Текст книги "Власть лабиринта"

Воротясь в свои особняки и найдя их разграбленными, помещики бросились к предводителю дворянства, который, не выбирая выражений, нарисовал им картину произошедшего. Идти к шефу партизанов за разъяснениями вызвались семеро: Албединский, майор Касперский, титулярный советник Кузмицкий, капитан Богуславский, капитан Броневский, поручик Ксимовский, заседатель земского бельского суда штабс-капитан Шляхтинский. Делегаты заранее уговорились не затевать баталий и беседовать с Дибичем мирно и деловито, однако вспыльчивый партизан, чувствуя в этом визите для себя угрозу, сам пошёл в наступление:

– Как вы смеете подозревать меня при исполнении? – кричал вне себя подполковник, обидевшись на просьбу объяснить происходящее.

– Помилуйте, Василий Иванович, – Кузмицкий говорил сдержанно и почти церемонно, пытаясь ослабить напряжение, но не уклоняясь от темы, – кто же будет отвечать за эту… гм… историю?

– За эту авантюру?! – не выдержал политесов Калёнов. – Содержание партизанского отряда полностью возложено вами на жителей города, которые изнемогают от ваших непомерных требований! А в минуту опасности вы бросаете их на произвол судьбы да ещё грабите, как шайка разбойников!

– Молчать! Подлец! – Дибич вскочил и, ударив волосатым кулаком в стол, пригрозил: – Арестую!

Он резво подскочил к предводителю, успевшему выйти на середину комнаты, пытаясь отнять саблю, однако тот крепко держался за рукоятку и ножны, остальные же, повскакав с мест, встали на защиту товарища.

– Бунтовщики! Мерзавцы! – с этими словами партизан выбежал на улицу, выкрикивая: – Пятьдесят казаков! Пятьдесят казаков! Подлецы! Всех арестую! Предатели!

Калёнов побежал за ним на крыльцо. Следом бросились остальные, пытаясь остановить предводителя:

– Оставьте его, Леонтий Петрович! Он не в себе!

Когда Калёнов спускался по ступенькам, Дибич подскочил к нему и ухватил за воротник, неистово вопя:

– Арестую! Бунтовщики! Пятьдесят казаков!

Но Калёнов, взяв себя в руки, без всякой горячности спокойно ответил, крепко сжимая рукоять сабли:

– Я вам арестовывать себя никак не позволю.

До оружной баталии дело, слава Богу, не дошло, ибо партизан больше орал и сыпал угрозами пополам с бранью, но старался держаться на расстоянии. Остальные же слишком хорошо понимали последствия драки, потому благоразумно воздерживались доставать сабли.

***

– Так почему вы ретировались из города вслед за беженцами, даже не попытавшись организовать оборону? – в который раз повторил свой вопрос Ивашинцов, впрочем, не надеясь услышать вразумительного ответа. Ловкости немца, изворачивающегося и выбирающегося их опасных ловушек, позавидовал бы юркий уж.

– Задача моих партизанских действий состоит в защите дворян от крестьянского бунта, а не в сражениях с французами. На то есть армия.

– Партизанских отрядов много, – возразил следователь, – и все воюют с врагом. Чем же вы исключительны?

– Мой отряд первый. И назначение ему было определено Барклаем де Толли.

– Хотите прикрыться влиятельными покровителями? – брезгливо поморщился Ивашинцов. – Ну а ежели нет бунтов? Вы, стало быть, лёжа на боку дожидаетесь их?

– Как это нет?! – праведное возмущение вспыхнуло, как искра в соломе. – Они производятся повсеместно! Вот прошлым месяцем в Николо-Погорелом крестьяне с кольями и вилами пошли на господский дом. Обчистили до нитки!

– После того, как вы со своими удальцами разграбили имение и сим подали пример, – дополнил картину следователь и показал мелко исписанный лист: – Это опись изъятого вами у Барышникова. Однако почему вы не выполнили свой долг и не усмирили бунт, а поспешно отошли в Белый?

– Это наговор! Злобный донос! Бунт случился уже спустя как я выехал! А весь конфискат я содержу под охраной и верну по требованию. Исключая часть продовольствия, – добавил он, предупреждая возможные придирки всяких-разных калёновых вкупе с нынешним дознавателем, – которая пошла на содержание отряда.

Переговорить словоблудие Дибича не смог бы и прославленный греческий оратор. У Ивашинцова тем более не было шансов, в чём он успел убедиться, а посему было разумнее вернуться к плановому допросу:

– С какой целью вы передислоцировались в Белый?

– Сие было обусловлено военными причинами, ибо расположение неприятеля у границ Бельского уезда обязывало меня к пресечению враждебных предприятий и пополнению моей партии.

– Какова же была численность вашей партии и как вы преуспели в её пополнении?

– В сих сведениях содержится секрет, – надулся от важности Дибич. Не имея за душой государственной тайны, следовало пустить пыль в глаза, создав её видимость и прибавив вес своей особе. – Должность шефа партизанов обязывает меня зачислять в отряд нужных и способных людей. О числе принятых с поимённым списком я отправил рапорты графу Витгенштейну, царю Александру I и князю Волконскому.

– А также «о злоупотреблениях, в том крае происходящих»? – съязвил следователь. Как ни старался он сдерживать душившую его злость, она прорывалась-таки наружу. Её размеру и кипящему градусу не в силах были противостоять ни параграфы должностной инструкции, ни честь мундира.

– Да! Я писал о многих лицах дворянского звания, кои оказывали разные услуги неприятелю. К примеру, господин Арбенев, что прежде служил в полиции, объезжал окрестные сёла с целью разглашения вольности крестьянам, у него нашли французскую прокламацию. У Резанова жил поляк Скальский, который от моих угроз сбежал, должно, к французам под Вязьму. А от ареста Резанова спасло заступничество предводителя дворянства. Знакомый вам майор Ладынин, находящийся не в своём уме, то бишь помешанный, в отсутствии барина, Барышникова, хранил в доме множество припасов и отказывал мне в снабжении партии, а тако же не соглашался увезти их для сокрытия. Сии действия преступны ввиду приближения неприятеля, – вкус разоблачений дурманил обличителя, как опий, и рождал галлюцинирующие картины и примеры, коим не было числа. – Наконец, Албединский! Всех против меня настраивал! Из мести! Я приказал выкатить из его винного погреба бочки с вином и разбить их, дабы оне не достались французам. Власти Бельского уезда пребывают в беспечности и неусердно снабжают мою партию продуктами и вещами, а посему не способствуют поражению неприятеля. Сверх того, именуют меня и мою партию шайкою разбойников и сеют среди жителей города ко мне недоверие, – Дибич остановился, глядя на кисло-угрюмую гримасу следователя, решая, достаточно ли перечислил преступлений, не пора ли остановиться, чтобы не вызвать у следователя раздражения.

Ивашинцов перечитал столько доносов, жалоб от обывателей всех уездов, где побывал Дибич, предписаний от начальства своего департамента, императора и флигель-адъютанта Волконского, что они роились в его голове, как разозлённые осы, сталкивались и разлетались в разные стороны. Выстроить прямую и логичную линию следствия, чтобы соблюсти законность, справедливость, не обидеть местное дворянство и не вызвать его возмущения, угодить начальству, угадать волю государя императора было задачей чрезвычайной сложности. Проблема усугублялась тем, что Дибич, пытаясь обелить себя и очернить доносчиков, постоянно изобретал новые сюжетные извороты, которые на первый взгляд казались разумными, а на деле – облезлыми ширмами. Он в совершенстве владел искусством запутывать мысли, блуждая в словесных оборотах, нарушающих не только грамматику, но и логику мышления, удивляя изнаночной подоплёкой поступков и слов противной стороны, которой не было вовсе, но уже заявленная – она не могла сбрасываться со счетов, и следователь обязан был рассматривать заведомую чушь, искать опровержение ей. А время шло и расставляло факты в ином порядке, ибо новые события часто меняют наше отношение к прошедшему и дают ему иную оценку.

Следствие затягивалось.

– Военное положение диктует особые условия выживания, – продолжал партизан. – Смертоубийство, грабёж, тиранство, бунт грозят везде имению, подданные выходят из повиновения и обращаются в грабительские банды. Чтобы етую худобу задушить, я предлагал услуги моей партии, ежели дворянство мне воспоможет, ибо численный состав мой ограничен.

«Знакомая тактика: запугать и потребовать. Причём запугать не французами, а своими крестьянами и дворовыми людьми, якобы готовыми бунтовать противу господ».

– В чём заключались ваши требования?

– Определить на жалованье и рацион мою партию. На оплату шпионов и награды я обещал тратить свои средства. Припасы съестного я планировал свозить для начала в склады – в Белый, Ржев, Торопец. После такие же склады учредить во всех прочих уездах, освобождённых от неприятеля. Партия моя будет расти, а посему должна быть обмундирована. Для пошива шинелей я просил 1800 аршин сукна, на рейтузы и фуражки – ещё тысячу с лишним, материал на сапоги – 631 пару, а к тому прибавил 560 полушубков, 620 пар перчаток. В каждом уездном городе, избегнувшем опасность, организовать депо для хранения одежды на 1000 человек. Оружие у населения конфисковать. Годных к службе мужиков определить в команды с выдачей оружия от властей. Оружие, отбитое у неприятеля, сдавать под опись уездной милиции. Мой корпус испытывает недостаток вооружения, для начала я просил 180 пехотных ружей, 26 сабель, 49 карабинов и 21 пистолет. А также просил прислать в Белый мастеров для починки оружия. Кроме того, я требовал 9 передков для орудий, зарядные ящики, фитили, 152 пуда пороха, 449 пудов свинца, медикаменты, хирургические инструменты, 416 лошадей. Я рассчитывал иметь в скором времени 24 или 28 пушек…

– Довольно! – в голове у Ивашинцова звенело, он обхватил её ладонями, зажав уши. Однако упрямый негодяй продолжал добивать его подробными требованиями, которые исподволь достигали слуха, грозясь лишить рассудка.

Глядя на добитого дознавателя, словоблуд, наконец, решил, что настал черёд «прозорливым» выводам:

– А ежели етая жертва одному или другому слишком важна и велика покажется, то совершенное разорение чрез беспокойных мужиков приведет к еще более жалостным последствиям, – мрачное пророчество Дибич расценил как достаточно устрашающий заключительный аккорд в какофонии неминуемо надвигающихся бед и надменно задрал подбородок.

Волконский Пётр Михайлович предупреждал Ивашинцова о непомерном аппетите зарвавшегося партизана. Не производя никаких военных действий, по сути болтающийся без дела, но вызывающий большие проблемы отряд Дибича почему-то до сих пор не был расформирован. Государь, осведомлённый о положении дел, колебался и то лишал Дибича командования отрядом, то вновь восстанавливал его в правах. Но даже он, оказывающий по неведомым мотивам покровительство и доверие партизану (крылась ли причина сего в доблестях младшего брата, прославленного полководца, не ведомо), был поражён грандиозным и опасным размахом его планов и притязаний. Князь Волконский ожидал полковника Ивашинцова с рапортом и обещал, коли следственные выводы позволят прижать партизана, подчинить его графу Витгенштейну и отозвать из губернии.

Глава 35
Хмелитский клад

В господском доме было тихо. Старый Мендель, шаркая обрезанными валенками и кутаясь в клетчатую шаль, неизвестным образом оказавшуюся в шкафу у барина, с дрожащей в руке свечкой обходил комнаты. До Михаево война не докатилась. Ему как управляющему имением и барскому эконому докладывали, что происходит в соседних усадьбах. Он знал, как разворачиваются военные действия, не вникая в подробности, исправно отправлял в Вязьму фураж и продовольствие в размерах, определённых уездным начальством, ввиду военного времени и ждал хозяина.

Старик ещё покряхтел в пустых комнатах, где все вещи замерли на положенных местах, и вернулся в свою каморку. Укладываясь в постель и творя молитву, он зябко поёжился и натянул одеяло до подбородка, по привычке прислушиваясь к тишине за окном. И снова, как всегда перед сном, пришли и поглотили его воспоминания о горьком счастье его молодости. С тех пор прошла уже целая вечность, но чувства далёких дней сохранили остроту и яркость.

Его Эсфирь происходила из дома богатого и уважаемого в местечке под Могилёвом еврея, известного крутым нравом, который Менделя едва замечал, а, заметив, награждал обидными замечаниями. Влюблённые знали, что на их союз отец девушки не согласится никогда, и в отчаянии решили бежать. На помощь друзей рассчитывать не приходилось, ибо никто не хотел ссориться с отцом Эсфири. Бедняка Менделя Творец не обделил расчётливым умом и осторожностью, и посланные вдогонь сыскные воротились ни с чем. Взбешённый отец проклял неблагодарную дочь и отрёкся от неё. А беглецы подались ещё дальше за Смоленский тракт. Свой приют они нашли в Михаево. Старый барин Каретников, покойный отец нынешнего гвардейского поручика, выделил им крошечную каморку и определил на службу в имении. Благодарность молодой четы не знала границ, и их усердие русский помещик ценил. Хозяйственная рачительность Менделя, его экономические способности не остались без внимания, и, постепенно доверяя ему важные поручения, Каретников произвел его в экономы. Здесь и расцвело счастье влюблённых. Короткое, как яркий сполох звезды в небе. Но свет его растянулся на долгую жизнь Менделя, согревая душу в минуты невзгод до самой старости.

Эсфирь умерла при родах первенца, который так и не очнулся, появившись на свет. Обоих похоронили здесь, в Михаево. Как беспечна и самоуверенна молодость, да ещё окрылённая любовью! Только тогда, рыдая над могилами, Мендель понял, что от проклятия родителя не можно скрыться, что оно всегда жило рядом с их счастьем и дожидалось своего часа.

С тех пор многое изменилось в поместье. Старый барин помер, а молодой – гвардейский поручик, гуляка, картёжник и дебошир, жил в Петербурге, лишь изредка наезжая в родовое имение. Нет уже отца Эсфири. Нет его проклятия. Новые хасидские общины звали Менделя к себе, обещали женить на домовитой вдовушке. Мол, не гоже старому еврею доживать свой век в одиночестве. Но он никогда не покинет Михаево и этого дома, который дышит памятью его короткого счастья, где он оттаивает душой рядом с двумя скромными могилками, обсаженными цветами, над которыми шелестит, шелестит рябина, словно листает страницы его юности и сдувает остывший пепел с его чувств. Нынешний барин, Пётр Модестович, в хмельной забывчивости обращался с Менделем грубо и насмехался над ним. Впрочем, эконом знал, что не является исключением, ибо поручик оскорблял всех без разбору и даже лез в драку, а, проспавшись, почти ничего не помнил. И Мендель был предан хозяину вопреки досужим сплетням о личном обогащении на хлебной должности, исправно вёл расходные записи в тетради, заботился об имении и его процветании. Барин знал, что благополучие родового гнезда сосредоточено в бережливых и строгих руках старика-еврея, который, в свою очередь, был уверен, что тот нипочём не заменит его другим, и что после кончины он будет покоиться рядом со своей Эсфирью.

За окном залаяли собаки, послышались крики, стук в ворота. Менделю докладывали о мародёрских шайках, орудовавших в округе, да и близость Смоленского тракта обязывала быть предусмотрительным, а посему поместье охранялось, в особенности ночью, хотя и своими силами – мужиками и дворовыми, зато эти охранники были надёжнее пришлых, ибо берегли свои дома и семьи, да и Мендель приплачивал им за службу.

– Отворяй, едрёна вошь!!! Али барина не признал? Вот я тебя, шельму!

Мендель подскочил с лежанки. Каретников! Никак не ждал его об эту пору! Он должен быть где-то под Смоленском. Старик быстро оделся и уже спешил к освещённому парадному, там стоял шум, и суматошная дворня металась из стороны в сторону. Поручик, раскрасневшийся на морозе и, видимо, изрядно принявший на грудь, свалил на подлетевших слуг запорошённую снегом шубу и, увидев Менделя, уставил на него чёрные сверлящие глазки, посаженные так близко, что напоминали охотничью двустволку:

– А-а-а! Жив ещё, старый хрыч? Вольдемар! – рядом вырос молоденький юнкер, поддержав пошатнувшегося поручика. – Видишь, от какого мухомора зависит мой капитал и моя честь? Чего уставился? – огрызнулся он на Менделя. – Али тоже барина не признал? Ну-ка, живо распорядись! Я в дороге изрядно продрог и оголодал!

На Менделя грубость барина произвела странное действие. Он вдруг почувствовал прилив сил и бодро стал распоряжаться по хозяйству, приводя бестолковую суету слуг в осмысленный порядок, так что скоро стало казаться, будто барина ждали не смыкая глаз, готовили праздничный ужин и парадные одежды. На столе – белая скатерть, фамильный сервиз, крахмальные салфетки. А Мендель улучил момент, пока барину снимали сапоги да готовили умывание, чтобы перемолвиться с юнкером, что сопровождал Каретникова и по возрасту никак не подходил к разряду «приятелей» поручика, черпающих вдохновение своим картёжным и скандальным подвигам на дне бутылки.

– Пётр Модестович – человек отчаянной храбрости, – с юношеским восторгом говорил юнкер, – я видел его в бою. Однако питает слабость к горячительным напиткам.

Мендель понимающе кивал, глядя, как заливаются почти девическим румянцем совсем ещё мальчишеские нежные щеки, как Вольдемар смущается, как подбирает выражения помягче, дабы не уронить репутацию старшего по званию и тем не менее объяснить причину его отъезда из армии в столь горячую пору. Заметив поддержку управляющего, юнкер продолжил смелее и откровеннее:

– Полковник Лавров написал рапорт с просьбой уволить от службы Пётра Модестовича, – быстрый взгляд на лицо управляющего не встретил ни удивления, ни огорчения, ни испуганного «оха», будто старый еврей предвидел случившийся позор или настолько привык к выходкам хмельного дебошира, что сие незначительное происшествие меркло перед предшествующими «подвигами» хозяина. – Пётр Модестович и прежде весьма вольно трактовал армейскую дисциплину, посему получал взыскания, а не повышения по службе. Однако в этот раз его оплошность стоила провала наступательной операции и французам удалось беспрепятственно соединиться, – облегчённо переведя дух от успешного манёвра по обходу острых углов, которые в другой трактовке расценились бы как преступление и карались по суровым законам военного времени, юнкер уже сочувственно закончил своё повествование: – Тут припомнили Пётру Модестовичу, как водится, другие промахи. В целом сложилась отрицательная аттестация. Высказывали даже предположения в пособничестве врагу, но, слава Богу, были отвергнуты.

– А вы? – Мендель запнулся, не зная, как обратиться к юному сослуживцу хозяина, но тот пришёл ему на помощь:

– Владимир Афанасьич. Меня командировали в сопровождение, дабы убедиться, что Пётр Модестович прибыл в своё имение. Утром отправлюсь обратно.

– А ты, черномазый, почто без дела стоишь? – вдруг разразился Каретников, обводя дворню мутным взглядом. – Ишь, зенки вылупил! Вот я тебя, дармоеда! Останешься тут! Прислуживать будешь! – и, оттолкнув услужливые руки прочих радетелей барского удобства, заорал: – Все вон!

Переобутый в мягкие домашние туфли и сухую одежду и развалившийся на стуле перед накрытым столом, поручик, капризно оттопырив губу, выбирал закуски, а уличённый в нерасторопности холоп, повинуясь злым взглядам барина, торопливо подносил, наливал, менял тарелки.

– Думаешь, я не признал тебя? – погрозил ему пальцем вернувшийся хозяин, отогревшийся и вдохновлённый раболепием дворни, следя за трясущимися руками детины. Ехидно сощурился и обличительно протянул: – Э-э! Я всё помню! Это ведь ты воровал яблоки в господском саду и был застукан?

– Помилуйте, барин, сколь годов минуло… я мальцом тогда был.

– С мальства почин идёт! – кулак стукнул по столу, повергнув в ужас тарелки, подскочившие с жалобным звоном. – Худой нрав с годами матереет да силу набирает. Заметь, Вольдемар, как у поганца руки дрожат.

– Вы, Пётр Модестович, напугали его, – миролюбиво заступился юнкер за неумелого холопа, у которого и в самом деле всё валилось из рук, будто они не тем концом росли. А уж за столом он прислуживал, по всему видать, впервые.

– Такую орясину? – изумился Каретников. – С его разбойничьим обличьем токмо в атаку на французов ходить, лягушатники разбегутся от одного виду без единого выстрела и пистоли побросают.

Детина поёжился от представившейся перспективы, поджал губы. «На себя поглядел бы. Сверлит зенками, ровно нутро выворачивает наизнанку. Как есть два дула наставил – вот-вот курок спустит. Зверь на охоте хучь убечь может. А тут куды деваться? Вот ить принесла нелёгкая! Надулся винища – ещё кулаками начнёт махать. Мне первому и достанется…» – холоп, обмозговывая своё положение, собирал со стола порожнюю посуду, неуклюже составляя её друг на дружку. Одна тарелка выскользнула из неумелых рук, грохнулась об пол, зазвенели разлетевшиеся осколки. Он в ужасе втянул голову в плечи, сгорбился, ожидая оплеухи, но гром не разразился. Глаза разлепились, зыркнули на Менделя, безучастно застывшего в стороне (этот пень трухлявый его не оборонит!), на мальчишку-юнкера (по доброте, можа, и заступится, да где ему сладить с этим боровом!).

Но барин, разомлев от еды, горячительного питья и морозной дороги, клевал носом, даже не услышав звона битой посуды, дремотно бормотал что-то неразборчивое и всхрапывал. Эконом молча открыл дверь, махнул рукой. Вбежала Дуняша с веником, быстро подмела осколки и тихо скрылась. Холоп вытер испарину со лба, перевёл дух.

Однако сон поручика не был крепким, он время от времени вскидывал голову, осоловело жмурясь и выкрикивая несвязные обрывки фраз:

– …барину услужить… Не сметь мне тыкать! – потом рассмеялся и погрозил юнкеру пальцем: – У вас, милости сдарь, карты краплёные. – И вдруг проснулся, широко открыл глаза и вытянул указующий перст на холопа, который предусмотрительно встал за три стула от него: – Вспомнил! Ты Демид! – глаза поручика налились кровью, и он процедил сквозь зубы: – Это ты досматривал за мной и доносил папеньке! У! Гнида! – скомканная салфетка полетела в детину. – Иуда!

Мендель молча стоял в стороне, не удивляясь пьяному представлению, пока не пришло время его реплике. Он прокашлялся и мягко, но решительно заявил:

– Барину спать пора, – и добавил почти шёпотом: – Пока не натворил чего.

Кивнул Демиду, тот с готовностью подхватил уже обмякшего, вновь задремавшего хозяина под руки, по знаку эконома подбежали ещё двое, втроём понесли в спальню.

***

Зимнее солнце, прорываясь сквозь хмурые клочья туч, заглядывало в окно спальни, не одобряя рокочущего храпа в столь поздний, уже полуденный час. Каретников проснулся, поворочал глазами вокруг: до́ма! Обидное, даже позорное увольнение из армии ушло в тень, уступив место иным чувствам – из позабытого детства. Он вытянулся на мягкой перине, раскинул руки, потянулся, прислушался. Где-то за семью дверями, за семью ключами слышалась хлопотливая суета, стук посуды. А возле его двери было тихо.

Рассеянное сознание плавно кружилось, не задерживаясь на мелькающих разрозненных событиях, отголосках чужих речей, всплывающих лицах, постепенно фокусируясь на вчерашнем дне, пока перед мысленным взором не возникла встрёпанная шевелюра и цыганские глаза Демида. Вдруг вспомнилось, как он лупил хитрого холопа в детстве и пинал в отрочестве, как заступался за него папенька. «А чем он занимается в доме? – сам собою всплыл ехидный вопрос. – Среди работящей дворни?». Сколько помнил Каретников, Демид никаких служб в доме не справлял, да, верно, и не знал ничего, кроме соглядатайства и доноса, за что и ценил его папенька. «Иуда! И почто такую гадину мне до́лжно терпеть в доме? Забрею в солдаты!».

Поручик вскочил с постели, точно перед решающим сражением, быстро оделся и толкнул дверь. Через тёмный коридор вышел в гостиную. Никого. Ещё одна комната, ещё коридор. Комната Менделя. А дальше – царство слуг: девичья, каморки и каморочки, закутки и закуточки. Потом – кухня. Нет, туда не надо. Из девичьей выскочила круглолицая румяная девка, вздрогнула, увидев барина. Каретников двумя пальцами взял её за подбородок:

– Как звать?

– Фрося, – смутилась девка, вытаращив на него испуганные глаза.

– Скажи-ка, Фрося, где обитает Демид?

– Там, – и вскинув руку, пальцем указала на дверь.

– А теперь – кыш! – и девку сдуло ветром.

Каретников тронул дверь. На крючке. Ишь, скромник! Заперся! Как благородный! Неумытое рыло! Со всей злости саданул плечом, и она вместе с крючком влетела в жалкую обитель холопа, представив взору поручика скомканную несвежую постель, покосившийся табурет, мусор на столе и самого Демида, скорчившегося над сундучком в углу.

– Вот ты где!

Демид вскочил, подтягивая поясок рубахи, в молчаливом испуге уставился на барина.

– Вчарась я велел тебе прислуживать мне. Так-то ты платишь усердием за мою доброту!

– Да я, барин… того… – бормотал Демид, прижимая к животу пятерни, словно его не вовремя прихватило. И наконец, сообразил: – Дак ведь вы почивать изволили…

– Как видишь, не сплю! – злобный рык оборвал жалкие оправдания. – Разве я должен извещать об этом и искать тебя? Шкура! – Каретников ухватил холопа за пояс и рванул на себя.

Пояс лопнул, и из-под рубахи на пол грохнулся золотой браслет, вспыхнув алмазным убранством, а за ним – жемчужные серёжки и перстень с массивным рубином, похожим на кровавый глаз.

Оба – холоп и барин – от неожиданности остолбенели. Первым опомнился Демид. И самым идиотским образом: упав на колени, прикрыл распоясанной рубахой сокровища. Каретников сгрёб в кулак его густую шевелюру и дёрнул, увидев искажённое страхом лицо разбойника.

За спиной послышались шаги. Он оглянулся. И увидел Менделя с вылупленными глазами и трясущейся бородёнкой.

– Пё… Пётр… – что он хотел сказать, а тем более подумать, барин не удосужился поинтересоваться.

– Останься, – услышал эконом милостивое разрешение и не посмел перечить, – дверь закрой! – Каретников снова впился глазами в холопа, замершего перед ним на коленях, вздёрнул за космы его голову, обращая к себе лицо с выкаченными от ужаса глазами: – Ну, вор, сознавайся, кого ограбил!

Демид засопел, разжал зубы:

– Нашёл, ей Богу…

– Врёшь! Начистоту, собака! Убью!

– Помилуйте, барин, не вру, вот те хрест, – Демид сморщил нос и заплакал.

– Слюнтяй! – рывком поднял детину на ноги и оттолкнул к стене.

У ног Каретникова лежали драгоценности, коим цены не было, играли светом, дразнили роскошью.

– Мендель! Открой сундук мошенника, пошарь там!

Демид вздрогнул, дёрнулся, но тут же обмяк, обречённо и покорно опустив голову.

На дне сундука, завёрнутые в тряпицу, обнаружились другие сокровища, и все – ювелирные украшения.

– Нашёл, говоришь?! – бешено взревел Каретников и вцепился железными пальцами в шею холопа.

Тот захрипел, пытаясь расцепить руки хозяина. Однако барин не собирался лишать его живота. Пока что. Пока не вытянул из него источник неслыханного богатства.

– Запомни, Иуда, твоя жизня у меня здесь, – перед носом Демида вырос кулак с кувалду. – Расскажешь всё без утайки либо бездыханного вышвырну в овраг! Пикнуть не успеешь!

Мендель с трудом удерживал в трясущихся руках тряпицу с ювелирными драгоценностями, словно она жгла его погибелью. Внезапное происшествие ошарашило его и отняло дар речи. Оценить случившееся не было сил, а уж предвидеть, во что оно выльется, старик не мог тем более.

– Ко мне в спальню, – распорядился Каретников, наблюдая, как эконом собирает с полу сокровища и связывает в тряпицу. – И этого ублюдка тоже!

В барской опочивальне слуги успели навести порядок: убрать разбросанные одежды, расправить и застелить постель, помыть, почистить, поблистить.

Ковёр с полу тут же полетел в угол, пнутый армейским сапогом. Из дорожных чемоданов, которые без разрешения хозяина никто не смел распаковывать, Каретников достал два отменных кожаных ремня и, свалив Демида на пол, стал привязывать его руки к ножкам кровати, да так крепко, что они вскоре налились кровью и занемели. Со свистом вылетела из ножен звонкая сабля, и поручик, усевшись на стул супротив пленника и возложив на колени сверкающую сталь, лишил несчастного последних сомнений в серьёзности и жестокости дознавательских намерений.

– Говори, где взял, негодяй! – носок сапога больно пнул в босую ступню, холоп мигом поджал ногу и заскулил:

– Ей Богу, барин, нашёл! Аккурат за селом. Знать, проезжающие обронили.

– Ха! Такое не роняют! – рука поручика сжала рукоять сабли.

– Чаво в спешке не бывает… Чай не нарочно…

Жжих! – сталь взметнулась перед носом Демида и упала на распластанную на полу пятерню. Четыре окровавленные пальца отлетели в сторону. Детина взвыл и затрясся всем телом, а из раны потоком хлынула кровь, будто не пальцы рубанули, а чиркнули кабана по горлу. Его кровь хлынула, не чужая, которую можно смыть в лужице заброшенного колодца. Он с ненавистью и ужасом взглянул на барина, но вместо глаз на барском лице увидел нацеленные на себя два орудийных дула, заряженные бешенством. Холоп побледнел и почувствовал, как смерть холодными пальцами шарит по его груди, отыскивая сердце, чтобы вцепиться в него и разорвать. Кричать, впрочем, остерёгся, косясь на саблю, зависшую над его головой. Только дёрнул шеей, отстраняясь от неё насколько позволяли ремни, и завыл по-волчьи, безнадежно и зло. В глазах поплыл красный туман, сквозь который мгновенными вспышками вставали в памяти картины и лица. Щуплый французик, кавалерист, молча принявший смерть. Французский обоз с сокровищами, захороненный в хмелитском озере. Тридцать фур! «А что если… Рази не хватит мне подводного клада?»

Стальное жало упёрлось в самое уязвимое место под подбородком, и по кадыку поползла горячая струйка.

– Скажу, – прохрипел Демид. – Как на духу! Помилосердствуйте, барин!

Никогда ещё смерть так близко не подходила к нему. Даже тогда, увозя в санях Арину и напоровшись на шайку мародёров, Демид, хотя и перетрухнул изрядно, но в глубине души знал, что выкрутится, выюлит, выживет. Теперь он – ровно ощипанный петух разложен на кухонной доске перед окаянным воякой, поднаторевшим рубить людей в капусту, не робеющим крови, не чующим жалости.

– Хранцузы стояли в Хмелите. Летось.

– Ну-ну, продолжай, – подбадривал хозяин, но сабли не опускал.

– У них награбленного много было.

– И они решили с тобой поделиться? – изверг откровенно издевался, вынуждая холопа не медлить с откровениями.

– Надо мной смеяться лёгко.

– Али оне хвалились тебе своими трофеями? – в ядовитом укусе барина проскользнул затеплившийся интерес. Чёрт его знает, этого хама! Может, обокрал грабителей?

– Я сам доглядел…

И тут Каретников смекнул, что многолетний опыт соглядатайства мог сыграть на руку пройдохе, и то, что он теперь выкладывает, вполне может оказаться правдой. Он знал по рассказам сослуживцев, что завоеватели устраивали захоронения награбленного. Правда, сам с кладами не сталкивался и не очень верил басням. Но чем чёрт не шутит? А вдруг?