Текст книги "Власть лабиринта"

– Дядюшка Алексей Фёдорович, – хрипловато откликнулся Александр, – не собирался покидать Хмелиту: война шла стороной. Но после «героической схватки с Мюратом», которая чудом окончилась без кровопролития, быстро собрал семейство и выехал во Владимир. Тем паче здесь собралась вся родня и московские знакомые.

Услышав имя Мюрата, военные гости оживились:

– Что за схватка? – Акинфов переводил взгляд с Александра на Элизу.

– Саша, как всегда, шутит, – отмахнулась Елизавета Алексеевна, – не было никакой схватки. Корпус Мюрата останавливался у нас в имении, но разорения учинить не успели. Схватили казака-разведчика, который сказал, что приближается огромный отряд барона Винценгероде. Французы сразу по коням, и через четверть часа их след простыл.

– Винценгероде в самом деле был на пореченском направлении, – подтвердил Паскевич.

– Потому и поверили. Казак оказался ряженым, просто пугнул французов. Вот страху мы натерпелись! Papá запер нас с сестрой в комнате, но мы всё видели в окно. Ночью глаз не сомкнули.

– Откуда же взялся этот казак? – Иван Фёдорович был так удивлён случаем в имении Грибоедовых, что завязавшийся разговор с Элизой не заставил его смутиться, не лишил дара речи. Чего он, кстати сказать, опасался поначалу. Уж больно не хотелось ему предстать перед этой феей с колдовским очарованием тупым солдафоном с неповоротливым языком. – Неужто впрямь барон Винценгероде послал?

– Сказал, что партизанит в одиночку… – ясный лоб барышни показал трогательную складочку, напрягая память, – …Баюр. Да, он так назвался. Но почти тотчас отправился вслед за Мюратом. Так что подробностей мы расспросить не успели.

Глава 23
Малая война

В брошенном домишке на краю Москвы жарко полыхала растопленная печка. У огня сидели двое, тихо разговаривая и прислушиваясь к ночной тишине, затаившейся у двери и за закрытыми ставнями окнами.

– От рождения до самой смерти человека ведёт судьба, и всё, что она ему уготовила, случится непременно. А главное её оружие – случай. Недаром в народе его называют перст Божий. Наполеон сто раз мог погибнуть: где угодно и как угодно, даже сегодня, от нашего взрыва. Но опять его спасло Провидение. Значит, он зачем-то нужен, – Фигнер подбросил в печку изломанных веток, помешал в котелке варево.

– Слишком лёгкая смерть для человека, который возомнил себя Богом. Он обязан понести наказание, соразмерное содеянному злу. Мы чуть не избавили его от кары, уготованной ему свыше. Если Провидение бережёт его нынче, значит, время искупления вины ещё не пришло.

Фигнер оглянулся на товарища, расхаживающего за его спиной. Что-то бурлило у того в груди, не давая спокойно сидеть на месте. Может, никак не мог смириться с неудавшимся покушением на Наполеона? А может и ещё что-то? Вслух он об этом не говорил.

– А что же остальные, Баюр? За что им-то всё это?

– Испытание – одним, наказание – другим, – гадал тот, слабо веря в собственные предположения и не находя других оправданий слепому и безжалостному Провидению, попустительствующему кровавым деяниям мясника-корсиканца.

– Но ведь гибнут дети! Разве они чем-то виноваты?

– Почём тебе знать, какая судьба их ожидала? Может, смерть во младенчестве для них – благо, избавление от будущих жестоких страданий?

– Тьфу, рассуждаешь, как приходской священник! – Фигнер помолчал, ломая в руках ветку, потом, глядя в огонь, стал рассказывать: – Когда мы отступали к Москве, уже прошли Татарки, меня охватило такое беспокойство, ну… словно бес толкал. Я позвал поручика Радожицкого и, оставив на него свою роту, поскакал обратно. Меня мучило желание узнать, что же делают французы на захваченных землях. Мундир лейтенанта кавалерии Мюрата всегда со мной, ещё с той разведки при Островно. Колонны наши кончились, а дальше, за лесом – уже неприятель. Там, в глухих зарослях, и переоделся. Смешался с рядами французов и шёл с ними до Кубинки, потом повернул к Звенигороду. По мере движения неприятеля на сто вёрст по обе стороны дороги хозяйничали мародёры. Крестьян в деревнях не щадили. И не токмо грабили, а истязали и убивали, поджигали избы. Я заехал в деревню Апальщина. С одной стороны она уже полыхала, там французских мародёров было полно. Из домов, ещё не занявшихся огнём, неслись стоны и крики. Церковь посреди села стояла распахнутой, я и зашёл в неё: иконы валялись под ногами, всюду разбросана церковная утварь… – Фигнер опять замолчал. Потом, словно пересилив себя, глубоко вдохнув, продолжил: – Как сейчас перед глазами… Даже не тщусь надеждой, что когда-нибудь сотрутся в памяти картины зверской жестокости… У алтаря лежали замученные до смерти девочки в разорванных, перепачканных кровью платьицах… совсем дети. Рядом – старик с глубокой сабельной раной на голове. Не иначе пытался защитить… Он был ещё жив и хрипел, чуть шевеля синими губами:

– Звери! Супостаты! Сатанинское отродье!… Проклинаю! Проклинаю… – один мародёр подошёл и заколол его штыком.

Шаги за спиной стихли, только дыхание стало тяжёлым, словно с трудом проталкивалось внутрь и вырывалось обратно. Фигнер почувствовал напряжённость товарища, но собственные воспоминания угнетали куда мучительней, и он продолжил:

– Я вышел за дверь. Бог свидетель, сколько потребовалось мне выдержки, чтобы не кинуться на душегуба, не растерзать бесчувственную тварь. Они не люди, Баюр. И души у них нет, ибо душа страдает и бережёт человека от скверны. А посему нет им пощады. Я тогда преисполнился жгучей ненависти ко всем французам и поклялся убивать без жалости всех, с коими судьба сведёт. И в том вижу святую обязанность каждого русского.

За спиной снова молча заходили по горенке, сапог пнул что-то попавшееся под ноги, потом капитану на плечо легла рука:

– Сей случай не единственный. С подобным я встречался ещё прежде и, признаться, думал так же, как ты, – хотя рассказанный случай не оставил равнодушным Баюра, ни голос его, ни рука не дрожали. Напротив, Фигнер услышал в тоне приятеля стальную твёрдость, уверенную правоту, которая рождается не вдруг, а после долгих раздумий. А родившись – без колебаний ведёт к цели. – Однако не следует забывать, что в каждом народе есть люди и нелюди. Да и среди французских солдат есть просто несчастные, которых силком гонят воевать. И они так же, как мы, страдают от жестокости, а кабы не принудили – ноги бы их тут не было.

– Но согласись, что мародёры не люди.

– Те, что глумятся над беззащитными? Конечно, не люди.

– А ведь нас с тобой тоже случай свёл, Баюр. Перст Божий. Я то́лком-то и не знал, куда мне в Кремле сунуться, а твоя дверь, словно на верёвочке, меня притянула. Я ещё попытаю счастья в Москве, потом с партизанской партией буду бить французов. Думаю, светлейший не откажет мне в этой милости. Он успел понять, какую выгоду несут партизанские летучие отряды. Давыдов это уже доказал, и число таких партий будет расти. Пойдёшь в мою партию, Баюр? Не вечно же тебе одиночкой быть. Партизанская жизнь – не армейская, в ней больше свободы, предприимчивости… Да ты лучше меня знаешь.

– Вот выберемся из Москвы, поглядим.

***

Подвыпившая компания французских офицеров остановилась у богатого дома, уцелевшего в пожаре, который, погуляв по центру столицы, теперь перебрался на окраины и там доживал последние деньки, то вспыхивая на полнеба, то почти угасая. Повсюду шныряли мародёры, слышался грохот разбиваемых дверей, стекла́, испуганные крики женщин, брань.

– Куда ты нас ведёшь? – заплетающимся языком выговаривал француз. – Эти русские проулки-закоулки так же извилисты и коварны, как русская душа… Смотрите-ка, – выпучил он глаза на пышный особняк, не вполне доверяя мутному зрению, – все сгорели, а этот цел.

Его товарищ поддержал споткнувшегося гуляку:

– Шарль, ты едва стоишь. Хорошо, что тебя не видит господин полковник…

– К чёрту полковника! Дайте мне ещё вина! Вот он знает, где вино, – пошатнувшись, Шарль успел ухватиться за рукав лейтенанта. – Забыл, как тебя зовут…

– Вагнер фон Рутмерсбах. Шарль, вы пили плохое вино, оттого вас так быстро развезло. В этом доме плохого вина не держат.

– Ты мне сразу понравился, – с хмельной откровенностью признался француз, совсем повиснув на локте провожатого. – Да, я помню тебя… С тобой была Аннет, с розовой лентой, а со мной Софи… ик…

– Господа, московский вельможа сбежал, но оставил управляющего, – Вагнер фон Рутмерсбах громко стучал в дверь щёгольской тростью.

Дверь парадного открылась. На пороге стоял дворецкий в зелёной ливрее с гладко зачёсанными назад пшеничными волосами.

– Какой молоденький дворецкий! – захихикал нетвёрдо стоящий на ногах выпивоха, вцепившись в медную пуговицу ливреи, которая с трудом удерживалась в петле от его пьяного панибратства. – Вагнер, что он может понимать в хозяйстве большого дома?

– У русских так принято, Шарль, определять дворецкими бедных родственников.

На ломаном русском кое-как Вагнер объяснялся с дворецким:

– Вино, болван! Господ официр желать пить. Жажда, жажда…

Дворецкий понял, пропустил гостей в дом и, заперев дверь на ключ, отправился в кладовую.

Французы ввались в гостиную, которая после отъезда хозяев хоть и выглядела пустовато, являла все признаки роскоши. Вскоре на столе появились вино и закуски. Дворецкий, несмотря на несолидный возраст, не обросший опытом обслуживания знати, оказался понятливым и расторопным, ему помогали лакеи, довольно неопрятные, будто наспех одетые, но на это никто не обращал внимания. Вино было отменное: словно искра на зажигательном шнуре, оно весёлым пламенем бежало по крови, затуманивая сознание безмятежным блаженством. Развязались языки, гостиная наполнилась шумом, хохотом.

– Я проснулся от сильного толчка, – д`Тьери взмахнул бокалом, расплескав пенные брызги на штаны, но даже не заметив этого. На лице светилось довольство человека, чудом избегнувшего смертельной опасности. – Через мгновение дом вздрогнул от страшного взрыва напротив, окно разлетелось осколками – так извергается вулкан. На улице – крики, беготня, грохот! Оказалось, взлетел на воздух пороховой склад! В этом хаосе при вступлении в Москву не успели разобраться, что где находится, иначе у пороховых и оружейных складов выставили бы охрану. Ну, думаю, надо ждать новых взрывов. И точно! Почти сразу – ещё три взрыва, но уже слабее, дальше.

– Тебе всегда везло, Антуан. Полковник говорит, что взрывом снесло соседние дома, которые заняли поляки и вестфальцы. Теперь они смотрят на нас с неба, – Поль, растянувшись во весь рост на кушетке, поднял бокал к потолку, приветствуя погибших.

– А зачем полковник вызывал вас с Филиппом сегодня утром? – позевая и устраиваясь поудобнее на вышитой диванной подушке, спросил Этьен.

– Приказал поставить охрану у Воспитательного дома, – отозвался Филипп. – Маленький капрал так заботится о нём, потому что русская императрица Мария Фёдоровна опекает сироток. А Антуану вручил пакет.

– Что за пакет? Покажи, – Поль протянул руку.

– Секретные сведения, – д`Тьери прижал руку к мундиру. – Ты забыл, что идёт война?

– Депеши, депеши… Всё враки для Парижских газет… да… А в Париже сейчас тепло. У Франсуа Жонеля горячие пирожки, пирожные со взбитыми сливками… – с улыбкой бормотал Поль, расплывшись щекой на подушке и засыпая.

Скоро в гостиной слышались лишь разноголосое похрапывание да крики за окном, где время от времени дрались, нестройно выводили пьяные французские куплеты, смеялись и ругались.

Вагнер, перешагивая через французов, развалившихся как попало, подошёл к Антуану, расстегнул его мундир и забрал пакет. На пороге стоял дворецкий.

– Всё, Баюр, уходим. Твои ребята готовы?

– Трое охраняют чёрный ход, остальные сейчас подойдут, – дворецкий снимал ливрею, снова становясь французским гусаром.

– Предупреди их, чтобы не как в прошлый раз: вырезать всех и без шума.

– Теперь они сами учёные.

***

Генерал Великой армии в сопровождении офицеров проезжал по одной из немногих уцелевших улиц недалеко от Арбата. Вокруг было пустынно. Любопытные окна невысоких домов провожали блестящую кавалькаду, перемигиваясь солнечными зайчиками. Двери магазинчиков и лавок поскрипывали, чудом держась на одной петле, другие валялись у порога, нигде не видно было закусочных, разбежались портные и цирюльники. «Глупцы! За столько походов армейские мундиры износились и нуждаются в починке. Могли обогатиться так, как в мирное время и не снилось. И ни одного парикмахера!» – генерал с досадой потёр жёсткую щетину на подбородке, морщась от воспоминаний, когда денщик в последний раз брил его.

Из-за угла показался высокий белокурый офицер в алом доломане, гладко выбритый, завитый по последней парижской моде. Поравнявшись с генералом, он отдал честь.

– Вы, лейтенант, словно только что из парикмахерской. Просто красавчик.

Тот сверкнул улыбкой:

– Недурная парикмахерская, господин генерал. Рекомендую.

– Где вы её нашли?

– На соседней улице, – показал рукой гусар. – Её держит наш соотечественник, ещё до войны приехал сюда из Парижа. Весьма искусен в своём ремесле.

– Merci beaucoup.

Поравнявшись с указанным проулком, генерал сразу заметил открытую дверь и над ней яркую, грубо намалёванную вывеску «La sharme de Paris», которую украшала кудрявая голова с лошадиной улыбкой и занесённая над ней бритва, больше похожая на нож гильотины.

– Поезжайте без меня, – махнул генерал свите, – заеду побриться.

Месье Ревюр, молодой парикмахер, услужливо кланялся, расправляя белый фартук, затянутый на стройной талии, и выставляя завитую и напомаженную голову напоказ, как на витрине.

– Прошу прощения, месье генерал, за некоторый беспорядок, – бормотал парикмахер, усаживая важного посетителя в кресло перед зеркалом. – Господа солдаты и даже офицеры в большинстве своём не обладают душевной чуткостью и культурным достоинством, присущим великой нации. Пришлось заниматься ремонтом, и он ещё не вполне окончен.

– Вы что же, здесь один?

– Один-с, ваша милость. Были помощники, да разбежались. Тёмный народ, что с них взять: пугают друг друга небылицами, – белая салфетка легла на грудь генерала, захлюпала в миске взбиваемая пена. – Приходится всё делать самому. – Ревюр двигался быстро, но без суеты, а с каким-то особым изяществом, присущим людям, получившим хорошее воспитание. Музыкальная французская речь парикмахера, по-домашнему уютная, располагающая к доверию, завораживала. На мгновение пахнуло парижским ветром, и генерал расслабился.

– Чтобы бритье было гладким, – ворковал француз-парикмахер, – надо иметь острую бритву. У меня бритва всегда хорошо наточена, я за этим строго слежу, – он красиво взмахнул перед зеркалом сверкающим лезвием и ловко снял им белую пену со щеки генерала. Умелые руки легко подтягивали складочки лица, а бритва мелькала перед носом генерала, освобождая его лицо от растительности, ни разу не поранив.

Скоро лицо клиента, гладкое и чистое, довольно заулыбалось в зеркале, а Ревюр, звонко щёлкнув ножницами, принялся за стрижку головы. И всё-то у француза получалось быстро, красиво, чувствовалась профессиональная сноровка и любовь к своему ремеслу. От завивки и помады генерал отказался. Достав из кармана деньги, которые Наполеон отпечатал специально для русской кампании и которыми, не скупясь, расплачивались в Москве французские солдаты и офицеры (чего их жалеть, фальшивые-то?), он щедро расплатился с парикмахером и уже приготовился встать с кресла, как почувствовал у горла острую сталь бритвы. Рука Ревюра была неумолимо тверда, а голос утратил воркующие интонации, налившись сталью, спокойной и властной:

– Ваше имя, звание…

Оторопелый клиент шевелил белыми непослушными губами, следя за нажимом смертоносного оружия:

– Граф Этьен Морис Жерар, дивизионный генерал.

– Дивизия, вооружение…

– Третья пехотная. 18 батальонов, 28 орудий… – сведения, не предназначенные огласке, выстраивались рядами, как армия на параде. Повинуясь коротким приказам бритвы, следующим друг за другом в строгой очерёдности, рапортовали о субординации, численности, силе вооружения и ближайших планах, а их командир, утративший власть над собственным языком, с ужасом внимал бесконтрольному изобилию и не мог его остановить.

Как он оказался на улице, граф не помнил. Он уже распрощался с жизнью, а отвечал на вопросы разбойника, словно в бреду, бессознательно, потому-то и выложил всё без утайки. Вскочив на лошадь, он огрел бедное животное, и оно сорвалось с места в галоп.

Когда он вернулся с отрядом кавалеристов к злополучной парикмахерской, то не обнаружил ни разбойника, ни размалёванной вывески. Кавалеристы обыскали все дома на улице, но ничего похожего на парикмахерское заведение с креслом и зеркалом, необходимыми инструментами, полотенцами, даже с расположением комнат и мебели не обнаружили.

Французы втихомолку перебрасывались между собой недовольными замечаниями, косясь на пышущее злобой лицо начальника. Потраченное впустую время они могли употребить с большей пользой (и прибылью!), а не бессмысленно копаться в пыльной рухляди, охотясь за призраком.

– Может, ошиблись улицей?

– Иль привиделось генералу, а и не было ничего?

– Виданное ли дело: столько потрясений, вот и чудятся шпионы да убийцы на каждом шагу.

Однако своё неудовольствие высказать в мечущие молнии глаза генерала никто не осмелился. Правда, его гладкое, ухоженное лицо, опровергало их сомнения. Но мало ли где его мог обслужить цирюльник. В незнакомом городе легко заблудиться, перепутать дома.

На всякий случай и чтобы угодить генералу, обшарили соседние улицы, но результат поиска разочаровал и обескуражил графа.

***

«…18 батальонов и 28 орудий. Среди оных: 4 полка французской пехоты – 13 батальонов, 9540 человек, 1 полк германской пехоты – 4 батальона, 3200 человек, мекленбургский стрелицкий пехотный батальон из 7-го полка Рейнского союза – 417 человек…», – Кутузов подслеповато сощурил глаз, покосился на Ермолова. – Вот тебе и Фигнер! Признаться, Алексей Петрович, сомнений и опаски было изрядно, ещё как подполковник Давыдов подал бумагу в партизаны. Однако ныне число партизан множится, и сие пользу имеет немалую, – он откинулся на спинку кресла, побарабанил пальцами по подлокотнику. – Уже здесь, в Тарутине, десять отрядов составлено: вслед за Фигнером капитан гвардейской конной артиллерии Сеславин, за ним гвардии полковник князь Кудашев, а там – и Дорохов, и Чернозубов, и Ефремов, и Вадбольский, Лесовский и Прендель, поручик Фонвизин… За последнюю неделю, что мы стоим, бездействуя, да смотрим с Наполеоном друг на друга, да время выжидаем, партизаны наши дерутся всякий день и поныне везде удачно. Каждый день в полон берут человек почти по триста, а потери так малы, что почти ничего…

– А государь извещён о нашей малой войне? – Ермолов знал, сколь зависимы были действия фельдмаршала от августейших указаний. И хотя Кутузов с лисьей изворотливостью всегда умел найти резон в необходимости тех или иных маневров своих, государь присылал разборки его действий с непременными упрёками.

– И государю отписал, – вздохнув, Кутузов протянул Ермолову ещё не оконченное письмо.

– «Поелику ныне осеннее время наступает, – читал вслух Алексей Петрович, а фельдмаршал слушал, ещё раз придирчиво взвешивая написанное, – через что движения большою армией делаются совершенно затруднительными, то и решился я, избегая генерального боя, вести малую войну, ибо раздельные силы неприятеля и оплошность его подают мне более способов истреблять его, и для того, находясь ныне в 50 верстах от Москвы с главными силами, отдаю от себя немаловажные части в направлении к Можайску, Вязьме и Смоленску…». А кроме того, – Ермолов указал на донесение Фигнера, что перед этим читал фельдмаршал, – партизаны добывают сведения о противнике, порой – исключительной важности.

– По всему знать, капитан Фигнер заслужил, чтоб ему партизанский отряд выделить под командование.

– И ведь никто не знал его до сего времени, – удивился начальник штаба, присаживаясь и что-то припоминая. – Изник ниоткуда! Я, может статься, и отмахнулся бы от его сумасшедшего прожекта, ежели бы его представил не Алеша Вельяминов, которого я люблю и ценю за военный талант.

– Да-а, – мечтательно и торжественно протянул фельдмаршал, глядя не на боевого соратника, а куда-то в угол, поверх образов, будто оттуда ему открывалось окошко откровения. – Талант молчит и зреет до времени, чтобы вдруг сверкающим метеором вспыхнуть, всех ошеломить и заслужить славу.

– Про славу – это верно, – согласился Ермолов. – В 4-ом корпусе, где служил Фигнер, его подвиги из уст в уста передаются. Теперь он там – любимый герой.

Кутузов встрепенулся, вспомнив о своём обещании, и отдал распоряжение:

– Как вернется наш герой в очередной раз, ты уж распорядись, Алексей Петрович, чтоб под его команду выделили партию в шестьсот человек. Пусть сам выберет, с кем ему сподручнее партизанить.

Дверь приоткрыл Коновницын, дежурный генерал:

– Не помешал, ваша светлость?

– Чего у тебя, Пётр Петрович? – фельдмаршал знал по опыту, что Коновницын по пустякам беспокоить не станет.

– Паскевич вернулся из Владимира, с пополнением…