николай Фаддеич, тревожно глядя на дорогу и приближающийся возок. Каретников бодро поскакал к нему, радуясь про себя, что не придётся объясняться с Грибоедовым, заклятым врагом.

Мендель и Демид, не вставая с мест, наблюдали за происходящим. Что говорил Каретников, который счёл ниже своего достоинства спешиваться перед управляющим (слуга он есть слуга, хотя бы и в ливрее с золотыми пуговицами), слышно не было, но лицо Николая Фаддеича утратило хмурое выражение, он отвечал, согласно кивая, и пригласительным жестом направил поручика к генералу Бегичеву. Перед генералом поручик соскочил с седла и, продемонстрировав гвардейскую выправку, доложил по форме. Генерал заулыбался, пожимая ему руку, и кивнул своим подчинённым в сторону возка.

«Наврал, небось, быдто по ранению уволен от службы. Как жа! Герой войны! Тьфу!» – Демид плотнее прижал к животу ноющую руку и стал сползать с козел. Мендель уже ждал его, а припасы принялись разгружать партизаны. Запуганные барином детина и старик-эконом, случайно попавший под раздачу, прошлись по дорожке, разминая ноги, убеждаясь, что до них никому нет дела. Одни партизаны готовились в дорогу, другие примкнули к группе, собравшейся вокруг бравого поручика, который с жаром что-то рассказывал, взмахивая рукой, делились новостями, перебрасывались шутками, а управляющий так и вовсе ушёл в дом.

Кусты сирени Демид заприметил издали. Слава Богу, поблизости не было биваков и никому это место не было интересно. Сквозь голые ветви, присыпанные сверху снегом, был виден пышный сугроб, и только Демид знал, что под ним скрывается остов колодца. Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что снег со стороны клада был весь истоптан. Однако, приглядевшись, он определил, что человеческих следов нет, только звериные – то ли собачьи, то ли лисьи. Он забыл о боли и, достав из пазухи припасённый скребок – вроде маленькой лопатки, присел за сугробом и стал копать. Мендель загораживал спиной копателя и незаметно оглядывался, не привлекают ли они чужого внимания. Вдруг лицо Демида вытянулось и пошло пятнами, чёрные глаза, будто две пустые могилы, уставились на Менделя. Старик почувствовал, как что-то живое внутри его вздрогнуло и остановилось. Чуть дыша, он приблизился к раскопкам.

Под снегом обнаружилась вскрытая яма. Звери ли, птицы ли разгребли не слишком усердно присыпанную могилу француза и обглодали его труп. На оставленных в яме костях сохранились клочья некогда великолепного мундира. А что на дне? Несколько разрозненных золотых серёжек, заплывших грязью и вмёрзших в землю.

– Ограбили, – прошептал сквозь слёзы Демид.

– На человека не похоже, – так же шёпотом ответил эконом. – Шкелет на месте. Руку не просунуть. Человек бы кости выкинул.

– А кто же?

– Сороки растащили, крысы. На блеск позарились. Надёжней надо было схрон делать. Копай ещё. Может статься, с землёй смешались али подо льдом.

– Таперича не жить мне. Осерчает барин, – всхлипнул Демид, ковыряя мёрзлую землю.

Каретников, заметив, что слуги его направились к возку, живо распрощался с партизанами и вскочил в седло. За пределами усадьбы он поравнялся с Демидом, сгорбившимся над вожжами:

– Нашёл?

Тот съёжился и промычал:

– У Менделя.

Всю дорогу к усадьбе Каретников ехал рядом с упряжкой, присматривая за слугами, притихшими и скорбными, будто на похоронах. У дома спрыгнул с седла: «Ко мне!» – и, пропустив вперёд копателей клада, пошёл следом за ними.

– Ну, – обратился он к Менделю в спальне, на ходу стаскивая полушубок и отшвыривая его в угол, – показывай!

Мендель достал из пазухи грязную тряпицу и развернул. Весь клад: несколько серёг из разных гарнитуров, два обручальных кольца, медальон с изумрудом, браслет и подвески к нему, колье с выпавшими глазками… словом, мелочёвка – уместился в двух горстях. И всё – в раскисшей земле.

– И только?! – взбешённый поручик с размаху ударил эконома в висок, тот охнул и свалился на пол, выронив тряпицу.

Демид задрожал, пришла его очередь держать ответ.

– Решил надуть меня?! – взревел Каретников.

– Помилуйте, барин, не виноват я, – он упал на колени, торопливо и сбивчиво оправдываясь: – Должно, до снегу ишшо собаки али лисы разрыли. Хранцуза-то объели, тока шкелет осталси, а сокровища растащили. Мендель сказывал: сороки да крысы, а можа, другие хто шибко охо́чи до блестяшек.

– Ты, к примеру? Куда золото подевал?!

– Вот истинный хрест! Обчистили, растащили… – договорить Демид не успел, поручик саданул его сапогом прямо в лицо, размазанное слезами и землёй, и тот отлетел в сторону.

– Говори, куда спрятал сокровища, ублюдок!

– Здеся всё, – простонал Демид, размазывая по лицу кровь, – куды ево спрячешь…

– Знаю твою породу! – и, зло прищурившись, прошипел: – Уж не проглотил ли? – Демид вздрогнул и отполз дальше от мучителя. – Вспорю кишки и достану!

– За что, барин, – подвывал Демид, – сколь золота вам добыл…

– Заткнись, Иуда! Добыл! А сколь сокрыл?! – Каретников подскочил к холопу и за шиворот рывком поставил его на ноги.

– Ей Богу, барин, не вру! – затрясся добытчик. – Рази я нарошно? Рази не старалси? Таперь што уж… Я сыщу другой схрон. Я приметливый. Хранцузы бегуть, хоронят золото где ни попадя…

– Ты! Вор и гнида продажная! – Каретников размахнулся и в бешенстве врезал кулаком по ненавистной роже.

Демид отлетел, ударившись затылком об угол дубовой кровати, и остался лежать на полу. Поручик чуток повременил, ожидая, что тот завозится, захнычет, и, не дождавшись, подошёл, чтобы поднять его пинком сапога, но вдруг увидел, как под головой холопа на полу растекается кровавая лужица.

– Вот чёрт! Никак концы отдал… Мендель, – позвал Каретников. – Мендель!

Старик-эконом лежал на прежнем месте, не шевелясь. Заглянув ему в лицо, поручик удивился, как быстро оно успело измениться. Нос заострился и выгнулся, как клюв хищной птицы, на мгновенно похудевшем мертвенно бледном лице чёрной дырой в преисподнюю зиял открытый рот, окаймлённый синей полоской губ. Стеклянные глаза не мигая смотрели на барина…

Глава 36
Вензель маршала Виктора

– А ить ишшо о прошлом годе хранцуская нация была в большом почёте у наших помещиков. Воспитателев и учителев для барчуков нанимали токмо из хранцузов, – рассуждал старый солдат, помешивая в котелке над чадящим костром, шипящим и выстреливающим из сырых дров. Пламенеющие язычки с опаской полизывали замёрзшее несъедобное бревно, синели, словно отравленные, и прятались, изникая вновь только когда добрая рука подкармливала их сухой мелочью.

– Энти учители нонче всю Расею выучили, – поддакнул его товарищ.

– Ить каки деньжищи жаловали мошенникам, быдто ими все науки придуманы.

Мимо костров медленно ползли скрипучие сани, в которых сидя и лёжа, как поленья, закутанные в драное, обгоревшее у костров тряпьё недвижно громоздились пленные, потерявшие облик грозного врага и представлявшие жалкое зрелище нищенского отребья, измученного голодом и морозом. Рядом с санями вышагивал местный мужик в овчинном тулупчике и нахлобученной до бровей шапке, направляя послушную крестьянскую лошадку.

– Тит! Тута ишшо одного отыскали. Навроде, живой.

– Вали до кучи, – указал Тит на скрючившихся пленных, – коль не окочурится по дороге, довезу.

– Таперя учителев можно телегами отгружать кажной барыне, – хохотнул молодой казак, доставая ложку из котелка и облизывая её, – будут за похлёбку картавить своё наречие.

Казаки развеселились, черпая по очереди кашу, отпуская ехидства:

– Могёт статься, оне и речь свою позабымши.

– Кабы не так! Вот погодь, умоют их, обогреют, накормют, – глядь, они и нос задерут: мы, дескать, великая нация!

– Да уж! Ихнее нахальство уму помеха. На Расею двинули! Хоша б на карту глянули: што есть ихая Европа супротив Расеи!

– Наполеон аж до Москвы допёр и тама дотумкал, што Расея за Москвой тока начинается, и нету ей ни концов, ни пределов до самого окияна.

Довольные казаки мелькали ложками, блестели глазами и сыпали шутками, гордясь Отечеством, своей причастностью к грандиозному надувательству чванливых нехристей, одурманенных своей вседозволенностью, непобедимостью.

– А нам нонче куды?

– Куды прикажуть. Вона: Ляксандр Никитич фицеров созвал на совет в избу. Хранцуз, навроде, в Красный нацелил. Похож, и нам туды.

В низеньком окошке заметённой снегом избы, на которую указал казак, виднелся неровный огонёк света, он то расплывался по морозным оконным узорам, то вздрагивал и метался от движения людей.

Сеславин перевернул письмо Кутузова, пропуская целый кусок, где тот благодарил его за ценные сведения о расположении противника, за тактические соображения, высоко оценивал его служебное рвение, и дочитал наказ фельдмаршала: «…сего дня, надеемся, будет Красное и Смоленск в нашем владении. Не оставляйте и впредь, действуя по усмотрению вашему, доставляя частые о себе известия, чем вы много способствуете к общей пользе».

– Донесения разведки и допрос пленных сходятся: Наполеон в создавшейся сумятице потерял армию Кутузова из виду и не знает, где она находится, – Сеславин склонился над картой, и все офицеры придвинулись к столу. – По приблизительным подсчётам из Москвы выступило 100 тысяч боеспособных солдат, в Смоленске у Наполеона было уже только 50. Куда делась вторая половина? Погибла в сражениях?

Соратники загудели несогласно:

– Не более десяти тысяч.

– А ещё сорок?

А командир постучал пальцем в кружок на карте:

– В Смоленске оне рассчитывали найти свои склады провианта, а их не оказалось. Голодная армия не боеспособна. Остались те, на кого хватает еды. А это в первую очередь – гвардия.

Военный совет не церемонная беседа. Здесь все собравшиеся делятся соображениями. И ценность предложений и догадок соизмеряется не по чинам, не по летам и знатности говорящего, а по тому, какую пользу они сулят да от скольких бед берегут. А партизанский совет разнится с фельдмаршальским при штабе, как разудалая крестьянская пляска с величавыми бальными танцами на паркете. Вот и сейчас, перед выступлением, каждый говорил, что думал, прикидывая выгоду и не забывая об осторожности. И хоть друг друга не перебивали, очерёдности не блюли.

– Дезертиры сбиваются в мародёрские шайки, промышляют по деревням. Многие просто побросали оружие, бродят стаями, побираются, дерутся из-за корки хлеба…

– И замерзают на дорогах.

– Нынче арифметика совсем другая.

– Да. Невесело оказаться в шкуре Наполеона.

– Нашёл кому сочувствовать! Этот хитрый змей найдёт способ ускользнуть. Ему и прежде случалось бросать гибнущую армию, дабы спастись самому.

– Наш командир чуть не поймал его у Фоминского.

– То́-то, что чуть! Тогда у Наполеона была армия не чета нынешней. Да в нашей ставке…

– Вот здесь, – вёл карандашом по карте Сеславин, который будто не слышал словесную перепалку, однако вовремя её остановил, – здесь и здесь – отдельно, друг за дружкой идут на Красный французы.

– Что значит: отдельно?

– А то и значит, что разделились на пять эшелонов и выступают с разницей в один дневной переход. Поручик Редкин по моему приказу делал вылазку, видел своими глазами и доставил языка.

– Может, они рехнулись от недокорма? Ведь мы разобьём их поодиночке!

Редкин подкрутил ус и авторитетно рассудил:

– У них свой резон. Всё лишнее в дороге брошено: палаток и тёплого барахла нет. Где ночевать? Изб в деревнях на всех не хватит. Вот и идут в очередь.

– У них не токмо барахла нет, они и пушки побросали.

– Чтобы пушки тащить, надобны лошади, а у них все перемёрли. Нынче у них один кавалерийский корпус и остался, и тот сборный. Безлошадные кавалеристы идут в пешем строю.

– Однако нашлись всё же лошади, – встряло чьё-то ехидное замечание, – чтобы возы с награбленным не бросать.

– И пушек у них ещё хватает, – обнадёжил Сеславин, который слушал каждого, не упуская ни единой мелочи. По опыту зная, что, зацепившись за какую-нибудь безделицу, можно выстроить тактику, какую противник не ждёт и проигрывает даже с превосходящими силами, – так что голыми руками их не возьмёшь. А гвардия? Вон Редкин видел.

– Видел, – подтвердил поручик, одёргивая мундир и расправляя плечи, словно приглашая наглядно убедиться в бравой выправке врага, – синие мундиры, красные султаны, эполеты, ружья наперевес, идут ровно, свободно, при виде противника шаг не прибавляют. Эти кованы из стали.

– Светлейший, – заметил Сеславин, – не намерен вступать в большое сражение: бережёт армию. Наша задача, как впрочем, и графа Орлова-Денисова, и других – изматывать противника мелкими стычками, лишать продовольствия, брать пленных. Он называет сию тактику «гон французского зверя». Главное, о чём он просит меня в письме, – не упускать расположение Наполеона и чаще извещать о его дислокации.

Весёлый и открытый, душа компании, Сеславин умел быть твёрдым и требовательным. Его неутомимость, вездесущность, боевая хватка и огневой напор вошли в поговорки, но вызывали не смешки, а воспламеняли желанием не отстать, не дать маху, заслужить одобрение командира. Все знали его горячность, как он очертя голову бросается в сражение на своём Черкесе. Но там, где другой успел бы погибнуть не раз, везучий чертяка оставался невредим: то ли пули его сторонились, то ли он лавировал меж их.

– Основные силы армии вместе с фельдмаршалом пойдут вот здесь, – карандаш снова бежал по карте, выбирая удобные дороги, – а мы следом за эшелонами неприятеля, южнее Смоленского тракта – вот здесь. С юга идёт Дунайская армия адмирала Чичагова. Сражения в Красном не избежать, там наши придут с разных сторон, а неприятель будет рваться на Оршу, – и опять послушный карандаш заскакал по пригоркам, через ручьи и деревушки. – Там переправа через Днепр. Упускать авангард нельзя, нам до́лжно даже опередить и встретить его.

– Кто в авангарде?

– Корпуса Понятовского и Жюно. Они уже миновали Красный, прошли стороной и двинулись на Оршу. Город занял Адам Ожаровский с отрядом казаков.

– А Наполеон?

– Идёт вторым эшелоном. С ним гвардия, Старая и Молодая. Милорадович у Ржавок видел их, но не решился напасть, только обстрелял колонны из артиллерии. Правда, захватил пушки и две тысячи пленных.

– Кто идёт следом?

– Богарне, Даву, Ней. Мы выступаем утром к Красному. Как сложатся события – Бог весть! А посему планы будем определять на месте. На этом всё, господа. Разъясните задачу нижним чинам и готовьтесь к выступлению.

Когда Сеславин остался один, в дверь просунулась бородатая голова Прохора:

– Ляксандр Никитич, не прикажете ли чаво?

– Прикажу, – усмехнулся командир и добавил с напускной строгостью: – Закрыть дверь и не тревожить меня по пустякам.

– Буде исполнито. Не сумлевайтесь.

Плотно прикрыв дверь, Прохор повернулся к ней спиной и огляделся: не собрался ли кто тревожить командира. Проходивший мимо Ермолай остановился:

– Ты чаво это тут, Прохор?

– Охраняю командира.

– От кого?

– От всех. Штоба не сувались.

– А што он этакое делат?

– Думу думает.

– Об чём?

– Об нас. И об сраженьях.

– Вона как. Постоять с тобой? Ай не велено?

– Можна. А то скушно зыркать одному.

Потоптавшись на скрипучем снегу, Ермолай вздохнул:

– Башковитый ён. Всё удумать! Это ж кака голова должна быть?

– С мальства надоть мозгам работу давать, штоба сноровка была.

– Дак каку ж работу?

– Ну-у… Вот к примеру, задам те загадку, а ты станешь голову ломать да думать…

– Давай.

– Тока где уж тебе! Ты токмо топором махать горазд.

– Угадаю! Я все загадки знаю наперечёт!

– Ну, гляди… – усмехнулся в бороду главный охранник, измышляя сразить самоуверенность Ермолая. Силища-то в нём медвежья, но у медведя мозгов – что у ребёнка. – В огне не горит и в воде не тонет, а кто тронет яво – стонет.

– Эка! Не надоть ума палаты. Дерьмо! – отгадчик даже не задумался.

– Э-эх! Дура! – Прохор плюнул, постучал кулаком по шапке, потом скривился, передразнивая: – Угадаю, угадаю…

– А чаво жа енто такоя?

– Анпиратор Наполеон.

– Дык… угадал жа!

От костров к избе в облаках дыхания ехал всадник, ведя за узду другого коня, который вёз, судя по всему, пленного.

Мужики загородили дверь, и Прохор, выставив вперёд бороду, заругался:

– Куды! Ишь, раскатилси! Отворачивай! Отворачивай…

– Здорово, Прохор, – всадник спрыгнул с седла, и Прохор ахнул:

– Батюшки-светы! Баюр! Да как жа?..

– Командир в избе? Вы вот что, мужики, отвяжите француза. Да аккуратнее, закоченел он, и – к командиру его, – отворил дверь и скрылся за ней.

На скрип двери Сеславин поднял от карты хмурое лицо, которое мгновенно расцвело радостью. Он вскочил, обнял друга:

– Ведь ждал тебя, а ты всё одно – как снег на голову!

Баюр улыбнулся, похлопав по плечу Сеславина, который, заглянув в синие глаза, почувствовал, как вздрогнула и сжалась от боли душа. Баюр изменился: черты лица стали резче, появились жёсткие морщинки возле губ, а взор, прежде ясный, искристый, словно заледенел, как в стужу река. Он даже выглядел старше – будто с его отъезда минуло не несколько дней, а несколько лет. Расспрашивать Сеславин не стал – жестокость была не в его характере. К тому же Баюр заговорил первым. Заговорил бодро, глубоко запрятав беду свою:

– А я с подарком к тебе, Александр Никитич.

– Когда перестанешь величать меня по отчеству? Я уж говорил тебе.

– Ну, полно серчать, пустяки. Лучше догадайся, каков подарок.

– Привёл орду лучников?

Баюр усмехнулся.

– Наполеона поймал? – наудачу брякнул Сеславин, сам не веря в то, что их общая недосягаемая мечта способна явить себя так просто и без затей.

– Ну, ты хватил!

– А что? С тебя станется.

В дверь постучались и, не дожидаясь ответа, распахнули её. Через порог шагнул Прохор, крепко держа за локоть француза. Без вопросов командира принялся объяснять, как завязалось у него тесное знакомство с пленным:

– Чуть развязали да очухался хранц в тепле – драться полез. Пришлось поучить маненько, – глаз француза уже начал наливаться синевой. – Да вот отнял ишшо – из голенишша вынул, – Прохор протянул Баюру стилет искусной работы с золотой вязью на рукояти. – Могет, мне тута побыть?

– Ступай, справимся, – отмахнулся Сеславин.

– Я рядом буду. Кличьте, ежли што.

Баюр расстегнул на груди пуговицы, достал пакет (француз впился в него глазами, стиснул зубы), протянул приятелю:

– Курьер от Виктора, – кивнул он на пленного. – Вёз донесение императору. Наполеон хотел восстановить линию Двины для безопасного соединения армии. А Витгенштейн разбил генерала Леграна под Чашниками, потом Виктора под Смольной и захватил Витебск. Французский гарнизон в Витебске после короткого боя сдался. Теперь русская линия придвинулась настолько, что может действовать сообща с Кутузовской армией и с Чичаговым.

Сеславин внимательно разглядывал француза, который слушал, насупившись и поджав губы, зло поглядывая на Баюра. Русского он не знал, кроме отдельных слов, но о чём идёт речь – догадывался, ибо имена военачальников и населённых пунктов ему переводить было не надо.

– Ты думаешь, он всё расскажет? – с сомнением спросил партизан.

– А мы и спрашивать не будем. Для нас главное – вот! – Баюр щёлкнул пальцем по пакету. Потом пристально оглядел француза с ног до головы, прикидывая его размеры (курьер насторожился), сморщился: – Сойдёт, влезу как-нибудь, – и по-французски гаркнул на пленника: – Раздевайся, скотина!

Глаза француза от такого приказа выпрыгнули из злобных щёлочек и шарами упёрлись в брови. О каких позорных страстях русского подумал посланец маршала Виктора – неизвестно, только с лица его мгновенно слетело надменно-презрительное выражение, на смену ему пришли бледность и беспомощный ужас.

– Пожалуйста, не надо… – залепетал он, – не надо… я всё скажу…

Баюр с интересом прищурился:

– Говори.

– Я везу донесение императору.

– Это мы знаем.

– Маршал Виктор отправляет только надёжных курьеров.

Баюр усмехнулся.

– Вот, – француз освободил из мундира плечо и показал русскому, – без его вензеля Наполеон никому не поверит. Сразу в расход.

Сеславин с Баюром придвинулись ближе, рассматривая на плече курьера роспись маршала, переглянулись, поняв друг друга: засланный шпион, не зная сей хитрости, расстреливался на месте.

– Что ещё? – спросил Баюр.

– Это всё. Остальное – в донесении, – совсем сник курьер, терзаемый подозрением, что его скудное откровение не пересилит позорной страсти извращенца.

– Роспись итальянским карандашом, – Сеславин кивнул на стол, где на карте валялся близнец маршальского инструмента для секретных сообщений. – Надо поупражняться.

– Что, сумеешь срисовать? – не поверил приятель.

– Ещё бы! И не такое умел, – он тёр руки, разминая пальцы. – Посади-ка его за стол, ближе к свету.

Баюр заставил-таки француза снять мундир, рубаху от парижского портного (для пущей достоверности), форменные штаны, оставив пленного в одном исподнем. Завернув его в походное одеяло, приткнул на лавку. И только тогда тот перевёл дух, поняв наконец, что, кроме одежды, этому кобелю от него больше ничего не надо. Пока Сеславин старательно выводил на бумажке каракульки, набивая руку и поглядывая на обнажённое плечо курьера, волхв примерял вражеские одеяния.

– Малость коротковаты… – огорчился он. – Ну да в сапогах и под полушубком заметно не будет. Сойдёт!

– Давай плечо, – скомандовал Сеславин. – За маршала расписываться буду.

Ночные биваки попритихли, но костры поддерживали, чтобы не гасли и обеспечивали тепло. Многие, завернувшись в одеяла или тулупы, спали подле огня. Небесная бездна была ясной, глубокой и пестрела бесчисленными россыпями звёзд, как всегда бывает при крепком морозе. Прохор видел, как из командирской избы вышел француз, и коршуном ринулся на врага. Однако был остановлен железной хваткой.

– Баюр! Ты? Ну чистый хранц! Не признал, – оправдывался Прохор. – Так и поедешь? Гляди, свои подстрелят.

– Со своими я говорю по-русски.

Баюр свистнул Грома и вскочил в седло:

– Прощай, Прохор.

Ответа не дождался, рванул к дороге и скоро пропал из виду.