Текст книги "Золотая пчела. Мистраль"

Эта картина когда-то сильно обгорела, местами холст, аккуратно растянутый на доске, разошелся обугленными лохмотьями, уродуя изображение.

– Я сделал все, что мог, – сказал Пршигода. – Но, право, тут мало что можно было сделать.

– Это Борнь, я поняла, – медленно произнесла Мистраль. – Так вот в чем дело! Я-то все спрашивала себя, зачем тебе понадобилось писать портрет такого…

– Это действительно страшно, – вздохнул Пршигода, – когда картина не погибает, а выживает… испорченной…

– Почему ты не уничтожил эту картину?

– Не смог. Он единственный тогда остался…

– Он ведь был красивый, – заметила Мистраль. – Я видела его портрет на дагерротипе Райгена.

Она повернулась к выходу, но Пршигода не двинулся с места, преграждая ей дорогу.

– Ты уверена, что увидела достаточно? – спросил он.

* * *

– Как вы понимаете, большинство моих картин хранятся не здесь, – сказал Райдер. – Они в галерее в городе… Ах да, вы же там были! Здесь можно увидеть только то, что я купил сам, уже когда поселился на этом острове.

– Меня интересуют именно эти картины, – улыбнулась Юлия.

– Возможно, вы правы, тут есть несколько совершенно невероятных вещей, – Он встал с кресла и предложил Юлии следовать за ним. Шарло с тяжелым вздохом поднялся с пушистого ковра и потрусил рядом, как всегда, слегка враскачку.

Юлия шла рядом с Райдером, на губах у нее блуждала смутная улыбка. Ей нравился этот молодой человек. Ему, наверно, нет и тридцати, и он – довольно известный писатель. В нем чувствовалось что-то особенное… умение видеть немного дальше горизонта. Может быть, стоило бы продолжить знакомство… Но только если он сам изобретет достаточно изящный предлог для новой встречи.

– Вот что я хотел вам показать, – Райдер подвел ее к женскому портрету, так и светившемуся живыми, яркими красками. На нем была изображена светловолосая девушка с идеально правильным овалом лица. Вокруг нее буйствовало цветущее лето, сияла глянцевая зелень, на глазах распускались пестрые бутоны, дышали почти ощутимыми пьяными ароматами. Однако в светлых глазах девушки читалась неясная тревога.

– Посмотрите, – сказал Райдер. – Я все никак не возьму в толк, что в этой картине особенного? Потрясающий реализм? Да, конечно, но дело ведь не только в этом! Это что-то волшебное – ведь все на ней почти что движется. А если вглядеться в лицо… О чем эта красавица так беспокоилась?

Райдер посмотрел на Юлию и увидел, что она улыбается, только это была очень грустная улыбка.

– Это ведь ваш портрет? – спросил Райдер, помолчав. – Она так похожа…

– Нет, – мотнула головой Юлия. – Это не я. Это совсем другая женщина. Но я знаю эту картину – она раньше находилась на вилле. Как она попала к вам?

– Купил в одной лавке на побережье. Возможно, когда вилла стала ничьей, все, что там было, растащили.

– Эту девушку звали Мистраль, – прошептала Юлия. – Не знаю, что с ней сталось.

– У меня есть еще одна картина… подобная этой, – сказал Райдер. – Ее я тоже купил в лавке у моря. Как увидел, так просто не мог оторвать глаз! Я бы подумал даже, что это один и тот же художник, если бы не тот факт, что женский портрет написан в наше время, а второй картине около четырех сотен лет.

– Покажите, – внезапно севшим голосом попросила Юлия.

* * *

Это был портрет мужчины в полный рост. Он сидел в тяжелом дубовом кресле, на ногах у него были высокие ботфорты, какие могли носить в шестнадцатом или семнадцатом веке, но, судя по волнистым волосам до плеч и куртке с разрезами на рукавах, это был, скорее, семнадцатый. Его губ слегка касалась слабая, застывшая улыбка, он сидел, стиснув худыми руками подлокотники кресла и подавшись вперед, словно стремясь разглядеть что-то, но взгляд был странно не сфокусирован – мужчина на портрете смотрел не в глаза зрителю, а куда-то дальше, сквозь, в пустоту.

– Удивительная вещь, – заметил Райдер. – Стоит увидеть его, и кажется, он тебя уже никогда не отпустит.

Я часами вглядывался в его глаза, но так и не понял даже, какого они цвета. Черные? Зеленые? Интересно, кто он был?

– Художник, – ответила Юлия. – Это автопортрет.

– Вы знаете этого художника? Как его имя?

Юлия только покачала головой.

– Художник, говорите? Странно. Вглядитесь в его глаза, почувствуйте, как завораживает этот странный, отсутствующий взгляд. В какой-то момент мне показалось, что я начинаю сходить с ума, но кое-что мне стало ясно. Этот взгляд, ничего не видящий, ничего не выражающий, взгляд откуда-то оттуда… Сначала я подумал, что этот мужчина слепой. Потом мне пришло в голову, что он… мертв. Бред, наверно, сам не знаю, что за странная идея?

Юлия посмотрела на него с интересом.

– Любопытно, что вы это поняли. Больше не понял никто. Да, у него была поразительная способность предчувствовать.

– Вы хотите сказать, художник умер вскоре после того, как?..

– Да, умер, – коротко ответила Юлия. – Вернее, был убит.

* * *

За увешанной картинами стеной открылось еще одно довольно просторное помещение – видимо, изначально здесь был парадный зал, который разделили двумя перегородками.

Тайных комнат оказалось целых две. Больше никаких мыслей в голове не было. Шарло тяжело дышал и тихо повизгивал, – хозяева молчали, он не мог понять, в каком они настроении, и решил, что их надо разжалобить на всякий случай.

– Пойдем, ты мне расскажешь еще одну историю, – наконец произнесла Мистраль. – Последнюю.

Оба сделали два шага назад, и часть стены опустилась на место, скрыв от глаз портрет – единственную картину во втором тайнике.

Через несколько минут они сидели в гостиной, Шарло устроился у кресла Мистраль и робко подцепил зубами край брючины.

– Как тебе мой шедевр? – спросил Пршигода.

– Это самая прекрасная твоя картина, – ответила Мистраль, глядя, как художник наливает себе и ей рубиново-красный Сент-Эмильон. – Он просто убивал бы взглядом, если бы с ним можно было встретиться глазами. В смысле, с тобой. Это ведь, кажется, твоя душа?

Она попыталась воскресить в памяти портрет, исполненный невообразимой мощи… удивительно точно воссозданное, пойманное в клетку статичности движение… безжизненный и в то же время пронзающий насквозь взгляд. Но почему-то в память крепче всего врезалось мелкое повреждение: полотно на шее мужчины на картине, как раз над сгибом белого, отороченного кружевом воротника, было прожжено насквозь.

– Итак, дело было в XVII веке… – начала Мистраль, беря в руки бокал с вином.

– Именно так, – кивнул Пршигода. – Интересное было время. Как, впрочем, и любое другое. Одни воевали за то, как именно надо поклоняться Богу, другие возводили на Божий престол достижения науки, третьи ударялись в атеизм. А ведь еще полыхали костры. Черная магия подстерегала на каждом шагу, кто-то вызывал духов, кто-то был как будто в дружбе с дьяволом. Кто знает, что тогда витало в воздухе? У меня-то не было другого кумира, кроме искусства. Может быть, я желал слишком многого, но я упрямо добивался того, о чем мечтал. Мои картины сами рвались на холст, на одном вдохновении, и казались живее моделей. Многие утверждали, что я заключил договор с дьяволом. Я уже говорил тебе, что ничего такого не было. Я ни с кем не заключал контрактов, даже мысленно. Но, может быть, я был слишком тщеславен, а это, кажется, тяжкий грех? Она лучше разбиралась в этих вопросах. Ее звали Яна. Она была милой одинокой вдовушкой, на пару лет моложе меня. Искренне верующей католичкой.

– Женщина с портретов? – спросила Мистраль.

– Да. Женщина с портретов. Я писал ее портреты снова и снова, но всегда мне чего-то не хватало, все они были не так хороши… как она живая. Я никак не мог добиться совершенства там, где стремился к нему более всего. Она осуждала мою гордыню, но терпеливо позировала, чувствуя, как это важно для меня. И сама же отказывалась смотреть мои картины, полагая, как и другие, что они слишком хороши для творенья человеческих рук, что это от дьявола. Только женщина может быть настолько непоследовательной.

– Она надеялась, что рано или поздно перевоспитает тебя, – пробормотала Мистраль.

– Возможно. Она ошибалась. Наступил момент, когда я почувствовал, что почти достиг совершенства. Мне уже не удавалось никому продать картины – люди просто не решались покупать их, и все они хранились у меня в доме. Вероятно, мне следовало забеспокоиться, но я ни на что не обращал внимания. Пока у меня оставались какие-то деньги на жизнь, я днями и ночами носился по окрестностям, глядя по сторонам, как ребенок, впервые оказавшийся на ярмарке, а потом днями и ночами, не выходя из дома, воплощал все, что захватило мое внимание, на картинах. Яна перестала со мной видеться, но даже это не имело для меня значения. А потом я написал автопортрет. Ты сама признала, что это лучшая моя картина. Так и есть. Я, как говорится, вложил в нее всю душу, – Пршигода усмехнулся. – Да, именно так.

– Почему ты решил написать автопортрет? – спросила Мистраль.

– Получилось так же, как и в других случаях. Какое-то движение, летящее мимо, случайно зацепившее взгляд, как прыжок скакуна или взмах птичьего крыла… В поисках новых сюжетов я забрел на одно сомнительное сборище. Мне было отчаянно скучно. Несколько дураков, запугав самих себя до полусмерти, пытались вызывать духов ритуалами собственного изобретения, и можно было не сомневаться, что закончится все это странным действом, которое они считали сатанинской оргией… Но, может быть, на их призыв все-таки явился какой-нибудь дух и, скучая, так же, как и я, тоскливо слоняясь по комнатам, случайно или из баловства встретился со мной взглядом? И эхо этого взгляда я увидел в собственных глазах? Не знаю. Я сидел в кресле, курил трубку, а прямо передо мной на стене висело огромное зеркало. И внезапно я внимательно вгляделся в собственное лицо. Вообще-то я тогда видел довольно плохо. Слишком много работая в полутемных помещениях, я стремительно слепнул… и только говорил себе, что вот еще пара картин, и я сбавлю темп, женюсь на Яне, успокоюсь… и зрение восстановится… Но тогда я почему-то увидел отражение неожиданно четко. Или даже не увидел – ощутил… что-то необыкновенно тяжелое в собственных глазах. Я рванулся к зеркалу, уронив трубку, до боли сжав руками подлокотники кресла. Но странное выражение мгновенно исчезло, сменившись горячим интересом, и я понял, что должен воссоздать его. К удивлению окружающих, глупо переводивших взгляды с меня на зеркало, я просто встал и ушел оттуда, не прощаясь. Я бегом помчался домой, стремясь успеть зафиксировать этот образ, пока помню… Дома уже ждала готовая для новой картины основа…

Мистраль, завороженная рассказом, откинулась на спинку кресла. Зимнее море за окном плескало темно-синими волнами, небо было ясным, Шарло тихо похрапывал на полу. Девушка полуприкрыла глаза, представляя себе студию в доме на узкой глухой улочке, куда едва пробивается дневной свет, где у стен стоит множество досок и холстов, натянутых на деревянные каркасы, на верхних торцах скапливается пыль… А художник трудится, не в силах оторваться, и, мучительно щуря усталые карие (или зеленые?) глаза, слепнущие от слишком слабого света и постоянного напряжения, наблюдает, как перед ним рождается чудо, образ, похожий на него, как перевернутое изображение в зеркале, наполняется жизнью; а пустые антрацитовые зрачки, таящие неведомую могучую силу, может быть, вытягивают жизнь из своего творца. Не поэтому ли узкое лицо художника постепенно бледнеет, а изящные руки становятся все более тонкими? Впрочем, он наверняка нечасто беспокоится о том, чтобы поесть… Он спешит изо всех сил, работая наперегонки с болезнью, ведь зрение слабеет с каждым часом…

* * *

И однажды это свершилось. Художник долго смотрел на картину, потом протер глаза, словно засыпанные песком. Он чувствовал, что больше ничего не требуется – картина была совершенна. Ему удалось именно то, к чему он всегда стремился. Все остальные портреты, недвижные и безжизненные, бессмысленно таращились от стен, а больше некому было разделить с ним миг триумфа. Он долго шарил по всему дому, пока не отыскал забытую бутыль прокисшего вина. Двойник наблюдал за ним с картины, словно из зеркала, – даже повернувшись спиной, он ощущал на себе пристальный взгляд, однако поймать его никак не удавалось.

Вино, хлынув в пустой желудок, легко вскружило голову, и какое-то время художник метался по всему дому, торжествуя и смеясь, не зная, чем заниматься теперь…

Потом Пршигода проснулся и обнаружил, что сидит, свернувшись клубком в кресле, в окно заглядывал тусклый дневной свет, стиснутый стенами домов на узкой улочке, часы остановились, и он не мог сказать, ни сколько проспал, ни какой вообще был день. Была только картина и образ Яны, стоящий перед глазами. Пршигода отыскал все, что оставалось в доме съестного, потом еще долго стоял перед автопортретом, наконец завернул его в плотную ткань и осторожно вынес из дома, пошатываясь под тяжестью большой картины.

Испуганная горничная открыла дверь, подошла сама Яна. Тоже довольно бледная и исхудавшая, она казалась скорее духом, чем существом из плоти и крови.

– Я хочу подарить эту картину тебе, – объявил Пршигода с порога, – потому что это самая лучшая моя работа. Повесим ее у тебя в спальне.

– О чем ты говоришь? – захлопала длинными ресницами Яна. – Почему ты в таком виде? Зарос, как зверь лесной… Где ты был? Ты вообще знаешь, что город осадили австрийцы?

– Ну и что? – хмыкнул Пршигода, внося картину в комнату. – Осада когда-нибудь закончится, и мы уедем отсюда. Поедем в Вену. У тебя там, кажется, были какие-то родственники?

– О чем ты говоришь?! Идет война!

– Тогда в Англию, – Пршигода с помощью слуги снял со стены висевший там пейзаж и повесил вместо него свою картину, сдернув покрывало. – Я слышал, тамошний принц Карл Стюарт – большой ценитель искусства… Что скажешь?

Оба отошли в другой конец комнаты. Картина перед глазами Пршигоды расплылась, затянулась густой паутиной. Яна снова подошла к портрету, и, глядя на ее прямую спину, Пршигода едва не окликнул ее: ему показалось, что она уходит от него к тому, другому, удаляется в неясную дымку.

– В этой картине есть что-то страшное, – тихо сказала Яна. – Но ты прав, это самая прекрасная твоя работа. Что ты будешь делать теперь?

– Я начинаю новую жизнь, – решил Пршигода. – С тобой.

Яна подошла к нему.

– Почему ты так щуришься? Что у тебя с глазами?

– Пустяки. Ты слышала? Я хочу жениться на тебе. Ты поедешь со мной в Англию?

– Да хоть в Россию или даже в Америку! – Яна обхватила его шею руками. – Я так скучала по тебе, Миро!

– Ты могла прийти ко мне в любой момент.

– Я знала, что ты не захочешь меня видеть!

– Все наладится, надо только немного подождать, – Пршигода опустил веки, снова чувствуя, что глаза жжет. – Мы все начнем сначала.

– Ничего не начнем, – грустно улыбнулась Яна. – Тыне сможешь остановиться. Но я все равно хочу быть с тобой, любой ценой. Так страшно быть одной и ждать…

– Все наладится, – пообещал Пршигода, снова глядя через ее плечо на картину на стене. Силуэт был нечеток, но художник чувствовал, что двойник на картине по-прежнему наблюдает за ними, словно выжидая, когда нанести предательский удар. Пршигода резко тряхнул головой, отгоняя тревожное наваждение. Что за глупости, в самом деле!

* * *

– Что было дальше? Осаду сняли? – нетерпеливо спросила Мистраль, так как Пршигода молчал уже несколько минут.

– Дальше была гроза, – медленно произнес он. – Всего лишь гроза. Молния ударила в резервный городской склад зерна. Казалось бы, какое это имеет отношение ко мне? Я ведь и знать не знал, где этот склад находится… Видишь ли, в городе уже возникло нешуточное беспокойство по поводу нехватки провизии, а тут… Разумеется, нужно было найти виновного, а кто виноват в том, что ударила молния? Один полоумный священник что-то ляпнул, и началась охота на ведьм… Как ты понимаешь, я оказался чуть ли не главным колдуном в городе.

* * *

Пршигода высунулся в окно, поставив колено на подоконник. На улице собралось множество людей, их предводитель что-то кричал, но в общем шуме и треске огня его почти не было слышно. Дверь подперли снаружи и забросили в окна горящие головни. Колдун должен был погибнуть вместе со всеми своими дьявольскими картинами, слишком прекрасными, чтобы их мог создать примерный христианин, слишком страшными, чтобы в них ощущалось дыхание божественного.

Люди стояли с топорами и водой наготове, следя, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома. Пршигода мысленно пожелал им, чтобы выгорела вся улица.

Он высунулся дальше, стараясь разглядеть, нет ли среди убийц близких знакомых… Увесистый булыжник врезался в плечо. Выругавшись, Пршигода отскочил от окна, и вслед за ним в комнату полетели другие камни и мусор, в том числе промасленные тряпки и деревяшки. Чтоб горело лучше. Вокруг весело потрескивал огонь, уже было трудно дышать.

Он мог вылезти на крышу, перепрыгнуть на соседний дом, а дальше? Из города не выбраться. Идти к Яне – рискованно, можно навлечь опасность и на нее. Но в конце концов всегда можно найти какой-нибудь глухой темный угол и переждать несколько дней…

Пршигода начал подниматься по лестнице на чердак, деревянные перила уже занялись, но там наверху была жизнь и манящий чистый воздух…

Оказавшись над своей маленькой, слишком плохо освещенной студией, Пршигода задержался, глядя сверху на несчастные картины, которым суждено было погибнуть. Он не знал, долго ли простоял там, может быть, какие-то секунды, но и их оказалось достаточно – внезапно лестница зашаталась под ногами и рухнула с грохотом и треском. Пршигода сжался в комок, прикрывая руками голову, на него повалились куски горящих перил; кружевные манжеты – он всегда одевался щеголем – занялись, ему казалось, что с кистей рук сдирают кожу… Задыхаясь, он сбросил с себя останки лестницы, попытался вскочить, но не сумел: резкая боль пронзила колено. Рыча от бессильной злости, он отполз в центр студии, где покорно ждали конца его картины.

Левая нога отказывалась подчиняться, да и в любом случае спасаться уже было поздно. Оставалось только свернуться в клубок, закрыть лицо обожженными руками и ждать, наступит ли удушье раньше, чем огонь доберется до его тела.

– После пожара сохранилась только одна из моих картин, – сказал Пршигода, – та, которая находилась у Яны.

* * *

Яна корчилась на полу у его ног, и Пршигоду сразу поразило то, как ясно он видит ее. Уже привыкнув наблюдать мир сквозь мутноватую дымку, он различал каждый волос на золотистом затылке, каждый стежок в кружеве воротника. Он видел ее, он любовался ей, и это все, что он знал в тот момент. А Яна плакала. Или просто вздрагивала от душевной боли, потому что уже не было слез. Пршигода неловко наклонился и осторожно дотронулся рукой до ее волос, заплетенных в косы и уложенных на затылке – на людях их обычно скрывал кружевной чепец. Яна выпрямилась так резко, что он отступил на шаг и сразу же уперся спиной в картину, висевшую на стене.

– Боже мой! – прошептала Яна. Пршигода никогда раньше не слышал, чтобы она произносила имя Господне всуе. Она не поднялась с колен, так и застыла на месте, глядя на Пршигоду снизу вверх.

– Откуда ты? Миро, как… что произошло?

Пршигода помотал головой, пытаясь понять: а действительно, что произошло? Как он оказался здесь? Он вспомнил пожар… толпу… обвалившуюся лестницу… и все. Дальше была темнота.

С внезапным испугом он прижал руки к лицу – как будто лицо не обгорело… да и руки, кстати, были целы. Он топнул по полу – нога слушалась.

– Ты же погиб в огне! – выдавила Яна, не отрывая от него широко раскрытых глаз, сухих и блестящих. – Мне сказали. Сгорело все. Весь твой дом, все картины… все.

– Да. Я знаю, – рассеянно ответил Пршигода, оборачиваясь назад.

Прямо за спиной у него висел его автопортрет, и художник вдруг обратил внимание, что одет он точно так же, как и на картине – ботфорты, щегольской колет с разрезами на рукавах – а ведь во время пожара на нем был домашний халат поверх сорочки. Кроме того, во время работы над портретом на щеках его отросла густая черная щетина, а сейчас он был идеально выбрит, как… тоже, как на картине.

– Я выбрался через крышу, – сказал он Яне, наклоняясь и поднимая ее на ноги с легкостью, удивившей его самого. Женщина казалась почти прозрачной, но вряд ли все-таки весила меньше шелкового платка!

– Миро… Миро… – тихо повторяла она. – Ты жив… Миро… А мне сказали… Ты цел?

– Я великолепно себя чувствую, – заверил ее Пршигода. – Неужели ты думала, что глупое мужичье может причинить мне вред? Что я вот так просто пропаду и оставлю тебя одну? Что, кстати, происходит в городе?

– Говорят, уже недолго осталось. Миро, постой, не уходи! – Она неожиданно крепко схватила его за руки. – Я хочу, чтобы мы были вместе, когда…

– Когда город сдадут врагу? Я не собираюсь ждать этого, – Пршигода осторожно высвободился. – Не волнуйся, я вернусь.

Он направился к дверям, а Яна осталась стоять на месте, только в ушах звучал ее тихий голос:

– Я не смела молиться об этом. Но я все смотрела и смотрела на картину, не отрываясь. Час за часом. Может быть, сутки. Может быть, дольше. Ведь ты на ней, как живой. А потом ты появился…

– Пане Мирослав… – сунулся к нему слуга, но Пршигода молча отстранил его и широким шагом вышел на улицу.

* * *

– Снятие осады нашего города стало местной легендой, – сказал Пршигода. – Убежден, и сейчас старики там рассказывают внукам, как на помощь отчаявшемуся гарнизону пришел сам дьявол и повел их в бой на превосходящие впятеро силы Габсбургов. Где-то мне в руки попалась шпага, вот только владел я ею неумело… Потом-то мне случалось сражаться на равных с лучшими мастерами Европы… А в тот день я произвел сильнейшее впечатление на наших горожан одним своим присутствием, учитывая, что мне полагалось лежать на пепелище в виде обугленного трупа. И они пошли за мной – и солдаты, и вооруженные чем попало горожане. Даже видя во мне исчадие ада, они шли за мной, завороженные моим бесстрашием. А мне действительно нечего было бояться. Неуклюже орудуя своей шпажонкой, я, кажется, получил несколько вполне смертельных ран, но даже не чувствовал боли – я находился в экстазе, внезапно ощутив себя бессмертным… Властителем жизни. Я с легкостью вел людей за собой, с легкостью отнимал жизни, зная, что мои собственные раны благополучно затянутся, или я просто снова шагну в комнату с портрета с обновленным, вечно молодым телом и в нарядном камзоле… Потом мы с Яной, как я и хотел, уехали оттуда, а через некоторое время я обнаружил, что могу проделывать с другими то же самое, что сотворил с собой. У меня возникло большое желание вернуться и разыскать кое-кого в родном городе, чтобы устроить им наяву небольшой ад по Данте, но Яна не допустила… – Пршигода помолчал, глядя в пустоту, потом грустно улыбнулся. – Так вот, я не старею, мне не надо бриться, у меня не выпадают волосы, физические травмы заживают невероятно быстро и не оставляя шрамов, а болезни обходят стороной. Конечно, все эти без малого четыреста лет приходилось соблюдать конспирацию. Впрочем, с опытом, с годами это становится все легче. Главное – успевать следить за тем, как быстро меняется мир, и вовремя подстраиваться. Как ты понимаешь, я могу позволить себе рисковать жизнью, своей и своих людей, нельзя только рисковать картинами, что, конечно, всегда создавало серьезные неудобства. Особенно в поворотные моменты истории… – Он ухмыльнулся и покачал головой. – В пламени войн и революций, не говоря уже о стихийных бедствиях, обычные люди бросают все свое достояние, спасая собственные жизни, а нам приходилось жертвовать жизнями ради громоздкого багажа… – Пршигода, не переставая улыбаться с горькой иронией, налил себе и Мистраль еще по бокалу.

– А что стало с Яной? – спросила девушка.

– С Яной… – Пршигода вздохнул. – Насколько мне известно, Яна умерла через каких-то пять лет после тех… событий. К тому времени она уже ушла от меня. Она не могла больше притворяться, что я… что я все еще человек, а когда стали появляться и другие… Мы расстались. Потом я не раз жалел, что не написал ее портрет. Я ведь написал их десятки до того, как… все это произошло, и сотни – после ее смерти. А пока мы были вместе – ни одного. Она не позволяла. А когда ушла, я был слишком сердит на нее.

– Потому что она не одобряла тебя? – спросила Мистраль.

– Девочка моя, не одобряла — это слишком мягко сказано! – усмехнулся Пршигода. – Вот это, – он отвел рукой волосы от шеи, открывая шрам, – ее работа. Она вбила себе в голову, что убить меня – ее христианский долг. И ведь придумала, как это сделать! Именно тогда мы и узнали, что будет, если повредить картину. К счастью, один из моих тогдашних слуг вовремя остановил ее. Меня-то не было дома… И, право, это было нешуточное потрясение! Внезапно, ни с того ни с сего мне глубоко прижгло кожу на шее. Помнится, я заметался, не понимая: если это пуля, то почему не было звука выстрела, и где сам стрелок? А когда я пришел домой, зажимая манжетой рану, ее глаза так и вспыхнули, и в них появилось нечто, очень похожее на удовлетворение. Она убедилась, что я все-таки уязвим. И никакого испуга, раскаяния или чего-то подобного. И любви уже не было.

– Но ты до сих пор постоянно рисуешь ее, – заметила Мистраль.

– Это просто вошло в привычку. Я больше ничего к ней не чувствую, однако я не хочу ее забыть. Хотя бы потому, что, как бы там ни было, это она простояла день и ночь на коленях перед картиной, когда я погиб в огне. Это именно она стояла час за часом перед моим портретом и молча, сама не сознавая этого, звала меня. Во благо ли? Я сам не знаю. Но не хочу об этом забыть.

Он снова замолчал, устремив остановившийся взгляд на тихо храпящего Шарло. Мистраль встала с кресла, перешагнула через собаку, подошла к окну. Солнце садилось, с моря веяло холодом.

– Я хочу домой, – сказала Мистраль.

– Я отвезу тебя в город.

– Не трудись. Меня отвезет Андрес. Но перед этим я задам тебе два вопроса.

– Я весь внимание.

– Почему ты рассказал мне все это? Почему вообще допустил, что я что-то узнала?

– Ты же хотела узнать, разве нет? Не поленилась прокатиться в Австрию в галерею этого… как его? Кроме того, теперь ты будешь лучше понимать меня. Я не хочу, чтобы между нами стояли какие-либо темные тайны.

– Но почему ты мне доверяешь?! – повернулась Мистраль к Пршигоде. – Разве такие тайны не полагается хранить любой ценой?

– А разве ты представляешь для меня опасность? – пожал плечами Пршигода. – Подумай сама. Если ты кому-нибудь расскажешь правду обо мне, тебе никто не поверит. И никаких доказательств у тебя нет, кроме выдуманных тобой же связей между некоторыми фактами. Я подтвердил их, но я ведь мог просто рассказать тебе то, что ты сама хотела услышать, – Он снова пожал плечами и обезоруживающе улыбнулся. – Но, право, мне будет очень больно, если ты кому-нибудь выдашь мой секрет.

Шарло проснулся, похлопал круглыми глазами, оглядывая собеседников, с шумом вскочил и на всякий случай подошел поближе к хозяйке.

– Твой второй вопрос? – спросил Пршигода.

– Сколько тебе было лет, когда… тебя сожгли?

– Двадцать шесть.

– Mein Gott! – поразилась Мистраль. – Значит, ты был на какой-то год-полтора старше, чем я сейчас! И даже моложе Тома!

– В ту пору люди взрослели немного быстрее, чем сейчас, – заметил Пршигода.

– Интересно было бы посмотреть, на сколько ты выглядел бы в тридцать пять…

– В тридцать пять я был бы уже слеп, – сухо напомнил Пршигода.

– Я пошла за Андресом, – объявила девушка.

– Ты уверена?

– Да. Я должна подумать. У себя дома.

Она свистнула псу и направилась к двери.

* * *

Когда-то очень давно, лет двадцать назад, когда Мистраль – вернее, тогда еще Юльхен – была совсем маленькой, преследуя хорошенькую бабочку, она забежала на незнакомую улицу, и там ей встретился странный мужчина. Он очень ласково заговорил с девочкой и велел идти с ним. А Юльхен застыла на месте, не зная, как поступить. Ее еще не научили бояться незнакомых людей, она привыкла слушаться взрослых, а главное – она всегда ждала, что однажды на улице к ней подойдет большой красивый мужчина и скажет: «Здравствуй, Юльхен, я твой папа». Но этот человек не произнес волшебной фразы, кроме того, у него очень сильно блестели глаза, как у… да, как у волка из сказки.

Человек протянул руку, а девочка отступила назад со смешком – очень уж потешно у него выпирали спереди брюки. Мужчина тоже улыбнулся, но как-то не по-настоящему. И вдруг Юльхен окликнули, и на улице появилась мама. Мужчина подмигнул девочке и быстро ушел прочь, а мама подбежала и подхватила Юльхен на руки. Почувствовав, что она не на шутку испугана, Юльхен на всякий случай от души разревелась. Тогда она ничего не поняла, но потом это происшествие нередко вспоминалось ей. Может быть, никакой опасности и не было, но Мистраль каждый раз поражалась, как ей повезло – и какой только счастливый случай привел мать именно туда и так вовремя?

Вот и сейчас, когда Мистраль смотрела на свой портрет на стене, у нее было примерно такое же чувство – что она избежала неведомой, но страшной опасности. Или она очень хотела себя в этом убедить.

Женщина с портрета бессмысленно смотрела на нее, поразительно реалистичная и на удивление неживая, словно прекрасно сделанная восковая кукла.

Я была полностью в его власти, – говорила себе Мистраль. – Если бы ему вдруг что-то не померещилось… то чем бы я была сейчас? И почему каждый раз, как мне понравится мужчина, меня заносит в какую-то трясину?

Стиснув зубы, она щелкнула замками чемодана. Пора идти. Три дня она никуда не выходила из квартиры, еду заказывала из кафе на соседней улице, три дня то сидела на кровати с сигаретой, то бродила из угла в угол. И теперь наконец решилась. Мистраль с трудом выволокла из квартиры багаж и перед тем, как закрыть дверь, взглянула в последний раз на свой портрет.

Она знала, что поступает правильно, и знала, что до самой смерти будет жалеть об этом. Но, посмотрев на картину, Мистраль вдруг вспомнила другую женщину, у которой был хорошо знакомый ей теперь прямой решительный взгляд. Та женщина тоже любила его. Так любила, что ее любовь, может быть, совершила истинное чудо… А потом она однажды взяла лучину, подошла к его портрету… Метила, видимо, в лицо, но не дотянулась. И тоже знала, что поступает правильно.

Большую картину Мистраль оставляла в квартире. Она взяла с собой два до отказа набитых чемодана и сверток с портретом Шарло и несколькими рисунками Дженни. Она уезжала навсегда.

* * *

Мистраль выволокла чемоданы на крыльцо и огляделась в поисках Шарло. Пару часов назад она выпустила его погулять, зная, что на умного песика вполне можно положиться.